Читальный зал

Многоточие Ильи Мильштейна

Умер Илюша Мильштейн. Один из самых талантливых, тонких, ироничных, блистательных журналистов нашего поколения.

Он давно эмигрировал из России, возможно, раньше других поняв, что здесь, на нашей родине, начнется. Волновался, как нормальный еврейский отец, за своих детей. И эмигрировал насовсем, не так, как уезжают теперь, мотаясь туда-сюда между исторической, точнее, истерической, родиной и чужбиной, а как уезжали раньше, в советскую эпоху, персонажи его текстов – диссиденты. Он ни разу за четверть века не появился в России.
Так и вижу его – сутулого, деликатного, с застенчивой близорукой улыбкой, ощущающим себя несколько неловко оттого… оттого, что он умирает. С этой улыбочкой в светло-русой еврейской бороде, но, конечно, уже без вечной вонючей сигареты, которую он всегда докуривал до фильтра.

В самом начале 1990-х он мне казался одной из символических фигур доживавшего свои великие мультитиражные дни «Огонька». Автор больших и основательных, как тогда было положено, интервью с властителями демократических и диссидентских дум. Великолепные беседы, где интервьюер, точный и деликатный, был равновелик интервьюируемому. И врезы к тексту – маленькие шедевры-новеллы.

Его кумиром был Довлатов, Илюша часто использовал многоточия. И это я перенял у него, когда вдруг почти тридцать лет назад обнаружил себя сидящим в одной комнате с человеком-символом. Не где-нибудь, в редакции «Огонька»! В кабинете окнами на типографский двор. В самых намоленных журналистских местах – вот улица «Правды», вот Бумажный проезд. Вот лично Мильштейн в клубах дыма. Классик, которому тогда было 34 года. И наш с ним загадочный цветок неизвестной породы на подоконнике, который удивительным образом не умирал, а тянулся, худосочный, вверх, без листьев, словно бы пытался найти пространство без табака…

У нас в комнате всегда обреталась Лера Новодворская. Садилась на краешек стола, как потом и в «Новом времени», куда мы почти одновременно все перебрались. И своим твердым округлым почерком, громко сопя, знак в знак писала многослойные, с безукоризненными цитатами на память из всей мировой литературы, страстные статьи. Околачивался Дима Быков, он называл Мильштейна «бородатым лоном русской журналистики». Господи, кто мы и откуда…

Он обладал феерическим чувством юмора. И чувством фразы. Писал медленно. В одну строку вгонял смысл, изящество, предложение словно сверкало и подставляло бока глазу – читайте, получайте удовольствие. Конечно, в современной журналистике, в социальных сетях ему делать было нечего.

Переписываться с ним, уехавшим в Германию, мы начали еще в ту эпоху, когда не было интернета. И еще довольно быстро работала почта. Переписывались и наши старшие сыновья. Тогда появились игрушки Lego, дети только и могли об этом писать. Едва сообщив школьные новости, переходили к делу: «О лего». Это стало нашим с Ильей кодом – «о Лего», значит, о чем-то важном.

Последний раз мы виделись больше трех лет тому назад. Стояли на улице у входа в мюнхенский вокзал, мне нужно было ехать на конференцию в баварскую глубинку. Он курил одну за одной. Пили грушевый шнапс. Как когда-то в нашей комнате с безнадежно длинным цветком пили водку, за которой бегали из редакции к совсем другому вокзалу -- Савеловскому. Комнату, где читали гранки, сокращали «хвосты», трепались с Жорой Целмсом, звездой перестроечной «Литературки», которого тоже уже нет на этом свете, договаривались о встрече в выходные вместе с детьми, ждали свежего глянцевого номера всероссийского журнала. Журнала, умершего раньше Илюши.

Смертей слишком много в последние годы. Но эта какая-то совсем ужасная. Очень-очень больно…

Вот я непроизвольно и поставил твое многоточие, Илюша. «Многоточка», как говорила эстонка – персонаж твоего любимого Довлатова.

Андрей Колесников

PS Пытался найти Илюшины фото в Гугле. Самые лучшие – на ресурсах, где он печатался, не открываются. Потому что запрещены в России…

newtimes.ru