Читальный зал

Фото AFP

Если бы язык был человеком

Вчера, 11 января 2020 года, мне несказанно повезло: за два часа мне довелось сначала собрать крупицу речевого опыта с самого дна этой нашей жизни, а потом – увидеть ветки и плоды языка, висящие куда выше, чем я могу дотянуться.

Перед входом в лекторий «Прямая речь» в Ермолаевском переулке меня остановила группа из 4–5 хорошо одетых молодых людей. Среди них была весьма миловидная женщина, снимавшая происходившее на телефон, и вежливые мужчины, которые сначала спросили, не я ли это, а потом развернули передо мной плакат с надписью «Русофоб, вон из России!». Эх, говорю, молодые люди, учитесь читать, учите свой родной язык, чтобы понимать написанное.

– А вы, а вы, а вы – учитесь думать! – мудро посоветовали мне демонстранты, на что я ответил полнейшим согласием.

Эти молодые люди совсем не показались мне агрессивными, даже какой-то странный контраст наблюдался между вежливой и культурной речью их и надписью на ватмане, который они передо мной развернули. Мне показалось еще, что их вполне удовлетворил наш короткий диалог, и они с облегчением отпустили меня на семинар о «новом русском языке», а ватман свой снова свернули в трубу, чтобы использовать, возможно, при следующих встречах.

А после семинара, на котором, среди прочего, обсуждалась такая вещь, как страх, после семинара я получил в подарок сборник стихотворений Юрия Домбровского «Поэт и Муза», только что выпущенный в Оренбурге. Подарила мне книгу вдова и муза Домбровского Клара Турумова-Домбровская. Вот такое совпадение. Для людей моего поколения Юрий Домбровский не просто писатель и бесстрашный человек, но еще и пророк конца, смерти советской эпохи. Рассказ «Ручка, ножка, огуречик…» Домбровский написал в 1977 году по следам убийства в Москве другого писателя, переводчика и германиста Константина Петровича Богатырева. Дело об убийстве Богатырева не было расследовано. Поэта избили у дверей собственной квартиры в нашем доме на Красноармейской улице, и он умер через несколько дней в больнице. А Домбровского убили в 1978 – через год после написания рассказа «Ручка, ножка, огуречик…» и сразу после публикации на западе романа «Факультет ненужных вещей». Группа возмущенных антисоветским образом мысли писателя и дерзостной публикацией за рубежом избила Домбровского прямо в фойе здания Центрального Дома литераторов, повторив подвиг убийц Богатырева.

Наставники молодых и вежливых людей, показывавших мне плакат «Русофоб, вон из России!», были в конце 1970-х годов, вероятно, совсем еще зелеными сотрудниками КГБ, и они так и не поняли, что эта их организация с множеством прозвищ как раз все последние три десятилетия советского века занималась разрушением своего советского строя и всего совка. Пока чекисты гонялись за писателями, публиковавшимися за границей, пока находили среди уголовников надежных убийц, предмет их формальной заботы как раз загибался от лжи.

Если бы русский язык конца советской эпохи был человеком, его бы беспрерывно рвало от лжи послесталинского тридцатилетия, когда людям в СССР так и не удалось признаться в содеянном. Проехали – сказали советские люди, и вся эта ложь осталась сидеть в языке. Но язык не человек, и у него не было сил выблевать яд эпохи.

С так называемыми простыми советскими людьми надо было говорить по-хорошему, и эти люди даже признавали своими певцов, которые честно пытались найти в просовчеле хоть что-то человеческое.

В 1971 году Василий Шукшин написал рассказ «Ораторский прием». Он начинался словами, которые современная цензура вряд ли пропустила бы:

«Тринадцать человек совхозных, молодых мужиков и холостых парней, направили „на кубы“ (на лесозаготовки). На три-четыре недели – как управятся с нормой. Старшим назначили Александра Щиблетова. Директор совхоза, напутствуя отъезжающих, пошутил:

– Значит, Щиблетов… ты, значит, теперь Христос, а это – твои апостолы.

„Апостолы“ засмеялись. „Христос“ сдержанно, с достоинством улыбнулся. И тут же, в конторе, показал, что его не зря назначили старшим».

Рассказ о том, как совхозные «апостолы» не захотели признать своего бригадира «Христом» и вообще оказались форменными фарисеями.

Прибыв на лесозаготовки, «Христос» решил принять повышенные социалистические обязательства и установить дисциплину, воспользовавшись советским ораторским искусством.

«Щиблетов покашлял в кулак.

– На повестке дня нашего собрания два вопроса. Первый вопрос: наша задача в связи с предстоящей работой по заготовке леса. Вы знаете, товарищи, что лес мы должны повалить, очистить от сучков… Нам дается сроку – четыре недели, месяц. В связи с этим я предлагаю взять на себя соцобязательство и повалить необходимое количество леса за две с половиной недели…

– Вон как!

– Что эт тебе, бабу повалить?

– Как получится, так получится! Для чего раньше времени трепаться?

Щиблетов помахал рукой, успокаивая мужиков.

– Спокойно, спокойно. Поясню: хоть мы и небольшой коллектив и находимся на приличном расстоянии от основной базы, это все равно остается наш коллектив, со своей дисциплиной, со своей маленькой, но системой планирования. И нам никто не позволит ломать эту систему. Предлагаю голосовать.

Проголосовали. Приняли.

– Перехожу ко второму вопросу, – продолжал Щиблетов, воодушевленный правильным ходом собрания. – Вопрос о Куликове.

В избушке стало тихо.

– Формулирую: Куликов сразу же, с первых шагов неправильно повел себя в нашем коллективе. Я сам не святой, но существует предел всякому безобразию. Куликов об этом забыл. Мы ему напомним. Есть нормы поведения советских людей, и нам никто не позволит нарушать их, – Щиблетов набирал высоту: речь его текла свободно, он даже расстегнулся и снял „москвичку“. – Представьте себе другое положение: мы дрейфуем на льдине. И среди нас завелся один… субъект, который мутит воду. Все горят желанием взять правильный курс, а этот субъект явно тормозит. И подбивает других. Ставлю вопрос честно и открыто: что делать с этим субъектом?

– В воду! – подсказал Славка Братусь.

– В воду! – подхватил Щиблетов. – Для того, чтобы всем спастись и взять правильный курс, необходимо вырвать из сердца всякую жалость и столкнуть ненужный элемент в воду.

Потом, вспоминая это собрание, мужики говорили, что они не успели „глазом моргнуть“, „опомниться“… Врали, черти. То есть не то, чтоб сознательно врали, вводили в заблуждение, а отдавали должное быстроте, с какой Борька Куликов оказался возле Щиблетова и с вопросом: „Это меня – в воду?“ навесил ему пудовую оплеуху. Щиблетов успел крикнуть: „Дурак, это ораторский прием!“ Но остановить Борькин кулак он не мог. Борьку остановили мужики, да и то, когда навалились все.

Щиблетов уехал с шофером обратно в село и больше не приезжал. Приезжал директор совхоза, дал всем разгон, а Куликову сказал, чтобы он „сушил сухари“ – дескать, будет суд. Но в субботу лесорубам привозили харчи и передали, что Щиблетов в суд не подал, а подал директору… протокол собрания, где в точности записана речь, за которую он пострадал».

Шукшин показал, что было бы, если бы язык оказался человеком. Для Щиблетова за ораторским приемом – безграничные, как ему кажется, возможности действия. Ораторским приемом он навязал своим работягам каторжные условия работы – справиться за две с половиной недели там, где нужны четыре. Это его апостолы проглотили.

Но следующий ораторский прием – угроза изъять Борьку Куликова за дерзость и пьянство из коллектива – не сработал. Совхозные рабочие перестали подчиняться «маленькой системе планирования». И уже в начале 1970-х вдали от центра были готовы разбить голову инициативному бригадиру за непомерную ретивость, за то, что язык без костей.

Но есть одна – и грозная! – общая черта, связывающая совхозных «апостолов», прогнавших своего «Христа» (а могли бы и казнить, между прочим!) в рассказе Шукшина, и у тех, кто шел избивать Домбровского и Богатырева, и у тех, кто сегодня ошивается с плакатами «Русофоб, вон из России!» у дверей учебных заведений: им неподвластен их язык. Если бы этот язык вдруг стал человеком, он, должно быть, просто сбежал от этих своих носителей.

Гасан Гусейнов

rfi.fr