Читальный зал

Фото Василия Артюшенко, ZN.UA

Александр Ройтбурд: «Музеи в нашей стране существуют, в лучшем случае, в формате столетней давности»

Художник Александр Ройтбурд рассказал, каким видит будущее Одесского Художественного музея, почему себя не считает «фаворитом» Минкульта и Администрации президента, а также поделился мыслями о «черных списках» и других запретах.

Стоит напомнить, что ситуация вокруг должности директора Одесского Художественного музея уже не один месяц будоражит умы. Тем не менее конкурсная комиссия, созданная Одесским областным управлением культуры, поддержала кандидатуру Ройтбурда именно на эту должность. К сожалению, прямо на заседании этой комиссии взрыв негодования был со стороны предыдущего директора музея – Виталия Абрамова, который впоследствии давал довольно резкие комментарии в местной прессе, разогревал эту ситуацию. Страсти все равно улягутся, а о судьбе музея действительно нужно думать серьезно.

– Александр Анатольевич, ваши оппоненты часто любят задавать риторический вопрос: «Почему он принял решение возглавить Одесский музей, если живет в Киеве?»

– Но я постоянно живу в двух городах. Одно время я не жил в Одессе, это было, наверное, лет пять. А потом у меня в Одессе появилась студия, квартиру снимал для семьи (семья постоянно здесь), позже квартиру купил.

Теперь у меня две студии, в Киеве и в Одессе, я работаю и там, и тут. С конца декабря по начало февраля, или с конца июля по начало сентября, когда в Киеве «мертвый сезон», переезжаю в Одессу. А так где-то две трети времени провожу в Киеве, треть в Одессе. Теперь это соотношение изменится в пользу Одессы.

– С Художественным музеем в вашей биографии довольно много связано…

– В моей биографии – да. Но что значит – связано? А с каким музеем у меня не много связано? С Музеем западного и восточного искусства в Одессе многое связано? С Национальным Художественным музеем в Киеве многое связано?

Музей – это по определению место, с которым многое связано. Моя первая работа появилась в этом музее в 1987 году, или в 1988-м, я точно не помню, сама работа 1985 года. Я ее написал, когда мне было 24 года, в 1988-м ее опубликовал московский журнал, тогда и было принято решение о закупке.

Я еще был достаточно юной, наивной особью, молодым организмом, когда уже там висела моя работа.

Первая выставка, которую я сделал как со-куратор, состоялась там в 1989-м, мне было двадцать восемь. Не считая того, что, будучи студентом, я ходил туда чуть ли не каждую неделю и все работы знал наизусть, где какая висит. Я мог проводить экскурсии с закрытыми глазами.

– «Свободная зона» в 1994-м – много тогда было с руководством музея трений и волнений, современное искусство впервые проникло на эту территорию в таком качестве и с таким размахом. Тогда поддержала проект Сильвия Хокфилд, главный редактор Art News, побеседовавшая с тогдашним директором музея, по выражению Рашковецкого, «как светская дама со светской дамой». А есть ли сейчас внутри музея фронда, которая не желает видеть тебя на посту директора?

– Насколько я знаю – почти нет. Не знаю, полюбят ли они меня потом, но сейчас ничего против меня не имеют. У меня сложные отношения с бывшим директором Абрамовым. Мне сказали, что он болен и вряд ли будет подавать на конкурс. И когда я уже пришел с документами, выяснилось, что Абрамов все же подал. А он только выписался из больницы, я зашел к нему в кабинет, объяснил: «Так получилось, я не знал, что ты будешь подавать. И если я выиграю конкурс – тебя никоим образом это не ущемит, мы друзья». И часа три пообщались, совершенно по-дружески, и ничего не предвещало этой войны.

– Какие первоочередные шаги предполагаете сделать в музее? Проведение аудита энергоэффективности, изменение графика работы и принципа периодизации постоянной экспозиции, создание на базе музея культурного хаба с образовательным и издательским центрами, как сказано в конкурсной программе?

– Это все абстрактно, можно сказать больше. Надо понять, на каком свете этот музей. Надо понять, насколько неотложен капремонт здания и означает ли он неизбежность реконструкции. Надо определиться со стратегией на время ремонта.

Разумеется, самая моя амбициозная мечта – расширение площадей, получение какого-то дополнительного здания и приведение его в порядок.

Необходимо выяснить, возможно ли существующее здание без капремонта привести к каким-то мировым музейным стандартам, чтобы могла приехать выставка какая-то, потому что сегодняшние колебания температуры в залах, от плюс пяти до плюс сорока – это невозможно.

Я посмотрел, какой выставочный план был подан на этот год – несколько позиций, при все толерантном отношении, нельзя не сократить, нужно сделать какие-то актуальные проекты, которые будут иметь не местное, а всеукраинское значение. В выставочном плане я этого не увидел, его нужно менять – это же не закон Украины…

Еще – изменение графика работы. Сегодня кассы музея закрываются в половине пятого. А люди заканчивают работу в шесть, в семь часов вечера. При этом в музее выходной во вторник.

В киевских музеях два выходных, зато там продлены часы работы. Может быть, есть смысл пойти и по этому пути, в какие-то дни открывать музей, допустим, в два часа дня и работать до девяти вечера. Это нужно думать, нужно оптимизировать, нужно советоваться, я не могу вот так просто заявить: «Ребята, вот готовый план». Надо собрать коллектив, услышать мнения.

– По поводу изменения периодизации, думаю, никто не будет возражать…

– Опять-таки, то, что представленное в музее искусство делится на «до 1917 года» и «после 1917 года» – анахронизм. Вопрос в том, по какому принципу проводить периодизацию – по хронологическому или стилистическому.

Допустим, в том же дореволюционном искусстве существовали реалистические тенденции, консервативные, и начинался модернизм – с «Мира искусства», «Бубнового валета», ростков авангарда. Тот же «Бубновый валет» – работы десятых годов, которые делали Кончаловский и Машков, в одном блоке. А их товарищи по группе Лентулов и Осмеркин – это двадцатые годы, они в другом отделе. Ну, это нонсенс.

Понятно, что была какая-то эволюция, и поздний сезаннизм того же Осмеркина – это не его же ранний кубизм, но логично им всем находиться в одном каком-то блоке, а не быть разведенными. Или, допустим, к ним же примыкает, если говорить об украинском модернизме, Петрицкий с его «Отдыхом рабочих» двадцатых годов и ранний Нюренберг, который есть в собрании Художественного музея.

А вести отсчет от 1917 года было бы логично в музее советского пространства. Сегодня непонятно, музей чего это – это не музей украинского искусства, и не музей русского искусства, как Киевская галерея, это музей искусства, создававшегося на территории бывшего СССР, скажем так. Поэтому там и Сарьян, и представители других республик союзных есть.

Может, логичнее смазать какой-то географический критерий, потому что в обозримом будущем, я думаю, он все-таки будет пополняться в основном украинским искусством.

При этом необходимо понять процессы, происходившие на этой территории. С конца XIX века уже начинаются какие-то явления, относимые к модернизму, и они продолжаются до середины тридцатых годов.

Когда нормативно вводится соцреализм товарищем Сталиным. Дальше – двадцать лет безраздельного соцреализма в советском искусстве, хотя там висит картина Эрдели тридцатых годов, ужгородская школа, носящая черты венской.

Тем не менее, до 1956 года соцреализм каноничен, без отступлений, где-то с 1933-го по 1956-й. А дальше начинается его размывание. Сначала допускаются какие-то моменты импрессионизма, потом в семидесятые годы заявляется, что соцреализм – это «не стиль, а метод». И допускаются игры со стилем, но только на уровне стиля, все равно какие-то стилистические нюансы по-прежнему подчинены вот этой соцреалистической парадигме, позитиву и так далее, по-советски понятой сюжетности как вершине жанров в живописи или скульптуре.

Это продолжается до середины восьмидесятых, когда исчезает понятие неофициального искусства, снимаются государственные запреты, а спустя пять лет наступает искусство независимой Украины. Хотя качественных различий между искусством 1988-го и 1992 года нет, есть какие-то тенденции, есть какое-то развитие, но все же не независимость Украины, а предшествовавшая ей горбачевская «перестройка» привела к радикальной художественной ломке.

Поэтому периодизацию нужно привязывать скорее не к датам политической истории, а к каким-то ключевым моментам художественного процесса, иногда обусловленным политическими реалиями, а иногда нет.

– Многих волнует, в какой мере Художественный музей может стать площадкой современного искусства. На презентации программы вы заявляли: «Все девяностые я посвятил тому, чтобы развивать в Одессе современное искусство. Сейчас у меня задача: сделать современный музей искусства. И, конечно, современное искусство также будет здесь представлено. Молодежь, хипстеры, подростки, дети должны стать потребителями и носителями культуры. А одесский миф должен перерасти рыбачку Соню и Мишку Япончика».

– В том виде, в каком музей находится сейчас, он не может быть площадкой для современного искусства. Он может разве что сделать заявку на то, чтобы развиваться дальше как музей, включающий в себя современное искусство.

Разумеется, планирую активизировать приобретения, в первую очередь – за счет пожертвований и внебюджетных средств, и сделать этот процесс чуть более осмысленным.

Сегодня в музее много работ художников современных, чье значение не перерастает рамки локального, и не всегда эти авторы достойны того, чтобы быть представленными в музейной коллекции.

А вот Олега Соколова в музее нет, нет видеоарта, нет, насколько я знаю, фотографии.

А вот в Музее современного искусства Одессы приобрели даже видеоигру (мне Семен Кантор, директор МСИО, с гордостью об этом рассказал), по примеру МоМА – мир изменяется, предмет искусства изменяется.

То, что какие-то дедушки-пенсионеры из Союза художников в беретах на головах не понимают, почему это должно считаться искусством, не означает, что музей должен руководствоваться их мнением.

В конце концов, в Одессе ежегодно бывал, работал, выставлялся Кандинский, а местная художественная среда не сочла это искусством.

Потом были какие-то работы Кандинского в музее, но за художника его тут пацаны не имели… Как и очень двусмысленным было отношение к Независимым, о которых бы мы не знали как о мощной группе, не вывези Яков Перемен свою коллекцию в Израиль.

Так что нужно быть немножко впереди общественного мнения, как правило, консервативного. Обязательно будут сопротивляться и ругаться, но это надо принимать как должное.

Я достаточно ироничен был поначалу по отношению к МСИО, но вот эволюция взглядов его руководства на художественный процесс радует. Не могу сказать, что меня полностью устраивает, по всем аспектам точка зрения того же Кантора, но между его пониманием искусства десятилетней давности и сегодняшним – пропасть.

– Какие можно назвать глобальные проблемы музейной отрасли в стране, которые сказываются и на состоянии одесского музея?

– Дело в том, что в нашей стране музейная деятельность – вообще глобальная проблема. Музеи в Украине существуют, в лучшем случае, в формате столетней давности. Вот как этот музей 120 лет назад был задуман, такой он и есть, только картинки чуть другие, меняется соотношение фондов и запасников.

Сегодня музей должен быть открытым, должен привлекать разновозрастную аудиторию, в том числе детей, чтобы туда приходили семьи с детьми.

А сегодня туда приходят либо пенсионеры, либо студенты (в основном, профильных учебных заведений). Музей не является
частью городской индустрии досуга. Конечно, хочется говорить о музее как о храме, и это одна из его функций, быть храмом, но этот храм должен активно транслировать свои смыслы. С музеем такого типа это не происходит. Надо как-то ревитализировать это здание и эту коллекцию, конкретики так много, что даже не стоит сейчас углубляться.

– Говорят, вам специально пришлось учить украинский язык, чтобы претендовать на статус госслужащего. С другой стороны, вроде бы вы и так его хорошо знали.

– Разумеется, в школе украинский учил. Конечно, навыков повседневного свободного владения у меня меньше, чем русским, приходится думать над тем или иным оборотом, фразой, поэтому, бывает, «бекаю» и «мекаю».

Тем не менее, я же не с другой планеты прилетел. В течение жизни достаточно общался по-украински. Читать – читаю, тем более, у меня столько друзей среди украинских писателей, что было бы как-то странно и неудобно дружить и не читать…

– Многие в Одессе в последнее время воспринимают вас как «фаворита» Минкульта, власти. Ощущаете ли себя таковым? И есть ли возможность критично относиться к властным структурам при этом?

– Я член коллегии Минкульта, это правда. Нас собирали несколько раз, и, кроме этого, я несколько раз виделся с Евгением Нищуком – в разных рабочих группах. Еще приходил к нему за справкой на конкурс о том, что я действительно являюсь членом коллегии.

Не могу сказать, что я «фаворит» Минкульта. Хотя если меня Нищук о чем-то спросит, я ему с удовольствием отвечу. Я к нему испытываю симпатию, хотя вначале было больше скепсиса. Он мне симпатичен как человек, который открыт и готов к изменениям. Конечно, в условиях бюрократической машины его КПД оставляет желать лучшего. Это не совсем его или его команды вина. Неповоротливая бюрократия советского образца пока неистребима.

В принципе, я от Минкульта ничего не получал. С тем же успехом меня можно называть «фаворитом» администрации президента – я там в двух рабочих группах участвовал.

Но, опять-таки, мне задавали вопросы – я отвечал, меня просили прийти – я приходил и принимал участие в обсуждениях и никого ни о чем там не просил.

А если я возглавлю музей, то буду просить о принятии нужных музею решений, просить финансирования.

– А что думаете о ситуации вокруг Культурного фонда, который возглавила Марина Порошенко?

– По Культурному фонду – посмотрим, что там будет. Пока могу сказать, что состав людей, который его придумывал и разрабатывал, мне кажется более живым, чем состав нынешнего правления.

– Есть ли у вас прямой контакт с мэром Одессы Трухановым и прочими хозяевами города и области? И насколько такие контакты прочны, чтобы извлечь из них пользу для музея?

– На уровне губернатора была одна встреча с г-ном Степановым. Это было знакомство. Раньше он знал, кто я, я знал, кто он, но «нас не представили». И вот нас представили, мы побеседовали в течение полутора часов, все замечательно.

Я знаком с главой облсовета Урбанским, и если первое время (возможно, его слова были искажены прессой) у меня была информация, будто он недоволен моими намерениями занять должность директора музея, то потом мы несколько раз встречались, недавно я принес ему мою программу, познакомил с членами моей команды, и мне показалось, что это активный союзник.

Что касается г-на Труханова... Один раз познакомились, другой раз перекинулся парой слов, достаточно с моей стороны провокационных, о чем не жалею. То, что я не являюсь его политическим приверженцем, он прекрасно знает. Встретиться с ним у меня не было возможности. Потому что после того, как я решил идти на эту должность, мы все знаем, он не очень много времени был в Одессе. И сейчас ему вряд ли до меня. Но если я буду директором музея, а г-н Труханов – мэром города, обоим придется исходить из того, что у города нет ни другого мэра, ни другого музея.

Да, есть Музей западного и восточного искусства, но вряд ли город может его разомкнуть во времени, это музей, который состоялся, и потенциальное его развитие может произойти в результате разве что чуда Господня. А тут есть какие-то шансы на реальное развитие. Большой город без большого музея немыслим. Это тоже должен понимать мэр города, какова бы ни была его фамилия.

Исходя из этого, хотел бы рассчитывать на сотрудничество с мэром, выводя какие-то свои и его политические взгляды за плоскость рабочих отношений. В данном случае они неважны.

– А что скажете о деятельности активиста Сергея Стерненко, поддерживающего вас во время всех конкурсных перипетий?

– Со Стерненко познакомился в 2014 году, спустя несколько месяцев после событий 2 мая. Я увидел в нем волю и харизму. И наблюдаю определенную эволюцию его взглядов. Мне кажется, он взрослеет.

Не могу сказать, что я фанат всего, что он делает. Тем не менее, не считаю себя вправе на него давить: «Это тебе, Сережа, можно, это нельзя». Он самостоятельный человек, и если будет развиваться в правильном направлении, вырастет в серьезного политического деятеля. Посмотрим.

– Нельзя обойти тему, которая уже стала в Украине системной – то есть ваше отношение к запретам, к «черным спискам» и так далее.

– Думаю, какие-то ограничения оправданны в сегодняшних условиях. Но решать подобные вопросы должны не только СБУшники, но и эксперты, интеллектуалы, деятели культуры.

– Наверняка что-то подобное было в советское время, когда на дискотеках запрещали крутить песню, ибо она звучала в фильме, где пародировался шахматный поединок Карпова и Корчного.

– Все понимаю. И любой запрет идиотичен. Но пропагандистская война является инструментом гибридной войны. И как-то «фильтровать» надо. Но, быть может, не так тупо, как это происходит.

– В «Арсенале» открывается выставка «Flashback. Украинское искусство 90-х», где есть ваши работы, а также других одесситов, уже вошедшие в историю. Есть ощущение музейной ценности этих экспонатов?

– Меня раздражает, что там опять будет показываться мое «Психоделическое вторжение броненосца «Потемкин» в тавтологический галлюциноз Сергея Эйзенштейна». Мне хотелось бы, чтобы его уже нигде и никогда не показывали! С другой стороны, рад, что там будет мой «Гипнотический сеанс Эрика Тронси». Думаю, раз в десять лет такие анналы видеоарта девяностых нужно поднимать.

Однажды мне сказал Олег Тистол (и я за ним часто повторяю): «Я не хожу на выставки телевизоров» (смеется). А сегодня появляются статьи о культурном империализме Сороса, где утверждается, что мы якобы навязывали стране видеоарт. Это не совсем так.

Но среди рекомендаций действительно были такие: больше инсталляций, новых медиа, видеоарта, фотографий. Ведь в советское время было деформировано представление об искусстве.

Фигуративная живопись, скульптура и графика, монументальное и декоративное искусство были разрешены, все остальное искусством не считалось. Какое красивое небо сегодня, что-то захотелось мне вот такое синее небо написать…

Из досье. Александр Анатольевич Ройтбурд – украинский художник. Родился в Одессе в 1961-м. В 1983-м окончил художественно-графический факультет Одесского педагогического института. В 1993-м выступил сооснователем ассоциации «Новое искусство». Работал директором галереи Марата Гельмана в Киеве. Участник более чем ста выставок и творческих проектов. Его персональные выставки проходили в Киеве, Одессе, других городах. Его работы есть в галереях Нью-Йорка, Санкт-Петербурга, Киева Одессы.  

Мария Гудыма
 

/zn.ua