Читальный зал

Бабий Яр: музеефикация наизнанку

Противоречивая и эмоциональная дискуссия вокруг фильма «Дау» постепенно начала сменяться не менее напряженными спорами вокруг управления мемориальным центром «Бабий Яр» в Киеве, где «художественным руководителем» в 2019 году был назначен Илья Хржановский. 27 апреля сайт «Iсторичной правды» опубликовал его новую концепцию мемориального центра, построенную на идее «гиперреальности», тотальной иммерсивности и технологиях deep fake. Описание многим напоминает «Дау»: посетители должны подвергаться разного рода допросам, выбирать, на какой стороне истории во время массового убийства они хотят оказаться, пробовать лагерную еду и исследовать темноватые комнаты мемориала под руководством волонтеров в костюмах 1930-х годов. Одним из первых предложений нового худрука в феврале этого года стала идея переименовать станцию метро «Дорогожичи» в «Бабий Яр», что вызвало сопротивление киевлян.

С историей назначения Хржановского и этапами полемики можно ознакомиться в подробном материале Русской службы Би-би-си. Концепцию критикуют украинские деятели культуры, представители власти и интеллектуалы, а большинство членов команды, работавшей в проекте с 2015–2016 годов, объявили о своем уходе. Среди них – главный историк проекта Карел Беркхоф, исполнительный директор Яна Баринова и глава рабочей группы по формированию экспозиции Дитер Богнер, который в открытом письме назвал проект «Луна-парком» и «Холокост-Диснеем». В ожидании доработанной версии концепции музея (Илья Хржановский обещает представить ее 15 июня) COLTA.RU вносит в дискуссию дополнительное гуманитарное измерение.

Автор статьи, антрополог Наталия Чермалых, в 2014 году выпустила книгу «Подвижный пейзаж: украинские художники между революцией и войной», посвященную развитию метафорического визуального языка в свете политических потрясений. В конце 2014 года она переехала из Украины в Швейцарию, где защитила диссертацию по социологии и антропологии в Институте международных отношений и развития; сейчас работает научным сотрудником Центра исследований прав ребенка при Женевском университете.

Когда я говорю «скандал вокруг руководства проекта «Бабий Яр» – я умышленно использую это слово; хотя по-русски скандал звучит немного тривиально, для меня это категория социального анализа. Скандал – это момент публичного и коллективного испытания новых правил или форм общественного договора. Его исход очень важен, так как четко показывает, насколько зрелыми для конкретного общества являются новые правила и отжившими – старые. Столкновение мнений в публичном поле – это универсальный процесс, характерный для человечества в целом, и, когда он происходит, это всегда лакмусовая бумага, проявитель трансформации глубоких общественных структур. Антропологам вообще очень интересно наблюдать, как растет накал в общественной дискуссии: это значит, что общества меняются на глазах, и все непосредственные участники, погружаясь в эмоциональную гущу событий, пусть даже только риторически, изменяют происходящее, иногда коренным образом.

В последний раз масштабная дискуссия, охватывающая все уровни украинского и российского обществ, была связана с революционными событиями на Майдане, со свержением режима Януковича и со спонтанным выражением демократических идей украинскими гражданами. Закончилось это событие известным образом: утверждением абсолютно разных моделей принятия политических решений и полным разрывом связей, в том числе культурных и интеллектуальных, между жителями этих двух государств. Это тоже был своего рода «скандал», который показал, что процесс дезинтеграции советского режима произошел в этих обществах по-разному на всех уровнях: от сугубо индивидуального до государственного. И это не гипотетическое наблюдение, а свершившийся факт: на сегодняшний день в наших государствах работают абсолютно разные модели принятия политических решений.

Тем более странным выглядело появление Хржановского на украинском культурном горизонте: о его первом фильме пятнадцатилетней давности все давно забыли, а проект «Дау» прошел практически незамеченным в Украине – пресса писала только о, скорее, провальной премьере в Париже и неоднозначной в Берлине.

Неожиданно двигателем музеефикации оказывается не поиск консенсуса между экспертным и общественным мнениями о Холокосте на территории современной Украины, а эмоциональный эффект исторического скачка, предложенный в качестве музейного эксперимента заезжим деятелем искусства.

Скандал с назначением Хржановского задействует, конечно, намного более узкий сегмент общества – речь идет о столичной образованной интеллигенции, – но проявляет не один, а несколько конфликтных узлов. Другими словами, он испытывает несколько общественных феноменов. Помимо рассуждений о методе Хржановского (сошлюсь на статью Кати Ботановой «Хржановский-как-метод») – они значимы, скорее, в контексте российского кинематографического сообщества, о чем очень хорошо написал Иван Козленко, – можно проследить и другие уровни дискуссии: о кризисе модели «олигархической культурной институции», о конструировании украинской политической нации и косвенно – о политическом консерватизме поколения советских диссидентов, а еще – об отказе Украины как государства принимать участие в международных культурных процессах.

Но перед тем, как я коснусь всех этих точек, я бы хотела в нескольких штрихах описать пространство Бабьего Яра, каким я его запомнила, живя в Киеве.

За всю жизнь в Киеве я была в Бабьем Яру один раз, от силы два. На самом деле на месте захоронения был Дорогожицкий парк-пустырь с большим количеством маленьких кустарных монументиков, число которых только росло за годы независимости. Время от времени туда водились школьные экскурсии; я хорошо помню, как моя классная руководительница отказалась от нее, обосновав так: «Зачем пугать детей». Некоторые мои друзья жили неподалеку, но в этот парк я не ходила никогда, даже когда показывала Киев иностранным друзьям, чьи еврейские предки эмигрировали из Украины. Мы просто проезжали мимо на такси, и я говорила: «В этом парке находится Бабий Яр, но там ничего нет» – и рассказывала о событиях сентября 1941 года все, что знала. Многообразие отсутствия – это оксюморон, но я, наверное, охарактеризовала бы пространство памяти в Бабьем Яру именно так.

Конфликт как раз и указывает на кризис олигархической модели управления культурным процессом, в которой Хржановский – наемный работник, по абсолютно непрозрачным причинам «приглянувшийся» руководству.

У Пауля Целана в «Фуге смерти» есть такие строки: «в облаках вам найдется могила там тесно не будет» (в переводе О. Седаковой). В своей переписке он однажды написал, что это стихотворение стало местом захоронения его матери, погибшей в концлагере. Я часто мысленно возвращаюсь к этой идее. Моим личным мемориалом Холокосту в Киеве были литературные тексты – от романа Анатолия Кузнецова, поэмы Евтушенко («Над Бабьим Яром памятников нет») до книги Кати Петровской «Maybe Esther». И, конечно, мои разговоры с друзьями, чьи предки погибли в Холокосте: их пересказы, истории, иногда даже сны. При отсутствии иных путей осмысление произошедшего попадает в художественную плоскость, где личные, эмоциональные нарративы становятся проводниками понимания истории.

Помимо унаследованной советской политики замалчивания единой государственной политики относительно Холокоста в Украине не было. На мой взгляд, длительный отказ украинского государства осмыслить такое центральное событие ХХ века, как Холокост, говорит о том, что советские евреи все-таки не были полностью включены в украинскую политическую нацию. Холокост долгое время оставался сугубо «их делами», если так можно выразиться. Осмысление разных форм государственного насилия – это часть деконструкции советского режима и построения новой украинской государственности. Оно не может проходить только на уровне личности, группы родственников или сообщества. Рано или поздно к этому процессу должно подключиться государство.

Справедливости ради стоит отметить, что на ранних этапах независимости такое отсутствие государственной деятельности не обязательно приводит к негативным последствиям (агрессивная политика относительно меньшинств много хуже). До определенного момента такая «нулевая степень памяти» позволяла различным сообществам, проживающим на территории Украины, оформлять свои микроистории собственными силами, огибая государство, в диалоге с международными инициативами. Именно они привносили в ландшафт парка над Бабьим Яром микромонументы: менору, ромскую кибитку, памятник погибшим детям. Самоопределение Украины как суверенного государства находилось в зачаточном состоянии – велись различные интеллектуальные эксперименты по осознанию себя как монолитной и даже моноэтнической нации, слегка отдающие XIX веком. Мне всегда было трудно сопоставить себя с таким эрзацем: мои предки помимо нескольких украинцев были татарами, евреями и азовскими греками. Многие из них погибли в результате сталинских репрессий. Для меня лично включение меньшинств в украинскую политическую нацию – очень важная идея, связанная не столько с прошлым, сколько с будущим украинского демократического проекта.

Сегодня мне бы хотелось верить, что истинный двигатель скандала с назначением Хржановского – не его национальность и даже не его художественный метод, а то, что мемориал в Бабьем Яру оказался настолько важным для современной украинской интеллигенции, что она решила наконец стать частью этого процесса. Несмотря на частный характер институции и затрудненность доступа к ее руководству. В этом скандале я бы хотела видеть новый виток включения (памяти) украинских евреев в украинскую политическую нацию: Холокост больше не может быть только «их», он также и «наш» – со всей сложностью признания этого процесса.

...Через несколько лет после Майдана на горизонте над парком-пустырем появился неопознанный музейный объект с крупным зарубежным финансированием. По своим масштабам и бюджету проект этого комплекса во много раз превосходит любую государственную институцию Украины. Здесь следует отметить, что такая модель – не новость для постсоветской Украины. Самая заметная художественная площадка – PinchukArtCentre – финансируется украинским олигархическим капиталом, а художественное руководство осуществляется иностранными специалистами. Вокруг институции существует общественный консенсус: иерархичность трактуется как развитие украинского художественного сообщества, так как институция по-своему формирует поколения украинских художников, способствуя их выходу на международный художественный рынок. В ее деятельности есть некоторый привкус «культурного колониализма», хотя в Украине его нельзя понимать в отрыве от местного олигархического капитала. Похожее сцепление колониального и олигархического можно наблюдать и в мемориале.

В Украине после Майдана существует острый общественный запрос на модернизацию культурных институций, но этот процесс чрезвычайно затруднен. Ведется нечто вроде «музейной войны» между старыми, еще советскими методами музеографии, которые пытается изменить или осовременить новое поколение культурных работников (часто очень разными методами: от полной «декоммунизации» до поиска синтетического языка). Капитал (либо его отсутствие) вместе с бюрократическим давлением – наиболее действенные рычаги инерции старого в этом столкновении.

На мой взгляд, это не только политическая, но и эпистемологическая проблема, где научное противопоставляется художественному.

Например, на прошлой неделе стало известно о банкротстве кинематографического центра им. Довженко, директором которого является Иван Козленко – один из протагонистов скандала вокруг назначения Хржановского. В последние годы киевский художник Никита Кадан и искусствоведка Евгения Моляр пытались воплотить в жизнь проект «синтетической экспозиции» советского и современного искусства в провинциальном музее Кмитова (Житомирская область). В итоге кураторы вынуждены были покинуть музей из-за бюрократического противодействия со стороны областной администрации и дирекции музея. Череда таких поражений нового перед старым – важный симптом кризиса художественных институций, пытающихся развиваться автономно.

Дебаты вокруг проекта мемориала – еще одно звено в этой цепи. Этот конфликт как раз и указывает на кризис олигархической модели управления культурным процессом, в которой Хржановский – наемный работник, по абсолютно непрозрачным причинам «приглянувшийся» руководству.

Благодаря общественной дискуссии стала явно видна вертикаль принятия решений в мемориале, где по факту художественный руководитель оказывается иерархически выше, чем ученый совет. Другими словами, если научные сотрудники не согласны с художественной концепцией, то именно они должны почему-то покинуть проект, а не участвовать в ее разработке на равных. На мой взгляд, это не только политическая, но и эпистемологическая проблема, в которой научное противопоставляется художественному.

Это достаточно интересная инверсия, ведь обычно все наоборот: художественное отвергается как иррациональное, а научный дискурс превозносится как единственный метод объективного познания реальности.

Объединить эти два метода познания, чтобы построить действенную «научно-художественную» модель музея, где обе составляющие работали бы вместе, а не противоречили либо подчинялись друг другу, – это большой вызов для современного музея. На данный момент мемориал с ним не справился.

Честно говоря, мне трудно объяснить моим швейцарским друзьям, что в Киеве один артхаусный режиссер умудрился «выжить» целую команду историков и международных экспертов. Наверное, это проявление постсоветской логики постмодерна – в стенах олигархической культурной институции.

Для произведений литературы и искусства, подчиненных постмодернистской логике, характерны эксперименты с временным континуумом и произвольное жонглирование смыслами и символами, заимствованными из разных эпох. Но процесс реконструкции исторический событий – линейный и фактологический, и подчиняется он другим методологическим правилам. Общественный запрос к постсоветскому историческому музею или мемориалу – это запрос на современный просветительский проект.

В книге Александра Эткинда «Кривое горе» есть интересное наблюдение о функции обелиска, который часто включается в пространство мемориального музея, воспроизводящего советский лагерный быт. На первый взгляд, излишний, памятник как визуальный и материальный маркер отделяет историческую реконструкцию от реальности. Завершая свою мысль, Эткинд пишет: «Нам – скорбящим – нужно видеть все детали исторического лагеря, но мы не хотим возвращаться в настоящий лагерь, не хотим видеть его настоящим: это было бы самоубийством» (с. 39). Что-то подобное чувствует украинская интеллигенция, выступая против назначения Хржановского.

На наших глазах процесс музеефикации вдруг выворачивается наизнанку. Его двигателем оказывается не поиск консенсуса между экспертным и общественным (локальным и международным) мнениями о Холокосте на территории современной Украины, а неожиданно – эмоциональный эффект исторического скачка, предложенный в качестве музейного эксперимента заезжим деятелем искусства.

Это достаточно интересная инверсия, ведь обычно все наоборот: художественное отвергается как иррациональное, а научный дискурс превозносится как единственный метод объективного познания реальности.

Кроме того, в ходе дискуссий стало очевидно, что все решения в мемориале принимает наблюдательный совет – в который входят украинский олигарх Виктор Пинчук, российский олигарх Михаил Фридман, лауреат Нобелевской премии Светлана Алексиевич и другие фигуры, призванные, судя по всему, символизировать альянс экономического и символического капитала. При этом каким именно образом принимаются внутренние решения, остается за кадром. Почему в этом совете нет представителей украинской интеллигенции, кроме лидера группы «Океан Эльзы» Святослава Вакарчука? Каким образом была утверждена кандидатура Хржановского? Может ли совет обнародовать конкурсную документацию, обосновать решение жюри? В ответ на эти и другие многочисленные вопросы наблюдательный совет в лице Натана Щаранского сделал одно-единственное заявление: предложил украинскому правительству делегировать одного уполномоченного в наблюдательный совет.

Возможно, это правильное решение, которое поможет дискуссии сдвинуться с мертвой точки. Но мне кажется весьма сомнительным менторский тон, с которым консервативный израильский политик – пусть и с диссидентским прошлым – дает уроки демократии современной Украине после революции 2014 года: все-таки Израиль (как, впрочем, и Россия) – это так называемая нелиберальная демократия (illiberal democracy). Интересно также, что и Щаранский, и Хржановский используют похожий прием, желая доказать легитимность их аргументов в Украине. Оба подчеркивают свои связи с движением инакомыслия в СССР – которые в случае Хржановского еще и генеалогические: ведь проблемы с властью были, скорее, у его семьи, нежели у него самого. Однако скандал показывает, что в постсоветских обществах упрощенная диссидентская матрица уже давно не работает: аргументы больше нельзя ранжировать по принципу «свой/чужой».

Если бы меня попросили представить себе развитие конфликта в идеальных условиях – в качестве эксперимента, принцип которого так нравится Хржановскому, – то я бы рекомендовала украинскому государству сделать встречное предложение: сформировать альтернативный наблюдательный совет из представителей украинской интеллигенции и международных исследователей Холокоста. Возможно, они убедили бы руководство мемориала повременить с формулировкой художественной концепции. Проект запустился бы как заявленный мемориальный комплекс и научный центр, проработал бы какое-то время, а затем открылся бы прозрачный международный конкурс на должность художественного руководителя, на который могли бы подать на равных условиях и украинские кураторские группы. Возможно, на конкурсе опять победит проект Хржановского – но это маловероятно.

В заключение я вспоминаю, как во время Майдана у двух знакомых подростков появилась безумная идея – оккупировать Министерство культуры. И, как это часто бывает в юности, у них это получилось. В первый вечер мы – на самом деле, широкая коалиция из нескольких поколений украинской интеллигенции – заседали в подвале министерства и обменивались идеями и предложениями, думая, что из этого всего могло бы получиться. Моим предложением было отдать бывший музей Ленина (ныне Украинский дом) – огромное полупустующее здание на Европейской площади рядом с Майданом – в самоуправление художественным и культурным кругам, которые бы сами решали, как им распорядиться. Лично мне моя идея казалась хорошей, но она почему-то не нашла поддержки. Общественность прислушалась, скорее, к другой, более утопической «фракции», предложившей Министерству культуры самораспуститься. Через некоторое время нас посетил украинский телеведущий и певец Евген Нищук и сообщил нам, что его только что назначили новым министром культуры. Культурные оккупанты позаседали еще немного и разошлись.

Сегодня, делая шаг назад, чтобы оценить происходящее, помимо острого антропологического интереса я испытываю смешанные (и очень «постсоветские») чувства: нечто вроде страха с примесью надежды. С одной стороны, я боюсь, что, как и в случае с оккупацией подвала Министерства культуры, структурных изменений не произойдет и все останется на своих местах; с другой стороны, все-таки надеюсь, что Украине – может быть – удастся еще раз выступить в качестве политического субъекта и преподать урок демократии тем, кто действительно в нем нуждается.

Наталия Чермалых

colta.ru