Читальный зал

Фото из коллекции фотоснимков Национальной библиотеки, док. 3983, ТМ, 8*)

Музыка еврейской Одессы, или После ста лет забвения

25 марта 2018 года в Иерусалиме, в кампусе Гиват-Рам Еврейского университета, в аудитории «Вайс» состоялся удивительный концерт – «Еврейская музыка Одессы начала XX века». «Хитом» вечера стало исполнение забытых произведений знаменитых канторов Бродской синагоги Одессы Пинхаса Минковского (1859–1924) и Давида Новаковского (1848–1921).

Оба они были композиторами – сочинителями еврейской литургической музыки и первых песен на иврите. Просионисты и горячие сторонники возрождения древнего языка, они тесно общались с кругом Хаима-Нахмана Бялика и его единомышленников. В те годы евреи составляли примерно треть населения города, и Одессу без преувеличения можно было назвать одним из главных мировых центров возрождения новой еврейской культуры и сионизма.

Наверное, есть некий высший смысл в том, что даты их ухода из жизни совпали с началом суровых гонений на иврит в молодой послереволюционной России. Как будто это стало знаком того, что наступил конец их «прекрасной эпохи», что им нет места в новой реальности. После октябрьского переворота Минковский еще испытал короткий душевный подъем, но в 1922 году эмигрировал в США и там вскоре умер. Так закончился одесский «золотой век» канторов мирового масштаба.

В написанных на иврите воспоминаниях журналистов из Одессы, репатриировавшихся в первой половине двадцатых годов прошлого века в Эрец Исраэль, есть два любопытнейших свидетельства о жизни Минковского в трагические годы после революции.

Одно из них – описание встречи журналиста Моше Гликсона с Минковским в Одессе в конце 1918 или 1919 года:

«На бетонном полу – доски с него ободрали на растопку жившие здесь до этого большевики – в беспорядке валялись книги и журналы. Минковский сидел и писал музыку к приближавшейся Хануке. Он встретил меня неожиданным признанием: “Ты знаешь, я испытываю огромный душевный и творческий подъем, почти экстаз, так легко мне не работалось со времен юности!” Я наивно спросил его, как можно писать музыку, когда в его распоряжении нет ни единого музыкального инструмента, в полном безмолвии. На что он мне ответил: “Я вижу звуки, я слышу каждый тон и полтона, я слышу хор и орган, все сочетания, все сочетания сочетаний, каждый звук в свое мгновение и на своем месте”».

Это отрывок из некролога на смерть Минковского, опубликованного в 1924 году в газете «Ѓа-Арец». Моше Гликсон, один из видных интеллектуалов Третьей алии, приехал в Палестину в 1920 г. и возглавлял редакцию газеты с 1923 по 1938 гг. Кроме того, он был известен как публицист и переводчик. Как и Минковский, свободно владел русским, немецким, идиш, ивритом, писал статьи на всех этих языках, пройдя типичный для той эпохи путь образования «маскилим». После хедера и русской гимназии учился в университетах Марбурга и Берна. Был учеником немецкого еврея, философа Германа Коэна.

Перу журналиста и кантора Гершона Свайта (или Свейта) принадлежит второе свидетельство. В своих воспоминаниях, изданных отдельной книгой, он оставил описание праздника Рош а-шана – еврейского Нового года – в Бродской синагоге в 1920 году. Если в 1919 году еще были надежды на сохранение культуры на иврите, к 1920 году они развеялись, обстановка резко изменилась. Это был последний Новый год в Одессе для Бялика и его единомышленников, они готовились навсегда покинуть Советскую Россию.

«С ранних утренних часов первого дня наступившего праздника тысячи людей заполнили улицу Пушкина, ведущую к Бродской синагоге, и даже пытались прорваться сквозь закрытые ворота внутрь. Вызвали большевистскую полицию. Верьте или нет, но милиционеры на лошадях восстановили порядок и стали его поддерживать. При любом нарушении стреляли в воздух, отголоски выстрелов проникали и внутрь здания. И тот, кто в этот вечер слышал под звуки пальбы молитвы из благословенного горла Минковского в сопровождении знаменитого хора Новаковского (который руководил синагогальным хором. – Т. А.-Л.), не забудет это до конца своих дней».

В перерыве между молитвами Бялик произнес свою знаменитую речь (адресованную и большевистской власти) в защиту иврита и вечных еврейских ценностей. Слушая ее, Шауль Черниховский, пишет Свайт, заплакал.

В архиве Национальной библиотеки в Иерусалиме хранится групповой снимок еврейских писателей в Одессе, сделанный в 1921 году, накануне их отъезда из России.

Верхний ряд (слева направо): Михаэль Виленски, Эфраим Видрович, М. Лихтенштейн, Мордехай Соболь, Хаим Этингер, Моше Грановский, Йосеф Сапир. Сидят (слева направо): Бен-Цион Динабург (Динур), Алтер Друянов, Шауль Черниховский, Пинхас Минковский, Хаим-Нахман Бялик, Йегошуа Равницкий, Моше Клейнман. Нижний ряд (слева направо): Арье Смитицкий, Аарон Литай (Рабинович), Авигдор Хамейри (Фойерштейн); Цви Вислевский.

Вглядитесь внимательно в эти лица – одухотворенные, интеллигентные. Композиционный центр снимка – крепыш Пинхас Минковский. По обе стороны от него сидят два будущих классика израильской литературы: слева – Шауль Черниховский, справа – Хаим-Нахман Бялик. Как привычно они уселись рядком, как естественны и покойны их позы! А уже совсем скоро Минковский оставит семью, многолетних друзей-единомышленников и один отправится за океан, в свое последнее путешествие.

Жизнь и творчество Пинхаса Минковского – тема готовящейся диссертации молодой иерусалимской исследовательницы, музыковеда Анат Рубинштейн (на снимке). Вот какими сведениями о нем она поделилась.

– Минковский происходил из хасидской семьи, но был типичным «маскилом», человеком европейской культуры, широко и глубоко образованным. Выдающийся кантор и композитор, он еще прекрасно владел пером. Писал статьи о еврейской музыке, как литургической, так и фольклорной, на четырех языках: русском, немецком, идиш и иврите. Музыкальные темы в его темпераментных статьях нередко пересекались с темами актуальными, волновавшими «маскилим»: как возродить культуру на иврите, оставаясь при этом гражданами мира? Он искал ответы на вечные вопросы нашего национального существования в диаспоре. В его работах можно найти цитаты из «Происхождения видов» Чарльза Дарвина, немецких философов XX века Ницше, Гегеля, Хардинга, трудов музыковедов, пьес Шекспира и Шиллера. В архиве Минковского, помимо нотных записей его сочинений, сохранились черновики нескольких статей и его воспоминания. Поля страниц рукописей испещрены цитатами из работ немецкого историка Амброза, сочинений Рамбама, из «Короля Лира» Шекспира, из приговоров Синедриона. И все – на одном дыхании, сочетаясь самым естественным и непринужденным образом.

Бо́льшая часть его статей посвящена отношениям между литургической и «уличной» или «народной» еврейской музыкой – истории происхождения и развития той и другой, библейским мотивам, углубленному анализу традиционных мелодий молитв, например, «Кол нидрей…». Его интересовали исторические аспекты еврейской литургики, музыкальные стили каждой эпохи, достоинства и недостатки европейских хазанов. Как сторонник «стиля чувства» он превозносил своих соратников Новаковского и Блюменталя и при этом весьма критически относился к «стилю порядка». Он воспринимал его как окаменевшую молитву, лишенную полета, несмотря на то, что этот стиль приобщал мир еврейской литургики к эстетике и гармонии европейской музыки, создавая атмосферу торжественной упорядоченности. При этом он считал, что «музыка чувства», которая, по его мнению, была плохо организованной смесью разных стилей, лучше проникнет в сердца слушателей, если будет опираться на структурную и эстетическую основу музыки европейской, западной. Он мечтал о создании нового стиля, который бы успешно соединил лучшее из обоих направлений. Красной нитью в его работах всегда проходил вопрос национальной аутентичности. К его мнению прислушивались, оно живо интересовало еврейскую интеллектуальную среду.

Минковский горячо ратовал за использование музыки в сионистской деятельности – в образовании, пропаганде, проведении праздничных церемоний. И, как всегда, его слово журналиста не расходилось с его поступками музыканта. Он, например, сочинил музыку к стихам своего друга Хаима-Нахмана Бялика, ноты которой, как и стихи, были опубликованы в знаменитом сборнике детских песен «а-Замир» («Соловей»), составленном педагогом и воспитателем Ноахом Пинесом.

– Почему же после революции канторское искусство Одессы прежних лет почти на сто лет оказалось прочно забытым не только в СССР, но и в свободном мире, не сохранившись даже в записях?

– Это один из удивительных исторических казусов. Как журналист и публицист Пинхас Минковский горячо протестовал против граммофонных записей литургической музыки. Он был непоколебимо уверен в том, что эта музыка должна звучать только во время службы в стенах синагог, когда слушатели соответствующим образом настроены на ее восприятие. В одной из своих статей в качестве примера для обоснования своей позиции он привел такой эпизод: однажды он услышал исполнение литургической мелодии в граммофонном магазине. А в уголке, прижавшись к стене, жарко обнималась молодая пара. С отчаянием и негодованием Минковский спрашивал читателей: «Теперь вы понимаете, почему эту музыку нельзя записывать? Ведь тогда она всегда будет находиться под риском осквернения!»

Анат посвятила несколько лет кропотливой работы поискам и приведению в порядок рукописей Минковского в архивах Национальной библиотеки.

– А как архив Минковского попал в библиотеку?

– У него была единственная дочь, которая вышла замуж за ученого из Института Луи Пастера в Париже и переселилась туда еще до семнадцатого года. У нее тоже родилась дочь. Жена Минковского отправилась в Париж помочь растить внучку и осталась там. Минковский уехал в двадцать втором году из Одессы в Штаты, но не сумел получить визу для трех женщин своей семьи, живших в Париже. Его жена умерла там через десять лет, архив через дочку перешел к внучке, и та передала его в Национальную библиотеку в шестьдесят седьмом году.

Хормейстер Анат Рубинштейн делает докторат под руководством Элияѓу Шлайфера, профессора «Хибру юнион колледжа» в Иерусалиме, хазана и знатока литургики ашкеназских евреев. Ему и принадлежала идея работынад архивом Минковского. Основные трудности, с которыми Анат столкнулась при этом, были технического порядка: в некоторых местах рукописи были повреждены или неразборчивы, очень трудоемким оказался процесс переноса нотных записей в компьютер.

Организация концерта – его идея, программа, подбор исполнителей – целиком и полностью ее заслуга. Анат считает концерт самой важной вехой в своей работе над темой:

– Это было счастьем – заново вдохнуть жизнь в пожелтевшие листки старинных нотных записей, сотрудничая с такими прекрасными исполнителями! Кроме того, работая над рукописями Минковского и Новаковского, я нашла немало общих черт между собой и героями моих исследований. Я поняла, насколько они были озабочены максимально верным исполнением своих произведений и как страстно хотели оставить своей музыкой след в истории.

При организации этого выдающегося музыкального события Анат помогли опыт и имя второго руководителя ее доктората, профессора Эдвина Серуси, главы Центра исследований музыки при Еврейском университете в Иерусалиме. Имя Серуси известно не только в академических кругах специалистов и профессионалов-музыковедов. В 2017 году он стал лауреатом Премии Израиля за исследования малоизвестной музыки сефардских евреев из Северной Африки, Испании, Португалии, Оттоманской империи и ее успешную популяризацию. С последней целью он основал в Иерусалиме ежегодный фестиваль музыки на восточном щипковом инструменте уд – комбинации лютни и гитары, – завоевавший широкую популярность среди самых разных групп населения. Серуси полагает, что незнакомую или непривычную музыку надо преподносить слушателю в небольших дозах, обязательно сопровождая разъяснениями, – то есть в форме лекции-концерта, причем исполнение музыки не должно превышать восьмидесяти минут. Он поясняет это образной метафорой: не пытаться с первого раза накормить слушателя до отвала, а только дать попробовать, разбудить аппетит.

Этот же принцип «перевода» открытий научного музыковедческого исследования на язык концертной музыки был использован и Анат, подготовившей программу концерта из трех частей.

В первой части, посвященной литургическим произведениям Минковского и Новаковского, главным солистом был Ади Шварц, молодой субтильный кантор из Нью-Йорка, при этом – обладатель великолепного баса. Он прилетел буквально на два дня специально для участия в концерте.

Во второй части в исполнении певицы Виры Лозинской прозвучали популярные песни на идиш и русском, среди них «Хаим, лавочку закрой!», «В Одессе» и особенно хорошо знакомая нам «У Черного моря», навсегда связанная в памяти с неповторимым утесовским голосом. Вира родилась и выросла в Молдавии, в семье потомственных актеров. В 1990 году в возрасте шестнадцати лет она приехала в Израиль. Здесь Лозинская окончила отделения музыковедения и литературы на идиш в Бар-Иланском университете. Сегодня она – лауреат многих музыкальных конкурсов. Стройная высокая красавица покорила зал сценическим обаянием, теплотой голоса, выразительной пластикой. Понятно, почему она, живое воплощение идишской песенной и актерской традиции, была любимой ученицей Нехамы Лифшицайте.

В третьей, финальной части были исполнены песни на иврите сионистской Одессы начала прошлого века: две песни Пинхаса Минковского – «Царица-суббота» (на слова Х.-Н. Бялика) и «Песнь ступеней» (псалом 126) и одна Давида Новаковского – «Между Тигром и Эфратом» (на слова Х.-Н. Бялика). Вот эти-то песни хорошо знакомы израильскому слушателю и вошли в «золотой» песенный фонд страны. Песни на слова Бялика стали классическими в Эрец Исраэль, их продолжают петь в кибуцах, «Царицу-субботу» особенно часто пели раньше в детских садах. А 126-й псалом поют религиозные евреи перед «Биркат а-мазон» – благословением после трапезы, в ходе которой едят хлеб.

Для концерта их мелодии заново аранжировали хормейстер Сара Шоѓам и пианист Раймонд Гольдштейн. Оба они хорошо известны и как композиторы. Песни были исполнены студенческим хором иерусалимской Академии музыки и балета.

Таким образом, перед теми, кому повезло в этот вечер оказаться в аудитории «Вайс», предстал музыкальный мир старой еврейской Одессы в его разных ипостасях – именно таким, каким он представал перед современниками Новаковского и Минковского.

*   *    *

Историк Ѓаскалы д-р Светлана Наткович считает, что в это время в Одессе в еврейской буржуазной и интеллектуальной среде посещение Бродской и Большой синагог во время молитв, которые вели всемирно известные канторы, было не менее престижно, чем посещение оперы. Слушать великих канторов, особенно в дни еврейских праздников, приходили и маститые еврейские писатели, и идеологи сионизма, и обычные еврейские семьи.

В одной из них, семье коммерсанта Эммануила Бобеля, рос в эти годы мальчик Ися, которому предстояло стать великим писателем Исааком Эммануиловичем Бабелем.

Исаак Бабель родился в Одессе 12 июля 1894 года. Не позднее ноября 1895 года его семья переехала в Николаев по торговым делам отца, а затем вернулась в Одессу, вскоре после того, как схлынула волна жестоких погромов 1905 года. В 1904 году Исю приняли в Николаевское коммерческое училище, а после возвращения в Одессу в начале 1906 г. он был зачислен в Одесское коммерческое имени императора Николая I училище. В сохранившихся документах николаевского училища у мальчика пятерки по русскому и иностранным языкам, Закону Божьему, тройки по арифметике, чистописанию. В то же время с 6 до 16 лет (1900-1910) он занимался изучением Танаха и Талмуда на дому с частными педагогами. Родители стремились дать детям серьезное образование, которое должно было помочь им завоевать достойное место в российском обществе, при этом сохраняя знание национальной культуры, традиций и органичную связь с ними. Это сочетание было скроено по общепринятому лекалу ассимилирующегося буржуазного слоя, к которому принадлежала семья писателя. Изучение иврита было в духе влияния Ѓаскалы. Идиш наравне с русским был языком улицы и иногда – домашнего общения.

В доме Бабеля разговорным языком между родителями был идиш, но между собой Ися и его сестра Мэри говорили по-русски, на этом языке с ними общались и родители. И скрипке он обучался у набиравшего в те годы (1907-1910) популярность, а затем ставшего знаменитым, педагога Петра Соломоновича Столярского.

В ту пору культурная жизнь евреев в Одессе, несмотря на всплески антисемитских акций, была разнообразной и насыщенной. Многие регулярно посещали спектакли Оперного театра, русских и украинских драматических коллективов, а также постоянно приезжавших на гастроли трупп из Европы. Помните рассказ «Ди Грассо»? Во времена «оттепели», в шестидесятые годы XX века, когда поколения молодых читателей заново открывали для себя Бабеля, сюжет этого рассказа казался почти вымыслом. Сицилийская труппа в Одессе? Конечно, это – «город у Черного моря», овеянный легендарной славой благодаря песням Утесова, бабелевским «Одесским рассказам», воспоминаниям Катаева, Паустовского и многих других. Но то был образ Одессы советских двадцатых годов. А вот о богатстве и качестве ее культурной жизни до революции, об уровне оперы, где часто пели и дирижировали звезды из Европы, о прославивших имя Одессы на весь мир канторах – об этом во второй половине прошлого века знали лишь немногие избранные.

И вот звучит музыка, в которой слышатся и хасидские переливы, и отголоски русской классической мелодики, и ясная строгость баховских фуг. Органичное сочетание стольких традиций производит сильнейшее впечатление. Перед присутствовавшими в тот вечер в зале возник из небытия реликт мощной и зрелой культуры.

Перечитываю письма Исаака Бабеля к родным за 1925–1939 годы. Это был период семейной разлуки – его единственная родная сестра Мария Эммануиловна Шапошникова с мужем и матерью Фаней Ароновной Бабель жили в Брюсселе. Они переживали из-за житейского неустройства писателя, мать беспокоило и то, удается ли ему соблюдать еврейские традиции. Отчасти Бабелю это удавалось. В письмах к ним он неизменно упоминает празднование Песах и Рош ѓа-шана. Причем первый особенно часто. Куда бы Бабеля ни забрасывала судьба, Песах для него – особенный праздник, душевная потребность в эти дни посидеть за праздничным столом, поздравить близких оставалась у него до конца жизни. Первое упоминание о еврейских праздниках встречается в письме из Черновой 26.IX.1926 г. – он шлет родным наилучшие пожелания к Новому году. Из Киева – 17.IV.1927 г., 2.IV.1928 г., из Ростова-на-Дону – 27.IV.1929 г., на Песах. «Как вы готовитесь к праздникам?» (24.III.1931 г., из Киева) – спрашивает он; 12.IV.1931 г. напоминает из подмосковной деревни Молоденово о начале Песаха; 17.IV.1935 г. из Москвы сообщает, что собирается вечером в «патриархальный дом». 15.IV.1936 г. он оттуда же пишет, что в этом месяце он постоянно ест мацу. 17.IV.1936 г. Бабель поздравляет маму и сестру с Песахом, а 26.IV.1936 г. рассказывает о праздничном семейном обеде, на который был приглашен. Традиционные поздравления он шлет и в 1937 году: 28.III – с Песахом, 6.IX из Москвы – с Рош ѓа-шана. 16.IV.1938 г. Бабель сообщает из Москвы о том, что ел нежнейшую мацу, полученную из Минска. Больше упоминаний о еврейских праздниках в его посланиях не было. В письмах, отправленных писателем в его последнюю осень перед лишением свободы, нет ни единого упоминания о Рош ѓа-шана. 16.IX.1938 г. в одном из них он пишет после абзаца о газетных новостях, которые вызывали у него сильнейшую тревогу, что по ночам в Переделкино уже стало прохладно, поэтому он зажигает камин и погружается в чтение полного собрания сочинений Шолом-Алейхема на «маме-лошн». До ареста 15 мая 1939 года оставалось несколько месяцев.

Нет сомнения, что изучение Танаха, иврита и идиш наложило серьезный отпечаток и на личность писателя, и на его творчество. Здесь бегло упомянем лишь нескольких фактов. Известно, что в 1926 году в Берлине был издан сборник произведений советских пролетарских писателей в переводе на иврит. Туда вошли несколько рассказов Бабеля, и он сам редактировал их ивритский текст. Выше я привела цитату из его письма, в котором он рассказывает о том, что на языке оригинала перечитывает Шолом-Алейхема. Он был также редактором перевода полного собрания его сочинений на русский язык.

Но, пожалуй, важнее всего то, что в бабелевских текстах закодированы многочисленные скрытые ссылки на Танах. Этой теме посвящена книга иерусалимского литературоведа, профессора Еврейского университета Михаила Вайскопфа «Меж огненных стен».

Насколько вероятно то, что в детстве и отрочестве Бабель мог слышать музыку Минковского и Новаковского и их канторское пение? С этим вопросом я обратилась к д-ру Стиву Левину, который исследует биографию и творчество писателя на протяжении более сорока лет. Вот что он рассказал:

– На мой взгляд, восприятие канторской музыки Бабелем надо рассматривать в контексте его отношения к иудаизму и еврейской религии. Он никогда не отказывался от своего еврейства, и его приверженность еврейской традиции основывалась на вере в единого Бога. Конечно, впитанные в детстве идеи Ѓаскалы и принятое в среде еврейской интеллигенции прошлого века вольномыслие, усиленное давлением революционного атеизма, не могли не повлиять на его отношение к ортодоксальному иудаизму. К внешней обрядовой его стороне он относился достаточно критически. Вспомним сцену в синагоге в пьесе «Закат», когда во время субботней службы налетчики заключают сделки, а кантор стреляет в пробегавшую крысу (но ведь в этом же падении нравов и веры – одна из причин «заката» еврейской жизни)…

И все же Бабель, воплотившийся в своего героя Лютова, тоскует в вечер наступления субботы и восклицает: «Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?..» («Гедали»). И в дальнейшем его отношение к Богу будет амбивалентным: на словах он будет отрицать свою связь с Ним, а в душе признавать Его власть над собой и близкими.

И в письмах родным Бабель будет много иронизировать над этим вопросом, высмеивая, по сути, официальный советский атеизм. Но главные еврейские праздники он, как Вы, Татьяна, проследили по его письмам к родным на протяжении последних 15 лет жизни, соблюдал неукоснительно и ходил в синагогу в городах, куда его забрасывала судьба. Девятого октября тридцать пятого года он пишет матери и сестре: «В Одессе я снова открыл существование Бога и молюсь ему о мамином скорейшем выздоровлении…» Через год, семнадцатого сентября, он поздравляет их с Рош ѓа-шана и сообщает: «Вчера у меня был незабываемый вечер. Пошел <…> в синагогу на Мастерской улице (за Колонтаевской); с детства знакомая обстановка, лица, старухи в “фарчейлах”, старики с громоподобными голосами; очень рад, что пошел, конечно, не обошлось без молитвы – на свой лад и не тому богу – главным образом за вас…»

Несомненно, Бабель в детстве и отрочестве слушал канторское пение названных исполнителей и высоко их оценивал. Следы этого мы находим, например, в рассказе «Как это делалось в Одессе», где Беня Крик обещает тете Песе, матери несчастного сына: «Похороны Иосифа будут по первому разряду: шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками, хор из Бродской синагоги, сам Миньковский придет отпевать покойного вашего сына».

Римма Розенберг, посвятившая специальную статью музыкальным аспектам творчества Бабеля [1], полагает, что Бабель полнее, чем другие его современники и земляки, отразил в своем творчестве феномен одесской культурной жизни, в частности, музыкальной: «Чрезвычайно широк круг имен и произведений композиторов, присутствующих в сочинениях Бабеля. Бах, Мендельсон, Вагнер, “Паяцы“ Леонкавалло, “Юдифь“ Серова, “Кармен“ Бизе, ария из “Фауста“ Гуно, из “Русалки“ Даргомыжского, вальсы Штрауса – все это популярная музыка, и часто ее упоминание приобретает драматургический смысл. Особая роль отводится песне. Наряду с русскими названы тирольские песни, песни гейдельбергских студентов, “Марсельеза“, в рассказах постоянно упоминаются синагогальные напевы, хасидские и другие еврейские песни, музыка клезмеров».

В этой музыкальной «партитуре» художественного мира даже краткое упоминание канторского пения и одного из его корифеев тоже, как видим, оказалось органичным и необходимым.

В нулевые и десятые годы двадцатого века Пинхаса Минковского глубоко волновал вопрос о том, как сочетать в литургической еврейской музыке европейскую строгую гармонию с эмоциональным, импровизационным духом народных мелодий, сопровождавших все важные события жизни еврея от бар-мицвы и свадьбы и до похорон. Иными словами, сохранение национальной аутентичности в музыке было практически центральным вопросом, анализу которого он посвятил свои многие очерки. А ответы на этот вопрос содержатся в его мелодиях.

Жизнь и творчество Бабеля, человека иного поколения, сложились совсем иначе, чем у Минковского, – они переплелись с судьбой Советской России и русской литературы.

И все же до самых последних дней звуки еврейских молитв, как и звуки народных песен, оставались для него особыми эмоциональными паролями и всегда находили глубокий отклик в его душе. Наверно, не последнюю роль в этом сыграла память о великом искусстве одесских канторов.

[1] Розенберг Р. Музыкальные аспекты творчества И. Бабеля как феномен «Одесской культуры» // Мориа. Одесса. 2004. №2, с. 140 –153.

Татьяна Лившиц-Азаз

NewsWe.com