Читальный зал

Фрагмент обложки

Круги руин

Вокзалы, часы: пространство, время. Что делать тем, кого калечит пространство и не лечит время? Что делать тем, кто не знает, где родился, и не помнит собственной жизни? Рассматривать купола вокзалов, следить за стрелкой часов.

«Аустерлиц» – последний роман немецкого писателя В.Г. Зебальда (1944–2001), специалиста по немецкой литературе, прожившего большую часть жизни в Англии, и эту книгу называют «первым великим романом XXI века». Поразительное, тяжелое и завораживающее чтение. Поразителен не сюжет (что удивительного в истории о поисках самоидентификации), не психологические тонкости, не язык – почти прустовский, забытый сто лет назад. Поразительно ощущение непреходящего, но не тягостного одиночества. Здесь нет надрыва, нет сентиментальности, вообще крайне мало открытых эмоций. Критики изощряются в поисках влияний, тасуют имена из малого интеллектуального набора: Кафка, Набоков, Пруст, Борхес – но не находят успокоения ни в одном из них, потому что Зебальд не поддается классификации.

Герой романа встречает своего знакомого, Жака Аустерлица, и тот рассказывает, как пустился неожиданно на поиски своих корней. Всю жизнь он отворачивался от обстоятельств своего детства, и вот вдруг воспоминания нашли его. Выясняется, что он, родившийся в 1939–м, до четырех с половиной лет жил в Праге, но его родители, евреи, отправили мальчика в Англию, чтобы спасти от немцев. Уже в зрелом возрасте Аустерлиц находит в Праге свою бывшую няньку, которая рассказывает ему о матери, попавшей в концлагерь, об отце, пропавшем в Париже. Аустерлиц едет в Терезин, где, очевидно, провела последние месяцы жизни его мать. Теперь здесь музей, который почти никто не посещает. Мертвые, бродящие по свету, они такие же, как мы, говорит Зебальд, только чуть ниже ростом.

Все это могло бы выглядеть надрывной сказкой, если бы не позиция самого Зебальда: немец, родившийся в конце войны в семье солдата, он сполна испытал стыд за поколение своих отцов и за свою страну. И переживает столь сильные эмоции, говоря о Холокосте, что не в силах говорить впрямую. Пытаясь рассказать об истории, он вдруг начинает рассуждать об архитектуре, приводит чертежи крепостей, фотографии стен. Он перемежает рассказ о судьбе Аустерлица черно–белыми картинками, гравюрами, даже фотографией самого Жака, совсем ребенка, объясняя, что Аустерлиц не испытал никакого волнения, взяв в руки эту фотографию, а просто «утратил способность говорить, понимать и даже думать». Его герои не испытывают волнения – но потому лишь, что потрясение слишком огромно, чтобы выражаться в эмоциях. Эти черно–белые фотографии приближают роман то к травелогу, то к академическому изысканию, то к документальному исследованию. Между документальным исследованием и вымыслом и находится память.

Мир Зебальда – мир взглядов по касательной, мир, в котором академический подход становится единственным способом рассказать себе о происходящем, заранее обезопасить себя от возможной невыносимости боли. Мир, в котором отстранение от истории становится абсолютным: рассказчик делает вид, что он лишь пересказывает слова своего знакомого, и, чтобы у нас не оставалось сомнений, хотя бы раз в две–три страницы мы натыкаемся на вводное: «сказал Аустерлиц». Жак Аустерлиц для рассказчика – как зеркало для Персея: отвернуться, чтобы не окаменеть. Чем ближе сильные эмоции, тем конструкции сложнее: «Я хорошо помню, сказала Вера, сказал Аустерлиц», – история рассказывается не писателем, не героем, не знакомым героя; история существует помимо всех нас. Если герои Пруста восстанавливали утраченное время из мелочей, запахов, отражений, то герои Зебальда стараются уйти от этих мелочей, не увидеть их, посмотреть мимо, отстраниться; не получается.

Система образов «Аустерлица» – зыбкое, неуверенное сооружение, вырастающее из тумана памяти, но, если подходишь ближе, видишь несокрушимую каменную крепость. Образы повторяются: стены, капители колонн, ажурные своды. Камни кладбищ. Вода, туман. Для Зебальда границы реальности размыты, но в них–то и прячется главное. Не зря он наделяет рассказчика глазной болезнью, при которой не видишь ничего, кроме искаженных линий и форм, но кажется, будто на периферии зрения все образы сохраняют былую четкость.

И, разумеется, не зря сам Аустерлиц – историк архитектуры. Здания – это то, что остается, то, в чем остается память о людях. «Чем мощнее задуманное нами сооружение, – пишет Зебальд, – тем явственнее степень неуверенности, скрывающейся за ним… подсознательно мы, конечно, понимаем, что эти запредельно разросшиеся конструкции уже сейчас отбрасывают тень будущего разрушения и что они, по сути дела, с самого начала задумывались с учетом их последующего бытования в виде руины».

Руины – вот что такое роман «Аустерлиц». Из обломков, развалин, покосившихся могил, вавилонских башен, возведенных на месте чьих–то смертей, Зебальд пытается воссоздать чью–то жизнь и делает это с суховатой, даже, пожалуй, болезненной тактичностью. Вся история человечества оказывается собранной в сухом «сказал Аустерлиц»: и Прага под немцами, и сражение при Аустерлице, и строительство крепостей, и «большая облава» в военном Париже, когда французские жандармы «вымели из города тринадцать тысяч своих еврейских сограждан», и валлийская детская Библия, и строительство Центрального вокзала Антверпена, – и все это и есть человеческая жизнь. &&«Мне чудилось тогда, – пишет Зебальд, – будто все мгновения моей жизни собрались воедино в одном пространстве… И разве нельзя себе представить, что и в прошлом, там, где уже все свершилось и отчасти уже стерлось, у нас остались договоренности и нам еще нужно отыскать места, людей, которые, так сказать, и по ту сторону времени остаются связанными с нами?»
Это не поиски утраченного времени. Это время пришло, чтобы найти своего утраченного ребенка. Живые, бродящие по свету, – они такие же, как мы, только чуть выше.
Ксения Рождественская
 

booknik.ru