Читальный зал

Фото dreamstime.com

Дезинфекция истории

Ясно помню это весеннее утро 1972 года. Я отнес свой маленький архив Ольге Николаевне Корчак-Чепурковской и попросил спрятать до «лучших времен». Там, в этой обыкновенной папке главным документом была копия моей контр-экспертизы по делу Петра Григорьевича Григоренко. Милая, добрая Ольга Николаевна проводила меня словами: «Славочка, не волнуйтесь, я так спрячу эту папку, что никакой КГБ ничего не найдет!» Последняя с ней, Ольгой Николаевной, встреча…

Вскоре меня арестовали. У Ольги Николаевны был обыск. Ничего не нашли. Спустя десять лет я опять пришел к Ольге Николаевне. Она умирала, была в беспамятстве. Я слишком долго отсутствовал.

Тогда, апрельским утром 1972 года, выйдя из дома Ольги Николаевны на улицу Пушкинскую, я остро почувствовал слежку. Не увидел, почувствовал. До этого я замечал увязавшихся за мной агентов «наружки», пеших, на автомобилях, в метро… Здесь же все было иначе, за мною следили всерьез.

Прошли годы, много лет. Мое прошлое скукоживается, покрывается патиной. Какие-то странные люди создают мифы. О том, чего не было никогда. О сотнях, тысячах людей, якобы, активно готовивших эту упавшую с неба независимость. Не желая фиксировать правду. Правду, состоявшую в том, что раздавленные страхом украинские интеллектуалы,  писатели, артисты, ученые не стояли с плакатами около судов, где пресекали жизнь единиц, позволивших себе выдохнуть вслух слова своей наболевшей правды. Ни Мыкола Бажан, ни Иван Драч там не были. А Сахаров, Андрей Дмитриевич Сахаров был, приезжал из Москвы.

Никого не осуждаю.  Готов принять и понять такую естественную человеческую слабость. В том числе и страх известнейшего врача, избегавшего подойти к кровати пациента Валерия Марченко, лечившегося в его, ныне академика, клинике. И его не осуждаю…

Но очень хорошо помню, как на заявление сидевшего рядом со мною в штрафном изоляторе Валеры ответил Николай Амосов, тогда – депутат Верховного Совета СССР. Не передал письмо в КГБ, ответил: «Уважаемый Валерий Вениаминович. К сожалению, ничем не могу вам помочь. Николай Амосов». Поверьте, в те жестокие времена такой ответ, официально посланный в зону, был проявлением безрассудства или осознанного мужества.

С болью и отвращением наблюдаю, как фальсифицируют или дезинфицируют историю. Категорически удаляя из нее слабых, предавших себя. А их, слабых, было немало. Помню, с какой тяжелой болью говорил мой друг и учитель Иван Алексеевич Свитлычный об одном из них, опубликовавшем свое покаянное письмо в газете «Літературна Україна». КГБ доставлял нам в зону такие опусы с превеликим на то садистическим удовольствием. Как переживал, одновременно понимая и сожалея, весточку из Киева, сообщившую ему слова блестящей поэтессы, с которой связывала прежде Ивана искренняя дружба. Слова о том, что она не будет посылать ему в зону письма.

Страх давил Украину. Понимаю, в отличие от Ольги Николаевны Корчак-Чепурковской, узнавшей в своей молодости ссыльную жизнь в землянке на Крайнем Севере России, этим, устрашенным Щербицким и Федорчуком, было что терять. Они выбрали для себя неискреннее растительное существование. Как и весь советский украинский народ, впрочем.

Уверен, правду, эту горькую правду нельзя скрывать от молодежи. Узнав о горечи жизни в тоталитарном государстве, они будут лучше относиться к своей, новой Украине. Несмотря на присутствие в ней таких президентов, депутатов, премьер-министров.

Семен Глузман

Lb.ua