Читальный зал

Геннадий Костырченко: «Отношусь к евреям, руководствуясь не личными чувствами»

Доктор юридических наук, писатель Лев Симкин задал доктору исторических наук, исследователю советской политики и национальных отношений Геннадию Костырченко давно мучившие его еврейские вопросы: готовил ли Сталин депортацию, просили ли евреи выслать их в Сибирь, за что убили Михоэлса, почему евреи Андропов и Примаков активно действовали против своих соплеменников, был ли антисемитом Солженицын и кто мешал Брежневу открыть еврейские школы и театры

Вот уже четверть века я читаю книги этого историка, начиная с первой – «В плену у красного фараона» (1994), и, представьте, не могу оторваться. Хотя, как говорится, в теме каждый раз делаю для себя какие-то открытия. Только что вышел двухтомник Геннадия Костырченко «Тайная политика: от Брежнева до Горбачева», особенно мною ожидаемый. Ведь если все его предыдущие книги были посвящены делам давно минувших дней, известным мне лишь по рассказам бабушек да родителей, то на этот раз я мог сравнить прочитанное с виденным собственными глазами. И, главное, понять, какие же тайные помыслы стояли за отношением советской власти к советским же евреям, в том числе рожденным, как и я, в середине минувшего века. Ведь это нас касалась та самая тайная политика, о которой пишет Костырченко. Так что было о чем его порасспросить, раз уж редакция предоставила мне такую возможность.

Геннадий Костырченко – историк, архивист, человек немного суховатый, в своих выводах опирается исключительно на документы. За это некоторые его недолюбливают. Ну вы меня поняли – речь, разумеется, об отрицании им того непреложного для многих факта, что Сталин планировал в 1953 году массовую депортацию советских евреев. С этого и начался наш разговор.

 – Вопрос, который вам, наверное, все задают: депортация при Сталине готовилась или нет?

– Историю о ней я рассматриваю как миф. Ведь не выявлено не только никаких архивных документов, подтверждающих ее подготовку, но и не известно вообще никаких соответствующих верифицированных свидетельств, за которые мог бы хоть как-то зацепиться профессиональный историк.

– Главный аргумент в пользу подготовки депортации – все о ней засекречено и правду, запрятанную в закрытых архивах, мы никогда не узнаем.

– Полагаю, что подобные рассуждения не имеют под собой реальной почвы. И хотя бы уже потому, что в так называемой «еврейской папке», хранящейся за семью печатями в самом закрытом архиве – Архиве президента Российской Федерации, и содержащей наиболее важные материалы сталинской эпохи по еврейскому вопросу, совершенно ничего нет о планировании депортации. За мою позицию косвенно говорит и вот что. С начала 1990-х проводилось массовое рассекречивание самых конфиденциальных документов советского режима, и сам Ельцин и всесильный тогда Александр Николаевич Яковлев – с последним я сотрудничал в начале нулевых годов в ходе подготовки документального сборника о государственном антисемитизме в СССР – наверняка обнародовали бы любую обличавшую сталинизм директиву о депортации евреев, если бы, конечно, таковая реально существовала.

Хочу особо отметить, что к отрицанию депортационной версии я пришел не сразу и тем более не вдруг. Я был далек от этого, когда издал свою первую книжку «В плену у красного фараона». Правда, уже в ней отметил, что утверждение о замысле Сталина отправить евреев в Сибирь не имеет под собой необходимых доказательств, и выразил надежду, что таковые все же обнаружатся. Именно с целью такого обретения я продолжил тогда научное погружение в тему. Однако результат оказался обратным. Так и не выявив в течение последующих трех лет ничего сколько-нибудь достоверного, что наполняло бы депортационную версию реальным содержанием, я утвердился во мнении, что она ‒ не более чем миф.

Миф о депортации – это не более чем производное от слухов и домыслов, возникших в атмосфере леденящего страха, сгустившейся над советским еврейством в последние годы жизни Сталина. Когда, выступая в 1997 году на конференции в университете немецкого города Айхштетта, я сделал соответствующее заявление, большинство участников отреагировали резко негативно. Доказывая свою точку зрения в дальнейшем, я вступил в острую полемику с апологетами этого мифа, среди которых были как идеалисты, искренно убежденные в его реальности, так и циничные фальсификаторы, готовые ради, так сказать, благой цели пуститься во все тяжкие.

Наиболее неприятным и болезненным было для меня столкновение на этой почве с историком Яковом Яковлевичем Этингером, тем более что тот сам в свое время серьезно пострадал от печально знаменитого «дела врачей». В 1999 году он через нью-йоркскую русскоязычную газету «Еврейский мир» поведал загадочную историю о том, как некая «плохо одетая» незнакомка передала ему «пожелтевший от времени машинописный экземпляр письма, озаглавленного «Ко всем евреям Советского Союза». Как утверждал потом Этингер, он сразу понял, что это именно то печально знаменитое коллективное обращение к Сталину группы видных советских деятелей еврейского происхождения, каявшихся в начале 1953 года за преступления кремлевских врачей и просивших выслать всех соплеменников в Сибирь, чтобы тяжким трудом искупить там вину перед русским народом. Далее Этингер якобы попросил у таинственной посетительницы разрешения скопировать этот документ. Но та решительно отказала, позволив только переписать его, а потом забрала оригинал и «исчезла навсегда». Фрагмент «письма» Этингер напечатал в 2001 году в «Известиях». Когда же заинтригованный этой публикацией я обратился к Якову Яковлевичу с просьбой ознакомиться со всем текстом, то услышал в ответ, что это невозможно, поскольку ради максимальной сохранности текст находится у его дочери в США. Подобное объяснение меня не удивило, ибо с самого начала я подозревал, что с обретенным столь чудесным образом содержанием сенсационного артефакта не все чисто. Тем не менее я связался с известным журналистом с радио «Свобода» Владимиром Тольцем, которому описал историю со странным «еврейским письмом». И тот, выйдя на Этингера, попросил предоставить контакты его дочери в Нью-Йорке. Но Этингер и ему отказал, причем под предлогом, что не знает ни ее адреса, ни телефона. Такое явное желание замести следы было вызвано, видимо, тем, что полный текст своего «уникального исторического документа» он уже давно включил в готовившиеся к изданию мемуары. Как только те вышли, в том же 2001 году, я наконец-то смог прочесть «этингеровское» письмо полностью. В нем я обнаружил огромные куски, буквально дословно воспроизводившие текст аналогичного обращения, сочиненного покойным к тому времени писателем Валентином Ерашовым для книги «Коридоры смерти», имевшей примечательный подзаголовок «историко-фантастическая хроника». В этой опубликованной еще в 1990 году повести он, задаваясь вопросом, что было бы с советскими евреями, умри Сталин не 5 марта 1953 года, а на неделю позже. Автор живописал во всей красе миф о депортации со всеми его впечатляющими атрибутами в виде гипотетических казней «врачей-вредителей» на Красной площади и подрывов сотрудниками госбезопасности следующих на Восток поездов с евреями. Установив, что «этингеровское письмо» ‒ плод плагиата, я окончательно убедился в нереальности депортационной версии.

В настоящее время уже многие ученые-историки разделяют мою позицию.

– Как менялась тайная политика со сменой лидеров государства?

– Наиболее ярко и трагично она проявилась в эпоху позднего Сталина, в конце 40-х начале 50-х, когда кадровые рестрикции по «пятому пункту» переросли в репрессии. И самой первой жертвой усиления этой политики стал Соломон Михоэлс, убитый в начале 1948 года по прямому указанию Сталина. Этого артиста и главу Еврейского антифашистского комитета заподозрили в том, что по заданию американцев он пытался наладить контакт с дочерью Сталина Светланой и ее мужем Григорием Морозовым, чтобы через них влиять на «вождя народов». Кульминацией сталинского антисемитизма стало печально знаменитое «дело врачей» 1953 года. На Западе его окрестили сумасшедшей историей. В США, например, зазвучали призывы сформировать международную комиссию по квалификации психического состояния и умственных способностей Сталина. А в СССР в это время люди шарахались от врачей с еврейскими фамилиями как от зачумленных. После теракта, совершенного на территории советского посольства, были разорваны дипотношения между СССР и Израилем. С 1949 года действовал тотальный запрет на все связанное с еврейской культурой. Были закрыты еврейские театры, музеи, газеты, национальные школы. Под табу попала не только литература на идише, но и переведенные на русский произведения еврейских авторов, в том числе и книги Шолом-Алейхема.

В хрущевский период произошли благие перемены. В 1959 году, к столетию того же Шолом-Алейхема, вышел его приснопамятный коричневый многотомник. На эстраде появились какие-то еврейские ансамбли, начали гастролировать Анна Гузик, Нехама Лифшиц, другие фолк-певицы и певцы. Но с окончанием хрущевской оттепели и постепенной ее трансформацией в брежневский застой эти либеральные веяния стали сходить на нет. Наступили времена, когда в советском публичном пространстве слово «евреи» почти не звучало, но зато вовсю костерили «происки сионистов».

– Да, во времена моей юности само это слово было едва ли не под запретом, в газетах евреев называли «лицами еврейской национальности». А бранили, вы правы, не евреев, а сионистов, но это никого не обманывало. В 70-80-е годы слово «сионист» означало «еврей», так же как в 40-50-е «космополит» означало «еврей», а в 30-е «троцкист» означало «еврей». Что за всем этим стояло и стоит?

– Как следует из названий моих книг – тайная политика. Государство не готово было открыто проводить антисемитскую политику, но исподволь энергично ее внедряло.

– Как появлялись все эти эвфемизмы? Почему надо было действовать тайно?

– Потому что в советской Конституции 1936 года была статья 123, запрещавшая практику и пропаганду межнациональной розни и дискриминации по национальному признаку, это являлось уголовным преступлением. Государство не могло открыто нарушать свой основной закон и было вынуждено прикрывать подспудный официальный антисемитизм кампаниями борьбы с происками так называемых троцкистов, космополитов, сионистов…

– Ну это все в прошлом, а вот сейчас с легкой руки Прилепина «либерал» для многих тоже означает «еврей». А что, среди евреев действительно больше либералов?

– Да, конечно, что, впрочем, не мешает какой-то их части, значительно меньшей, активно действовать и в идейно противоположном правоконсервативном лагере, рьяно отстаивая сталинистскую позицию.

– Почему же либералов больше?

– Потому что либерализм замешан на интернационализме-космополитизме, на который преимущественно и ориентированы евреи, те, конечно, которые в диаспоре, а не в Израиле. 

– Стало быть, советская власть не могла прямо объявить о начале эры государственного антисемитизма, это противоречило бы декларируемым принципам. А в чем была суть ее тайной политики?

– Суть решения еврейского вопроса по-сталински сводилась к ассимиляции, в том числе и форсированной, происходившей в «антикосмополитические» послевоенные годы, и в этом было принципиальное отличие от гитлеровского окончательного решения. На практике это выглядело в СССР так, что неформальные лидеры еврейства – Соломон Михоэлс и другие – устранялись. А от тех «полезных» евреев, которые благодаря высоким интеллектуальным способностям многого добились в науке, технике, экономике и других сферах, избавляться было не надо. Действовало негласное правило: старые еврейские кадры сохранять – позволить «доработать», а молодые ‒ не допускать. Причем не допускали в первую очередь в сферы, связанные с национальной безопасностью: оборонную промышленность, КГБ, армию, МИД и внешторг. Такая же кадровая дифференциация действовала и в искусстве. В соответствующем разделе моей книги показано, как председатель Гостелерадио Сергей Лапин покровительствовал безупречно лояльному Кобзону, но при этом перекрывал эфирный кислород другим певцам еврейского происхождения, заявляя, что «обойдемся без мулерманов, мондрусов и александровичей». Впрочем, главу советского телевидения можно было понять: в 70-е началась широкая еврейская эмиграция, и если сегодня ты кого-то снял, то, когда завтра он уедет, придется все отснятые с ним программы класть на полку или производить дорогостоящую вырезку кадров.

– Сказать по совести, мы, помнящие те времена, ничего такого особенно плохого не испытывали, на выпавшее нам время вообще-то грех жаловаться. Главное, погромов и войны не застали. Государственный антисемитизм был, конечно, но не такой страшный, как при Сталине. Ну разве немного в школе, и еще при поступлении в институт да при устройстве на работу, не на всякую, конечно, да и потом куда-то не пускали и не продвигали, «а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо». А, как вы думаете, сам Брежнев был антисемитом?

– Скорее, наоборот. В кругу соратников он даже отваживался порой на проявление юдофилии. Скажем, в марте 1973 года неожиданно предложил на Политбюро: «А почему не дать им маленький театрик на 500 мест… пусть тетя Соня поет там еврейские свадебные песни», «а что если открыть в Москве еврейскую школу?», «а что если разрешить еврейскую еженедельную газету?» Очевидно, окружение генсека, выслушав эту «блажь» с каменными лицами, спустило инициативу на тормозах.

– Верны ли ходившие в свое время слухи, будто Андропов – еврей?

– Скорее да, чем нет. Открыв дореволюционные справочники «Вся Москва» за 1914–16 годы, я увидел, что матушка Андропова – Евгения Флекенштейн, дочь владельца ювелирно-часового магазина на Большой Лубянке – значится преподавательницей музыки одной из гимназий. В результате возник рой вопросов: почему Андропов писал в официальной автобиографии, что родился в 1914 году на кавказской железнодорожной станции Нагутская, если его мать в это время жила и работала в Москве? Почему она фигурирует в указанных телефонно-адресных книгах под девичьей фамилией, и означает ли это, что будущий генсек, который при рождении получил имя Григорий, появился на свет вне брака, то есть был незаконнорожденным? И, наконец, являлся ли его биологическим отцом железнодорожный служащий Владимир Андропов, чью фамилию Евгения Флекенштейн стала носить где-то с конца 1916 ‒ начала 1917 годов?

Примерно тогда же семейство Андроповых выехало из Москвы в Ростов-на-Дону, где благодаря стараниям родственников его глава получил назначение на железнодорожную станцию, которой была, кстати, не Нагутская, а Беслан. Окончив школу в Моздоке, Григорий, уже ставший Юрием, видимо, всерьез задумался о будущей карьере и стал дистанцироваться от семьи, явно мешавшей эту карьеру выстраивать. Очевидно, поэтому в 1932 году он выехал в далекий Рыбинск, где поступил в речной техникум. Там Андропов начал расти по комсомольской линии и разорвал все связи с родственниками. Тем не менее при избрании его в конце 1938 года первым секретарем Ярославского обкома ВЛКСМ вскрылось буржуазное купеческое происхождение. Была создана комиссия, которая начала расследование. Ее члены ездили в Москву, разговаривали с бабушкой Андропова, и та все рассказала о детских годах Григория. Казалось, что его карьере грозит неминуемый крах. Но за Юру вступился первый секретарь Ярославского обкома партии Патоличев и замял андроповское персональное дело.

Дабы обезопасить себя от новых разбирательств, Андропов стал решительно рвать все, что связывало его с прошлой жизнью. Получив в 1940 году назначение в Петрозаводск в качестве первого секретаря ЦК карело-финского комсомола, он оставил жену и двоих детей в Ярославле, а на новом месте заключил второй брак. После чего ему уже ничто не могло помешать в конструировании «правильной» биографии, которая не имела бы никакого отношения к евреям.

– Еврейские корни Андропова как-то влияли на его политику?

– Думается, необходимость их скрыть заставляла Андропова демонстрировать повышенное рвение в борьбе с диссидентством и сионистским движением. Во всяком случае, именно он создал в структуре КГБ Пятое управление, знаменитую «Пятку». Самолично решал, кого из отказников отпустить в Израиль, а кого нет, допрашивал Петра Якира, других диссидентов.

А когда в 70-х представители условной «Русской партии» стали выяснять, какого он роду-племени, и отправились на его вроде бы малую родину – Ставрополье, Андропов занервничал и развернул борьбу с так называемыми «руситами».

Немало беспокойства причиняли последние и Брежневу: распускали слухи, что настоящее имя его жены Виктории Петровны ‒ Виктория Пинсуховна Гольдберг. Впрочем, так думали не только они. Сама супруга генсека вспоминала, как, прилетев в начале 70-х с Леонидом Ильичом во Францию, она столкнулась в парижском аэропорту с демонстрантами, державшими плакаты: «Если вы дочь еврейского народа, почему не боретесь за его права?». Аналогичные подозрения муссировались и в отношении жены Суслова.

– Расскажите немного про эту «Русскую партию».

– В моем понимании это организационно никак не структурированная, но имеющая отношения с властями общественная группировка почвенной направленности. Актив «Русской партии» состоял главным образом из правоконсервативных интеллектуалов, связанных с журналом «Наш современник», издательством «Молодая гвардия». Они смотрели на брежневское руководство как на преграду, которая мешает их властным амбициям. Один из них, историк и журналист Сергей Семанов, сетовал: вот, нам уже 40 лет, и самое время встать у руля управления страной, а мы вынуждены пребывать в тени цепляющихся за власть не вполне русских геронтократов-маразматиков, ведущих страну к гибели. 

– Тем не менее, насколько я помню, эти люди никак не пострадали. Тот же Семанов долгое время был редактором издававшегося миллионными тиражами журнала «Человек и закон». Меня там иногда печатали, но его самого я никогда не видел, да и от сотрудников редакции, как говорили, он часто запирался в своем кабинете и слушал русские военные марши.

– Будучи частью действовавшего режима, большинство «русскопартийцев» максимум рассчитывали на верхушечный переворот и даже не задумывались о сколько-нибудь основательном реформировании системы.

– Солженицын, насколько я понимаю, к этой «Русской партии» не относился. И тем не менее его суждения по еврейскому вопросу носили близкий к ним характер. А как вы полагаете, он был антисемитом?

– Чтобы не быть обвиненным в навешивании ярлыков, я стараюсь воздерживаться от категоричных оценок. Скажу осторожно: определенное предубеждение в отношении евреев ему, несомненно, было присуще. Еврейский вопрос он называл «раскаленным» и всегда испытывал к нему повышенный интерес. Чтобы читатель мог сам определить, был Солженицын антисемитом или нет, я в своей книге разбираю его эссе под названием «Евреи в СССР и в будущей России». Этот текст был написан «в стол» во второй половине 60-х годов. Некто Сидорченко издал его в 2000 году в Ростове-на-Дону, что стало для Солженицына весьма неприятным сюрпризом. Он всячески пытался отмежеваться от этого издания, называл его «пакостной желтой книжицей». Однако старания маститого писателя выглядели неубедительно, поскольку примерно одна пятая часть данного апокрифа почти дословно воспроизводилась в его книге «Двести лет вместе». О том, что книга вышла из той рукописи, рассказала в 2001 году первая жена Солженицына Наталья Решетовская, она признала, что лично передала ее в Пушкинский дом.

Так вот, в своем эссе «Евреи в СССР и в будущей России» Солженицын предлагал следующее решение еврейского вопроса: свободный выезд в Израиль всем желающим; для всех остающихся и заявляющих себя русскими евреями – полная религиозная свобода, культурная автономия – школы, газеты, журналы, театры… но в занятии высших государственных должностей – примерно те же ограничения, что и сегодня. Ну а «полным гражданином новой России» может стать лишь тот, кто совершенно откажется от еврейства, заявит себя «по душе – русским» и докажет это «практической работой».

– Таким, полностью отказавшимся от еврейства, вероятно, был Примаков. Он ведь еврей, не так ли?

– В отношении места его этнического происхождения существует, как и в случае с Андроповым, множество вопросов. Большинство исследователей сходятся на том, что его родители были евреями. Во всяком случае, еврейкой была его мама ‒ известный в Тбилиси гинеколог. В своей новой книге я касаюсь тайных поездок Примакова в Израиль в семидесятые годы, когда СССР и Израиль пытались установить закулисные контакты.

– Для многих Примаков – это человек, который поддерживал Арафата, палестинцев и проводил антиизраильскую политику. Как это совмещалось с его как минимум половиной еврейской крови?

– Будучи патриотом, он в первую очередь работал на советское государство, был предан ему и по мере сил, возможностей, интеллекта всегда старался отстаивать его интересы. Был во всем профессионалом, в том числе и в борьбе с сионизмом, к которому относился в соответствии с официальной советской позицией. Не отклонялся от нее ни на миллиметр и не допускал никаких сантиментов.

– И, наконец, заключительный вопрос: почему вы, русский человек, пишете о евреях? 

– Интерес к истории российского еврейства возник у меня в связи с обстоятельствами сугубо профессиональными. С середины 80-х годов я работал в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и там занимался подготовкой новой многотомной истории Великой Отечественной войны. И вот, работая в Центральном партийном архиве, я наткнулся на только что рассекреченные и никому не ведомые материалы по Еврейскому антифашистскому комитету. С тех пор еврейская тема меня захватила, и вот уже несколько десятилетий я продолжаю в нее углубляться. При этом в своем отношении к историческим явлениям, эпохам и людям, к русским ли, евреям ли, руководствуюсь, хочу специально это подчеркнуть, не личными чувствами, симпатиями или антипатиями, а исключительно академическим научным подходом.

Так что, как видите, ничего личного – не еврей, не юдофил, просто честный исследователь, разве этого мало. Мне же, как и всем тем, для кого это личное, очень личное, тем более хотелось обо всем этом побольше узнать. Мы ж не то что боялись спросить, просто не у кого было спрашивать.

Лев Симкин

moscow-jerusalem.ru