Читальный зал

Фото AFP

Катя Петровская: «Не только нет места, нет даже идеи, в которую можно вернуться». Часть 2

Катя Петровская после учебы на филологическом факультете Тартуского университета и диссертации о Ходасевиче уехала в Германию, где в 2014 году написала книгу «Кажется, Эстер», переведенную на множество языков и ставшую международным бестселлером. В рамках исследовательской поездки в Германию, осуществленной при поддержке представительства ЕС в России, Михаил Ратгауз поговорил с Петровской об эмиграции, Берлине, политической активности в эпоху турбулентности и о том, какой видится Москва издалека.

– Я хотел тебя спросить, как ты смотришь на Москву из Берлина…

– Это очень сложно – смотреть из другого места (хотя Беньямин как раз писал, что надо смотреть на Берлин из Москвы). Я очень давно не была в Москве, и мне даже непонятно почему. Я вообще впала по отношению к Москве в ситуацию девственницы, то есть теперь уже так страшно (смеется)… Я очень скучаю, мне ужасно хочется в Москву, и поэтому я на вас всех сержусь.

– За что?

– За то, что у вас такая интересная жизнь. Я думаю, эта оторванность от общего кода – это серьезная очень вещь, мало кто с этим справится. С другой стороны, конечно, сейчас особенно, когда так изменился украинско-русский слух, я продолжаю слышать, насколько Москва остается местом в себе.

– В каком смысле?

– Ну, это центр Земли, который функционирует по своим законам и абсолютно не нуждается ни в каких других пространствах. То есть нуждается как потребитель, но потребитель самый умный. Раньше была концепция «самый богатый», а теперь, мне кажется, «самый умный».

– Потребитель чего?

– Культурных ценностей. Неважно, с какими москвичами я сталкиваюсь, любимыми и нелюбимыми, – это очень редко, когда люди в принципе могут себе представить, что другой человек здесь может быть интереснее и умнее, чем они. Причем это не исключает невероятного любопытства, но вот какая-то странная… я даже не знаю, гордыня или заносчивость, не нахожу слов, но я наблюдаю это у очень многих людей.

– Удивительно, конечно, слышать от человека из Берлина про интересную московскую жизнь…

– Интересная жизнь – это о плотности культурных явлений, хороших книжек, возможности быть в плодотворной среде. И эта плотность, конечно, очень связана с тем, что человек, извини, просто живет на одном месте и занимается… ну, может, не сходными вещами всю жизнь, но тем, что очень долго вырастает. И доказывать ничего не надо, все тебя давно уже приняли в круг, и из него практически уже невозможно выпасть. Хотя некоторым удалось (смеется).

– В Берлине столько русской богемы, которая любит и умеет где-нибудь да собраться…

– Я так и не научилась «собираться», и я при своей экстремальной социальности не научилась идентифицировать себя с какой-то группой. Боюсь, последней был Тартуский университет – не самая плохая группа, потому что это такая старая сказка уже вообще непонятно из какого времени, и она, конечно, связана с концом ужасной и прекрасной эпохи и с какой-то эпохой вообще кодов. В этом смысле Тарту – это был для меня пионерский лагерь (смеется), где мы были вместе и так долго… Мы – последнее поколение, где есть эта абсолютная презумпция родни. Конечно, я думаю, что это очень сильно связано с уроками чести, с чем-то очень простым, о чем нельзя говорить, с какими-то этическими вещами, о которых просто нельзя разговаривать: это абсолютная дичь, безвкусица (смеется)! И это тоже забавно – вещи, о которых нельзя говорить, потому что они непонятно из какого лексикона, кажется, советской учительницы, но ради Бога, мне можно, я ею не стала.

Вот после этого, мне кажется, я так ничего и не придумала. Впрочем, мне очень хотелось породниться с немецкой совестливостью и даже, наверное, на какой-то момент удалось, а сейчас тоже все рассыпается. То есть даже когда ты мне говоришь про то, что там кто-то собирается… я прямо чувствую удар в живот. Потому что я все собираюсь, собираюсь и никак никуда не соберусь (смеется).

Может быть, моя эмиграция (или просто отъезд) тоже была связана с тем, что я не могу войти ни в какую группу и там себя нормально чувствовать. Эта формула – свой среди чужих, чужой среди своих – мне вообще очень близка, это ощущение родного на чужих территориях. Может быть, это такая романтическая иллюзия, потому что чем меньше ты понимаешь в людях, тем они тебе кажутся приятнее (смеется)... Так что я не могу никого репрезентировать: ни русских за границей, ни украинцев за границей, ни полуученых, ни писателей… У меня много друзей, но, даже работая в газете (Frankfurter Allgemeine Zeitung. – Ред.) – я пишу о фотографии, – я социально живу довольно-таки уединенно. И я не знаю, кого я могу представлять. Так что мой рассказ очень одинокий, в принципе. Поэтому я не знаю, кому это может быть интересно.

Михаил Ратгауз


 

colta.ru