Читальный зал

Да здравствуют дезертиры!

Почему в России нередко повторяют слова о невозможности оставить родную землю? В своей воскресной колонке Гасан Гусейнов размышляет о проблеме «дезертирства», знаменитой формуле Ахматовой, письме Пастернака Хрущеву и вечном возвращении «товарища Семичастного».

Меня много лет волновала эта проблема. В национал-социалистической Германии были две группы преступников – дезертиры, избежавшие призыва или сдавшиеся в плен при первой возможности, и активные участники сопротивления, в том числе высокопоставленные военные. После войны вторым оказывались почести, а первых еще долгие десятилетия официально считали преступниками. Хорошо знаю, о чем говорю, потому что сам брал интервью у некоторых из дезертиров вермахта в самом конце прошлого и в начале нынешнего столетия: некоторые из них прямо тогда же, в 1939 или в 1943, оправдывали свое преступление против государства как раз нежеланием совершать другие преступления от имени национал-социалистического режима. И все равно клеймо дезертира на них оставалось.

Но дезертирство многообразно.

Например, как быть с войной Гражданской? В 1960-х гг. в Москву приезжали люди, знакомство с которыми начиналось с какого-то пустяка в городе, и вот они заходили к нам домой, рассказывали удивительные вещи, в которые трудно было поверить. Один из них, Джим, оказался Давмонтом, в 1921 году двадцатилетним бежавшим через Стамбул в Англию, потому что не хотел воевать ни за красных, ни за белых. Сейчас, перебирая в памяти разговоры с Джимом и немногочисленными нашими общими друзьями, понимаю, что, возможно, большинство ушедших тогда из России просто не хотели умирать и убивать. Давмонт, несомненно, был дезертиром, ведь он давал присягу государю императору. Но власть в стране сменилась, императора, его жену и детей, а также прислугу, убили самые свирепые представители восставшего народа. И после первого же боя с передовыми частями одиннадцатой Красной армии Давмонт оказался на распутье: что делать? Примкнуть к восставшим? Продолжать безнадежное сопротивление? Оставить поле битвы навсегда? Да, конечно, полем битвы было отечество. Возможно, для военного человека – вдвойне обидное решение. Правда, молодой выпускник тифлисского юнкерского училища ничем и не командовал – только самим собой.

В Советском Союзе одна формула пережила три поколения, и я думаю о ней всякий раз, когда слышу слова о невозможности оставить родную землю. Эта формула – эпиграф к «Реквиему» Анны Ахматовой, написанный в 1961 году.

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл,-

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

За год до появления строк Ахматовой умер поэт, за подписью которого 2 ноября 1958 года в главной советской газете было опубликовано следующее письмо:

«Уважаемый Никита Сергеевич, я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому правительству. Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство „не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР“. Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе. Осознав это, я поставил в известность Шведскую Академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии. Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры. Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен. Б. Пастернак».
В принципе советские власти особенно не церемонились ни с кем: и высылали из СССР кого и когда хотели, и убивали внутри страны и за ее пределами кого и когда хотели, и миловали и даже держали в придворных поэтах кого и когда хотели.

Но была в советской идеологии и некая дурманящая сила, выдававшаяся за высокую степень патриотизма. Конечно, на героизм этот патриотизм не претендует, ибо героизм это подвиг со смертельным исходом. Нет, «я была тогда с моим народом» – это подвиг неспасения от родины, добровольная патетическая присяга власти, какой бы бесчеловечной та ни оказалась, и братание с так называемым простым человеком. Тебе в нос будет шибать портянками и перегаром, а ты будешь делиться с читателем «черемуховым свежим мылом и пряниками на меду».

Почему именно поэты оказались такими самозабвенными выразителями этой любимой находки карательных органов? Потому что после всех пыток, которым подвергли тебя и твоих близких, ты никогда не должен забывать, что у тебя и твоего ката – общая родина, что вы с ним – по этому признаку – одно. Что ты сам – часть рока этой страны-судьбы. В первое десятилетие советской власти над этим можно было еще пошутить, как в романе Ильфа и Петрова:

– А как Рио-де-Жанейро, -возбужденно спросил Балаганов. – Поедем?

– Ну его к черту! – с неожиданной злостью сказал Остап. – Все это выдумка, нет никакого Рио де Жанейро, и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще последний город – это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана.

– Ну и дела! – вздохнул Балаганов.

– Мне один доктор все объяснил, – продолжал Остап, – заграница – это миф о загробной жизни. Кто туда попадает, тот не возвращается.

Райская птица – поэт – идеальный пожизненный рекрут на службе государства. Ведь он сам умеет запретить себе низкую правду ради искусства. Пастернак ссылается в своем письме Хрущеву на «т. Семичастного». Трудно сказать, чем пахли слезы одного из величайших русских поэтов, когда он читал стенограмму выступления товарища Семичастного:

«Как говорится в русской пословице, и в хорошем стаде заводится паршивая овца. Такую паршивую овцу мы имеем в нашем социалистическом обществе в лице Пастернака, который выступил со своим клеветническим так называемым произведением. Он настолько обрадовал наших врагов, что они пожаловали ему, не считаясь с художественными достоинствами его книжонки, Нобелевскую премию (…) Иногда мы – кстати, совершенно незаслуженно – говорим о свинье, что она такая-сякая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Свинья – все люди, которые имеют дело с этими животными, знают особенности свиньи, – она никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. А Пастернак – этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества, – он это сделал. Он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит. (…) А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического, по которому он так соскучился и о котором он в своем произведении высказался. Я уверен, что общественность приветствовала бы это! Пусть он стал бы действительным эмигрантом и пусть бы отправился в свой капиталистический рай! Я уверен, что и общественность, и правительство никаких препятствий ему бы не чинили, а, наоборот, считали бы, что этот его уход из нашей среды освежил бы воздух».

Начиная с конца 1960-х желающих уехать из СССР уже не могли остановить ни Ахматова (умерла в 1966), ни Пастернак (умер в 1960). А на счастливом сквозняке 1990-х годов идейный воздух над Россией, как казалось, и вовсе очистился, а желание «побыть с моим народом» перестало казаться доблестью. Но вот в первое двадцатилетие двадцать первого века снова подросло поголовье канареек, повторяющих фальцетом: «Я связан с Россией рождением, жизнью, работой». Сейчас к старой формуле верности добавилась религиозная, вероучительная составляющая, еще ароматнее черемухи и пряников.

Но если прав товарищ Семичастный, то канарейка хуже свиньи: ведь жить и работать в клетке и значит «гадить там, где кушаешь и спишь».

Гасан Гусейнов

rfi.fr