Читальный зал

Фото Саши Галицкого

Просто так

Рассказывает Герц Гиршберг (Hertz-Henek Hirschberg).

Я родился в г. Кракове (Польша) в 1927 году, в семье Шимона и Йеты (Йохевед) Гиршберг. Потомки нашей семьи известны в Кракове с 1600-х годов. Отец занимался производством вина, у него была винодельня и небольшой магазин.

Наша семья соблюдала еврейские традиции, каждую субботу ходили в синагогу, а по праздникам ходили к моему прадедушке – он был известный человек в еврейской общине Кракова, у него был большой дом и 12 детей.

Я учился в средней школе, но до войны успел закончить только 6 классов.

В Кракове тогда жило много еврейской интеллигенции- врачи, адвокаты, говорящие на хорошем польском языке.

Через неделю после начала войны, уже 6 сентября 1939 года, немцы зашли в Краков. В еврейской общине начался траур, все ждали немедленного расстрела. Я помню, что отец совещался со своей мамой – моей бабушкой. Они решили, что отец с моим старшим братом (ему было тогда уже 16 лет) должны уйти из дома, в сторону русских. И вот как-то отец и брат попрощались с нами и ночью ушли, а я остался с мамой. Но на следующий день днем они вернулись домой.

Отец сказал «Я не могу вас оставить. Будь что будет, но мы должны быть вместе». Я помню, что он достал из погреба несколько бутылок своего вина, которые он откладывал после каждого урожая уже много лет, и родители его выпили. Тогда я испугался по- настоящему.

Через несколько дней поступил приказ всем евреям зайти в гетто и одеть желтую звезду. Было запрещено выходить на улицу, и мы боялись. Поляки не любили нас, и могли донести немцам. Мы поселились в двухкомнатной квартире, вместе с семьей моего дяди. Он работал у отца на винодельне. У каждой семьи была одна комната. Винодельня наша была разгромлена, но папа успел отдать оборудование своему конкуренту-поляку. Об этом я узнал уже после войны.

В гетто начался голод, выходить за пределы было нельзя. Но мама устроилась на работу за пределами гетто, она шила для немцев занавески и чехлы для мебели. Нам это очень помогало, потому что она могла покупать продукты в городе.
В гетто творилось что-то страшное. Религиозные евреи постоянно молились богу. Но мы, молодые, теряли веру. У меня был двоюродный брат, Мендель Мецнер. Он был очень набожный до войны. И вдруг я вижу его без кипы. «Если они убили моего отца,- сказал он,- я перестаю верить в бога».

Пришло время моего совершеннолетия- 13 лет, Бар мицва. Папа положил мне руки на голову, прочитал молитву. Я заплакал. «Ничего страшного, – сказал он, – надо верить и все вернется, как было».

Я не забуду этого никогда в жизни.

Мы работали в гетто по 10–12 часов. Я подметал улицы. А немцы начали проводить «селекции», они назывались «акции». Юденрат и фашисты приходили со списками (они знали, кто где живет) и выгоняли всех на улицу. Я запомнил главную акцию. Моя мама, так как она работала за пределами гетто, знала дату ее проведения заранее. И в тот день, когда немец приехал забирать ее на работу, она сказала, что хочет взять с собой сегодня на работу мужа. Немец не возражал. А нас, детей, оставили дома. Мама не думала, что возьмут детей. Мы остались дома. Но немцы приказали всем нам выходить на улицу. И нас повели на ул. Юзефинска, как раз напротив дома моего прадедушки, куда мы ходили по праздникам в гости до войны.

Немецкий офицер начал селекцию. Здоровым, сильным и молодым было приказано отойти в сторону городского парка. Остальных начали грузить по машинам, в Аушвиц, Бельзец – я не знаю. Я стоял рядом со своим двоюродным братом. Ему приказали отойти к «здоровым», а меня оставили со всеми. Я был маленький и тщедушный. Не раздумывая, я поймал момент, когда офицер отвернулся в сторону и перебежал к «здоровым». Они спрятали меня за своими спинами. Я знал, что спасусь и буду жить.

И вдруг я смотрю (а это происходило как раз напротив дома моего прадеда), и вижу, что оттуда выходит моя прабабушка, Шифра Гиршберг. Мой прадед умер еще до войны, в 36-м году, и я помню его похороны. Прабабушка Шифра была большая, грузная женщина, и не могла идти. Немец толкал ее: «Иди, иди», но она остановилась. Тогда он на месте застрелил ее. Я это видел своими глазами, когда стоял в этом парке. Меня это потрясло. Я понял, что убить человека для них ничего не стоит. В эту «акцию» мы с братом спаслись. Родители вернулись и мы радовались. До конца мая 1942, то есть до момента, когда нас отправили в лагерь, было еще несколько «акций». Но потом отец уже выстроил «угол» и мы прятались там. Больше мы не выходили на «селекции». Вообще, многим удалось убежать из гетто. Люди просто пропадали – и все. Мой двоюродный старший брат, с которым мы жили в одной квартире, так пропал. Потом, уже после войны, я узнал, что он попал в Варшаву и погиб во время восстания евреев в Варшавском гетто. Его родители – мои дядя и тетя, просто не вернулись домой после одной из акций.

Дальше было так. В один прекрасный день 1943 года нас собрали на еврейском кладбище города и увезли на грузовиках строить концлагерь. Мы приехали в чистое поле, нас выгрузили тоже на кладбище, где кроме могил ничего и не было. Нам приказали выворачивать надгробия с этих могил и мостить ими новую дорогу. Работали мы с 5 утра и до 6–7 вечера. Через месяц – два мы сколотили из досок бараки и нам завезли железные кровати. Было построено два лагеря – мужской и женский. Я, папа и мой старший брат Авраам-Шалом были в мужском, а мама – в женском. Вскоре брата забрали служить на короткое время помощником повара в «белый дом». Там жил Гет, начальник лагеря. Он был настоящий убийца, его потом повесили в Кракове, после войны. Брат немного проработал на кухне, а потом его забрали в другой лагерь, и связь с ним прервалась. Мы не знали, где он. Уже потом, после войны, я случайно встретил его в Италии и он рассказал, что забрали его в сначала в Маутхаузен, потом еще в какие-то два лагеря, но он чудом выжил. А мы с отцом продолжали мостить эту дорогу, а потом устроились работать в слесарную мастерскую. Я работал подмастерьем.

День, когда забрали в Аушвиц моего отца, я запомнил хорошо. Это было 15 мая 1943 года, как раз за день до моего 16-летия. Нас построили на плацу. Приехал сам д-р Менгеле и началась «селекция». Это было очень просто, по перекличке. Называли наш номер и надо было выйти из строя, а дальше Менгеле показывал пальцем в какую сторону пойти. Папа был большой и сильный, но нас разделили и его с другими заключенными увезли в Аушвиц.

Так я остался один, ведь мама была в женском лагере. Мне было очень тяжело, нечего было есть и надо было что-то придумать. И я нашел связь с людьми Шиндлера. Они каждый день ездили из лагеря работать на завод Шиндлера. Около 250–300 человек работали у него на заводе в то время. Элита Кракова заплатила за это Шиндлеру. Многие из рабочих знали моего отца, а мой двоюродный брат Ицхак Штерн был управляющим на его заводе, его «правой рукой».

Они стали передавать мне яйца, хлеб, а я должен был по ночам обходить все бараки. За это я получал свою порцию. По вечерам я находил маму возле забора женского лагеря и кормил ее тоже.
Всего в Плашуве было 2–3 акции. Хотя Менгеле там был всего один раз, когда забирали отца. Акция – это страшное дело. Нам приказывали снять рубаху и выйти из строя. А дальше поворотом головы дело решалось. Или ты оставался жить или шел умирать.

Я по-прежнему работал в слесарной мастерской. Фронт приближался, и немцы стали переводить всех заключенных в другие лагеря. Мы знали, что русские идут. Немцы решили уничтожить лагерь. Была проведена селекция, всех женщин послали в Аушвиц, а мужчины были перевезены в Гросс-Розен. Когда мы стояли на плацу, ко мне подошел один парень, его звали Грай (он не спасся). «Слушай, Хенек, – сказал он, – я в списке Шиндлера. А мой брат – нет. Я не могу уехать один. Ты можешь со мной поменяться номерами?» Я ответил: «Ты уверен?» Я мог поехать, я был один – мою маму уже забрали в Аушвиц. И мы с ним обменялись полосатыми рубахами с номерами. По номеру он стал Гиршберг, а я стал Грай. И когда сказали «Грай! Гросс-Розен» я пошел...Так я попал в список Шиндлера. Это было чудо. Я остался жить, а Грай погиб.

...Всего в лагере Плашув я пробыл два года. Постоянно пополнялась братская могила, ведь начальник лагеря Гет начинал день с того, что убивал одного-двух евреев, чтобы поднять себе настроение. Его все боялись.

Шиндлер был его приятель, «плейбой», он получал от Гета бесплатных работников, ничего не понимая в бизнесе. Еще ему хватило ума понять, что война идет к концу, и чтобы спасти свою шкуру лучше быть с евреями, нежели с нацистами. Во всем остальном он был настоящий немец.

В лагере Гросс-Розен, куда нас привезли, была неразбериха. Мне удалось, несмотря на то, что меня привезли туда под чужим номером Грая, записаться в список под своей фамилией- Гиршберг. В лагере я встретил своих двоюродных братьев, один из которых, как я уже говорил, был Ицхак Штерн – управляющий Шиндлера. Я не могу ему простить до сих пор, что он не спас мою мать...

У Шиндлера были связи в Абвере, он знал планы нацистов. В 1944 он организовал в Брненеце (Чехословакия) свой завод и получил разрешение вывезти туда только специалистов; и вскоре, через короткое время, нас перевезли в Брненеце.
Конечно, Шиндлер нас спас. Он спас, кажется, 800 евреев, из них 300 были из Кракова. В его лагере не был убит ни один еврей, а умерших от болезней хоронили по еврейским традициям. Когда меня привезли в Брненеце, я весил около 40 кг., но у нас всех появились хорошие условия, даже кровать пополам с моим двоюродным братом Шимоном – один из нас работал днем, а другой ночью, посменно. Каждый день нам давали яйцо и кусок хлеба. Помню, один раз, в день рождения жены Шиндлера, нам устроили выходной день и дали дополнительный кусок хлеба.

Я был тщедушный, маленький, и врач из Кракова, Левкович, взял меня к себе в помощники, в лазарет. Я подавал ему инструменты на операциях. Мне не было там плохо, в лагере. У меня, например, я помню, даже была своя зубная паста, которую мне дал мой двоюродный брат...

Короче, к концу войны я остался один. Тогда я еще не знал, что мой старший брат спасся. Мой папа был вывезен в Аушвиц и там погиб.

Моя мать – это самое большое разочарование моей жизни – пропала в самом конце. И я даже не знаю, где она погибла. Маутхаузен? Не знаю. Мы попрощались с ней у забора, в лагере Плашув, в 1945 году, перед тем, как я пошел на плац. Все знали, что война идет к концу, и мы договорились когда все кончится, встретиться у того поляка, который работал у отца в винодельне, он был агент по продаже. После войны я вернулся в Краков и ждал там своего брата и мать, но никто не вернулся.

Потом уже я прошел все лагеря смерти, я искал ее и не нашел. Я не представлял, что здоровая и молодая женщина – моя мать могла так просто пропасть... Но я ее не нашел. Говорили, что в каком-то лагере около 30 000 женщин умерли от тифа... не знаю.

Когда я вернулся в наш дом, в Краков, в нем жили чужие люди. В разбитой винодельне я нашел спрятанные отцом драгоценности – я только знал, что он где-то там их спрятал перед уходом. Я отдал их своей двоюродной сестре, она как раз собиралась выходить замуж. Отцовский конкурент – поляк, которому папа оставил две свои машины из винодельни, заплатил мне за них – и это были мои первые деньги после войны.

Потом я искал мать по всей Германии. Я поехал с другом - он тоже искал своих и не нашел. В 1946 году я оказался в Чехословакии, где примкнул к организациям, переправляющих евреев, потерявших дом и семьи, в Палестину. И в 1947 году я решил уехать в Палестину сам. Я поехал через Базель, и через Милано. И там, совершенно случайно, на улице – я встретил своего родного старшего брата, Авраам-Шалома. Он остался еще надолго в Италии, в каком-то еврейском киббуце рыбаков, а я вскоре, через три- четыре месяца, оказался в Палестине, в городе Рамат Гане, у своей тети Мани Клойзнер, которая уехала в Палестину в 30-х годах, и наш дедушка (мамин отец) надолго прервал с ней связь.

Я подрабатывал до армии на всех работах, даже был одно время начальником смены официантов в ресторане. В 20 лет я попал в армию и прослужил три года танкистом.
Во время войны за независимость участвовал в боях, лично подбил 5 египетских танков в одном из боев. Был представлен к званию «Герой Израиля». Во время этого памятного боя мой танк был подбит прямым попадания снаряда, и тетя получила извещение о моей гибели, но я был жив и даже не ранен – я оставил загоревшийся танк через нижний люк. Сейчас этот мой танк стоит на постаменте в Лоде.

Но я хотел учиться. Я решил поступать в хайфский Технион. Хотя никакой базы у меня не было, ведь я успел закончить только 6 классов начальной школы в Кракове да и никаких документов у меня не было. В 1952 году я обратился к декану Техниона. Принимал меня сам проф. Голендорф, главный помощник Эйнштейна. В разговоре он касался в основном моей истории, нежели моих знаний, и я получил разрешение учиться в Технионе.

Для того, чтобы наверстать упущенное, я обратился к частному учителю по физике и матемaтике, и я брал у него уроки в течение целого года, подрабатывая на бензоколонках и чисткой обуви.

В 1957 году я закончил Технион и работал год на заводе фосфатов, в пустыне Негев. В это время я женился на Далии Зелингер. Ее папа работал в министерстве обороны, он был заместителем Шимона Переса в те годы.

Через год он поехал в командировку в Америку, в Нью-Йорк. Мы с Далией поехали с ним. Я хотел продолжать учиться, но я совсем не знал тогда английского. На экзамене, который я сдавал в Колумбийский университет, половина была написана мной на иврите. Получив вторую степень бакалавра, я проработал до 63 года в Америке.

Я участвовал в разработке электронного оборудования для первого американского спутника, полетевшего на Луну.

Сын Рази-Шимон (в честь моего отца) родиля в Америке.

В 1963 году я вернулся в Израиль и открыл первый в стране завод, выпускавший электронное оборудование. На заводе работало до 180 работников.

Как-то у меня все получалось.

В 1965 году я получил предложение от американской фирмы, на которой я работал до 63 года, вернуться в США и стать ее генеральным директором.

Я не смог отказаться от такого предложения и проработал еще 5 лет, до 1970, в Нью-Йорке.

Вся последующая работа продолжалась между двумя странами- США и Израилем, в итоге более 20 лет я прожил в Америке, занимая различные посты, параллельно также и в Израиле моя карьера продвигалась очень хорошо.

В 1996 году, когда мне исполнилось 70 лет, я закрыл свои офис в Нью-Йорке и окончательно вернулся домой в Израиль.

Записано и переведено с иврита 01.03.10 Сашей Галицким с DVD-фильма (от 24.12.2006)

 

facebook.com