Читальный зал

В окрестностях Довлатова

Этому фильму трудно найти более ревнивого зрителя. Я ведь хорошо знал центральных персонажей: и мать героя, строгую Нору Сергеевну, и невозмутимую жену Лену, и серьезную дочку Катю, не говоря уже о самом Сергее. «Смотреть, как близких людей играют посторонние, не знавшие их актеры, будет мучительно», – думал я и оказался неправ.

С первой сцены мне удалось принять условия игры. Это фильм не о Довлатове, а о его среде, то есть обо всех нас, инвалидах застоя, которые перезимовали и выжили, а теперь смотрят в прошлое, не уступая ему ни одного ностальгического сантимента.

Жаль только, что все это не осталось за пределами картины. Решив подписать под рисунком кошки название «Кошка», автор вставил в картину резонера: внутренний голос Довлатова, который вводит зрителя в курс дела и подводит итоги. Нам все должно быть ясно и без помощника, из фильма, который не нуждается в закадровом комментарии.

– Если надо объяснять, – любил повторять тот же Довлатов, – то не надо объяснять.

Это относится и к текстовому комментарию, который напоминает нам, что Бродский получил Нобелевскую премию, а Довлатов стал знаменитым лишь через годы после смерти. Последнее еще и неверно, и обидно. Сергей прославился, как только попал в Новый Свет, где издал 12 книг, печатался в лучших американских журналах и – вместе с Бродским, Синявским, Солженицыным и многими другими – представлял русскую словесность, которая цвела в те годы за рубежом, не дожидаясь, пока ее разрешат перестройка и гласность.

Ну а теперь, высказав почти все претензии, я рад сказать, чем фильм мне чрезвычайно понравился. В первую очередь – жанром. Это редкая и любимая разновидность художественного нон-фикшн, которой я наслаждаюсь у Феллини («Рим»), Иоселиани («Жил певчий дрозд»), Хуциева («Июньский дождь№) и у другого Алексея Германа.

Пренебрегая фабулой, связностью, внутренней логикой и композиционной целостностью, автор идет вдоль реальности, неся с собой волшебное зеркало. Отражаясь в нем, случайное приобретает достоинства достоверного, неизбежного и характерного. Приглушенные, почти не слышные реплики, полутемные квартиры и плохо освещенные улицы, цитаты из песен, обрывки джазовых композиций, которые никак не дослушать, знаковые цитаты и культовые имена, чаще всего – Бродский и почему-то Поллок. Нас погружают в сырую, не преображенную вымыслом и целью действительность, где все ничего особенного не значит, но именно от этого каждый осколок складывается в одну общую картину безнадежно серого цвета.

Только не надо никого жалеть. Эта гурьба непризнанных гениев, топчась на границе между пьянством, тюрьмой и смертью, составляла ту творческую среду, где росли честная мысль, оригинальный талант и безграничная преданность своему призванию. Чем гнуснее эпоха, тем больше она нуждается в богеме, хранящей искру культуры в не предназначенных для нее условиях. Вглядываясь в свою юность, Бродский писал: «Мы-то и были настоящими, а может быть, и единственными западными людьми».

Чтобы оценить и эту фразу, и этот фильм, стоит напомнить, что в те времена прозой считались романы Георгия Маркова, стихами – поэмы Егора Исаева, а живописью – соцреалистический сезаннизм на тему «Дружба народов». По другую сторону фронта живут, так сказать, слуги режима: те, кто давят и не пускают. Но и они показаны, как это делал сам Довлатов: без гнева и презрения. Страдая от этого мира, он принимает его как должное. «Они не пускают нас в литературу, – писал Сергей, – мы бы их не пустили в трамвай».

И ведь действительно, все они живут накануне праздника 7 ноября и хотят только добра – и герою, и родине, и власти. «Чтобы жизнь стала лучше и веселее, в ней должно быть место подвигу», – твердят они, не догадываясь, что как раз этот хронический неудачник в неизменном черном пальто напишет книги, которые сделают их жизнь смешнее, а значит лучше, что именно этот молчаливый человек и совершит подвиг, сочинив, как он часто рассказывал, 400 рассказов в стол.

Александр Генис
 

svoboda.org