Читальный зал

Малер с кримпленом

Поводом для беседы со дирижером Львом Маркизом о том, может ли истинный музыкант поддерживать войну, стали гастроли российского пианиста Дениса Мацуева в США, которые – уже традиционно – сопровождались протестами против его поддержки президента Владимира Путина в конфликте с Украиной.

Лев Маркиз родился в 1930 году, ребенком остался без отца, которого посадили при Сталине, подростком – с матерью – оказался на войне в прифронтовом госпитале, после войны стал скрипачом, после – дирижером, в начале 80-х эмигрировал из Советского Союза, возглавлял оркестры в Нидерландах и Швейцарии. Нынешняя беседа застала его в Грузии, где он репетирует с молодыми музыкантами.

В ответ на вопрос о происхождении его фамилии Маркиз предлагает две версии. «Прагматическая» – от португальских евреев, среди которых распространена фамилия Маркеш. «Романтическая» – куда более длинная: у евреев в черте оседлости до революции фамилий вообще не было, а были клички, которые потом, когда им начали давать паспорта, употреблялись в качестве фамилий:

– Мой дед по линии отца был убит в Житомире в 1918 году во время гражданской войны, то ли петлюровцами, то ли махновцами. Бабушка пережила его всего на полгода, видимо, от кошмара, случившегося при ней. Фотографии деда я видел, такие хорошие фотографии в ателье, где стояла тумбочка с цветами. Тип его отличался. Существовало даже такое определение – мопассановский тип. Высокий человек, худой, стройный, с небольшими усиками, светлыми волосами, прямым совершенно носом, светлыми глазами. Короче говоря, такая парижская фотография конца XIX века. Поэтому у них была кличка Маркизы. А как паспорта выдали, кличка стала фамилией.

Отец Льва Маркиза, экономист в Наркомате финансов, был арестован в 37-м. Маркиз называет нелегитимным вопрос о том, за что его забрали, – во времена массовых репрессий «чистки» выкашивали Наркомфин, как и другие советские ведомства, не раз: «Отца, рядового экономиста, обвинили в том, что он по личной инициативе что-то разрушил в финансировании совхозов на сумму астрономических размеров». Он пережил лагеря, вернулся в 50-х и прожил еще долго, до начала 80-х.

Первую зиму войны Лев Маркиз вместе с няней провел в эвакуации в Свердловске. Весной 42-го он оказался в Тамбове, где его мать – врач – работала в военном госпитале: «Мое основное занятие было таскать утки, судна, занимать легкораненых байками, игрой на старом бильярде». Затем они вернулись в Москву, а к лету 43-го мать Маркиза была назначена начальником прифронтового госпиталя на Курской Дуге: «Из шатра, где делали операции, надо было оттаскивать и выбрасывать в яму внутренности отрезанные, ноги, руки и так далее». Когда спрашиваешь, не повлияло ли такое жестокое детство на него после, когда он стал скрипачом, Маркиз отвечает: «Абсолютно не повлияло. Ноги и руки выносить – это не самое романтическое занятие, но в 13 лет ты себя чувствуешь героем приключенческого фильма. Когда в какой-то деревне капитан, начальник снабжения, наливает тебе полный стакан самогона, ты выпиваешь, выходишь ночью на улицу, видишь зарево сражения – это приключенческий фильм. Хотя мне медаль даже дали».

Мать Маркиза была врачом и еврейкой. Было естественным задать вопрос о ее судьбе после войны – одним из самых ярких эпизодов сталинской антисемитской кампании было так называемое «дело врачей»:

– После того, что она пережила в 1937 году из-за ареста отца, после того, что она прошла всю войну хирургом (хотя по образованию была детским врачом), ​и отрезанные ноги и руки, которые не оказали на меня такого подавляющего впечатления, – на ней все это отразилось. После войны она вернулась к работе в московской больнице, а к 1947 году страдала психическим расстройством на почве всего пережитого. Она умерла в 1950 году, так что до самых замечательных событий 1952–53 года (разгар антисемитской кампании в СССР. – Прим.) не дожила».

– Вы когда осознали, что такое Сталин, сталинщина?

– Сказать, что я понимал во всем объеме, что такое Сталин и что происходило в то время, конечно, нельзя, поскольку в 1937 году мне было семи лет, в начале войны – 11. После ареста отца в течение года или полутора лет мне было известно, что мой отец находится в командировке, я не знал, что произошло. Но очень быстро это кончилось, поскольку у меня была знакомая девочка, старше меня года на два, у нас был детский роман, у нее отца тоже посадили. Эта девочка меня просветила. Поэтому уже к 1939 году я прекрасно понимал, что нет никаких командировок, все это чушь собачья. Советским человеком я никогда не был. В школе меня не приняли в пионеры, потому что у нас была очень сволочная директриса, она знала, что мой отец сидит, и каким-то садистским образом на собрании выступила.

Лев Маркиз рассказывает, что вырос не только без отца, но и практически без матери: «Она с утра до ночи работала или бегала по тюрьмам в течение двух лет, пытаясь разыскать отца. Он два года просидел в «Бутырке» перед тем, как его отправили на Колыму. Я был на попечении молодой женщины, которая попала в нашу семью еще до моего рождения, она была из деревни где-то из-под Орла. Их было 10 сестер, они все постепенно перебрались в Москву. Она у нас появилась, когда ей было 17 лет. Когда мама умерла в 50-м году, мы с ней вдвоем остались. Потом, когда отец вернулся в 1958 году, в результате на ней женился, благодаря ей прожил еще 22 года, потому что она за ним ухаживала».

Музыкантом Маркиз стал по настоянию матери: «После того как отца посадили, она решила, что меня надо максимально удержать от улицы. Потому что у нас в Москве двор был полукриминальный. Учился я легко, у меня много свободного времени было, и мама решила, что, когда я прихожу из школы, лучше я буду пилить скрипку, чем шататься во дворе. Во время войны я почти забросил скрипку, хотя к ее началу уже более-менее прилично играл для своего возраста. Вернулся к этому только в конце 1944-го или в 1945-м, случайно встретив на улице педагога музыкальной школы, которого я знал с довоенного времени. Опять начал учиться, потом поступил в училище при Московской консерватории, и дальше все пошло».

В ответ на вопрос, когда он осознал музыку своим призванием, Маркиз отвечает, что у него были широкие интересы помимо музыки, что он не такой фанатичный музыкант. Рассказывает, что начал ощущать себя принадлежным к профессии с конца 40-х, когда учился в музыкальном училище при консерватории, что его педагоги 50–60 лет, выросшие до революции, были людьми другой культуры, и общение с ними сыграло серьезную роль в его жизни. Маркиз называет самых знаменитых своих преподавателей: скрипача Юрия Янкелевича, пианистку Марину Юдину, «благодаря которой познакомился с западной музыкой, со Стравинским, Хиндемитом и так далее».

С 1955 года Маркиз играл в знаменитом Московском камерном оркестре: «Я пришел на третью репетицию в октябре 1955 года. Там были хорошие музыканты, в оркестре произошло обогащение профессионального музыканта». Ушел Маркиз из МКО в 1963 году: «У меня был собственный оркестр, я начал учиться самостоятельной музыкальной жизни, начал потихоньку «руками махать», потому что репертуар требовал дирижера. К началу 70-х я был достаточно самостоятельным музыкантом, хотя многие годы после этого я продолжал учиться, глядя вокруг. Я общался со многими замечательными музыкантами, играл с ними, дирижировал. Такого рода музыкальное общение – большая школа».

В 1981 году Маркиз уехал из СССР в возрасте 51 года. Он не может однозначно ответить на вопрос, зачем это понадобилось ему, успешному музыканту, выезжавшему за границу, в отличие от подавляющего большинства советских жителей:

– Если я взгляну на себя в 70-е годы, то совершенно не собираюсь жаловаться на тогдашнюю жизнь, хотя она была достаточно трудной. Я начал дирижировать, но пробиваться было трудно, фамилия не помогала. Вы говорите, что я ездил за границу, но меня часто в последний момент не выпускали. Было время, когда не выпускали вообще. Меня приглашали, а я об этом даже не знал, им отвечали, что я болен или занят, – обычно для того времени, исключая каких-то музыкантов, которые были «в обойме», ездили без конца. Не могу сказать, что именно это повлияло решающим образом на мое решение уехать. В 70-е годы у меня был совершенно потрясающий оркестр, которого официально не существовало, это было чистое западного типа предпринимательство. У меня была огромная компания лучших музыкантов Москвы. Я много делал записей на Всесоюзном радио и на «Мелодии». В 70-х годах люди начали уезжать. Например, я прихожу к одному из директоров фирмы «Мелодия», и вдруг он мне говорит: скажите откровенно, а вы вдруг не возьмете и не уедете, как такой-то уехал? Я говорю: для меня записи для фирмы «Мелодия», для радио – очень важная часть моей музыкальной биографии, я этим очень увлечен. Но представьте: в какой-то момент я к вам приду, а вы мне скажете: кто ты такой? Не могу дать гарантии, что в этом случае не приму решение уехать. Так оно и произошло, когда все крайне обострилось во второй половине 70-х годов. Например, в 1978 году в Грузии по просьбе тамошнего министра культуры я подготовил оркестр консерватории за два с половиной месяца тяжелейшей работы к конкурсу молодежных оркестров Караяна в Западном Берлине. А в последний момент меня не пустили туда. Когда я пришел в Министерство культуры в Москве, мне примерно так и сказали: кто ты такой? Такие вещи не способствовали тому, чтобы продолжать всю эту жизнь. Кроме того, это было цунами, люди начали уезжать, и тебя захватывало, без конца это обсуждалось. В какой-то момент друзья помогли мне решиться плюнуть на все, бросить и уехать. Мне просто противно стало. Так же, как я думаю, если бы я сейчас был в Москве, я бы тоже плюнул и уехал, потому что просто противно.

– Можно сказать, что тогда вы были антисоветски настроены?

– Что значит антисоветски настроен? Я жил в стране, в которой родился, в которой учился, в которой у меня была масса друзей и, что самое главное, в которой я общался с замечательными, с достойнейшими людьми, для меня они были важны, а не советские чиновники и прочее. Конечно, я с отвращением относился к очень многому, к чешским событиям, к венгерским событиям и так далее. Так что сказать, что я был советским человеком, я не могу. Но активным диссидентом я тоже не был. Я не участвовал ни в каких акциях, хотя общался с этими людьми много. Конечно, на кухне сидел и разговаривал. Просто я не был активным участником какого-нибудь движения. В остальном все я прекрасно понимал, отношение мое было однозначное к этому, конечно.

– На Западе вы не скучали по России, по Москве, в которой выросли? Ностальгия была?

– Я не могу сказать, что не скучал по Москве, особенно первые годы, когда не имел возможности даже приехать, кого-то увидеть. Потом Москва до такой степени изменилась. Вообще, все меняется, поколение уходит, друзья умирают, кто-то уехал, что мне теперь в Москве? Сейчас люди, которые уезжают из России, у них остается квартира, они возвращаются, и они дома как бы. Я же уехал – ничего не осталось. Когда я в 90-е приезжал в Москву с концертами, то должен был жить в отеле. Когда приезжаешь в свой родной город и живешь в отеле – это очень странные, ненормальные ощущения. Как ни странно, хотя это был мой город, Москва для меня абсолютно не пункт притяжения и пресловутой ностальгии. В Грузию я возвращаюсь с удовольствием. Я бывал в ней часто в 60–70-е годы, в те времена писатели, поэты, музыканты ездили сюда отдохнуть душой. Какая-то была здесь атмосфера более свободная и непринужденная, чем в центре. Если у меня и была ностальгия, то она была по Грузии, по Прибалтике, куда я часто ездил на границу Эстонии и Латвии. Ностальгия могла быть по воспоминаниям с гастролей на Камчатке. Какие-то углы, деревня какая-то – это другое дело. Но не Москва, которая олицетворяла прошлую жизнь. Сейчас я совсем не хочу туда ехать.

– Вы когда-нибудь жалели, что уехали? Сталкиваясь с трудностями, вы не говорили себе: эх, зря я все-таки уехал?

– Никогда. Хотя трудности были, никогда я себе этого не говорил. Я жалею только о том, что я слишком поздно уехал.

Мы с Маркизом обсуждаем, какое влияние оказывала советская жизнь на музыкантов, людей, которые, по идее, должны служить чистому искусству. В своей книге «Смычок в шкафу», в части, посвященной дирижеру Кириллу Кондрашину, Маркиз рассказывает о гастролях в Генуе: «Он показал мне маленький магазинчик на противоположной стороне улицы... Толпа разъяренных оркестрантов, отталкивая друг друга, рвалась внутрь». Выяснилось, что музыканты пытались купить кримплен для перепродажи в Москве. «Кондрашин был далек от осуждения своих музыкантов, экономивших на всем, включая собственное здоровье, и пытавшихся обратить жалкие суточные в рубли, так необходимые для самых острых житейских нужд. Ведь их зарплата была мизерной, как ни бился Кондрашин за ее повышение... Кондрашин с горечью взглянул на часы и сказал: «Вот с ними я должен через час играть Первую Малера». Маркиз также далек от осуждения:

– Есть, конечно, единицы музыкантов, которые живут в каком-то совершенно особенном мире, которые абсолютно индифферентны к прозаической стороне жизни. Но таких не так много. Если мы говорим об оркестровых музыкантах, даже очень хороших, они могут участвовать в музыкальном процессе, могут быть им захвачены, при этом оставаясь достаточно циничными. Что касается сцены в книжке, за час-полтора до концерта люди, совершенно потные, усталые, раздраженные, рвались, чтобы купить отрез несчастного кримплена, который потом в Москве через спекулянтов продавали, чтобы более-менее нормально существовать. Конечно, такая экстремальная ситуация совсем не способствует. Если вы берете любой хороший западный оркестр, там тоже нормальные люди, которые заняты нормальными жизненными проблемами, но они не вынуждены опускаться до такого.

– Это влияет на музыканта, на то, как он играет?

– На качество игры? Конечно, влияет. Представьте себе спортсмена, который должен на Олимпийских играх бежать сто метров за десять секунд, он же перед этим не будет пить пиво и закусывать его воблой. У него есть режим, который необходим, чтобы быть в форме. То же самое для любого скрипача, флейтиста или тромбониста. Перед концертом нужно быть в чистой физической форме, надо иметь чистые руки, надо чтобы у тебя не колотилось сердце от того, что ты притащишь кримплен, просто быть чистоплотным в профессии. Кроме того, в западном оркестре высокого уровня существует чрезвычайно развитая традиция ответственности за общее дело. Когда люди захвачены вопросом, где купить подешевле, конечно, это самым прозаическим образом влияет. И это влияет на дирижера, который не может оставаться равнодушным к тому, что только что видел кого-то, обливающегося грязным потом, с кримпленом в руках, а потом видит его перед собой и должен дирижировать симфонию Малера. Это имеет значение.

Это соображение предваряет обсуждение с Маркизом актуальной политико-музыкальной ситуации. В США прошли новые гастроли известного российского пианиста Дениса Мацуева. Они в очередной раз сопровождались акциями протеста из-за того, что Мацуев в свое время подписал письмо в поддержку позиции президента Путина по Украине и Крыму.

Мы обсуждаем с Маркизом эту вилку: с одной стороны, Мацуев прекрасный пианист, с другой – письмо он подписал. Правы ли те, кто выходит с протестами, или искусство важнее, чем политические позиции музыканта?

– Мацуев превосходный пианист, виртуоз, профессионал высокого класса. Но я абсолютно не соглашусь, что он замечательный музыкант. Если меня спросить, пошел бы я протестовать, – я бы не пошел протестовать, потому что меня Мацуев не интересует. Скорее, меня раздражает и удивляет, как люди на Западе идут на него как на музыканта. А то, что Мацуев что-то подписал, Мацуев играет на каких-то идиотских представлениях, на Олимпиаде и прочее, говорит только об одном: он неплохой пианист, но для меня это антимузыкант. Он не одинок, среди музыкантов можно назвать еще нескольких человек, которые примерно занимают в моем представлении такую же позицию.

– Ну хорошо, не Мацуев. Манифестанты проводят протесты и против концертов Гергиева, Спивакова, Башмета, которые тоже подписали то письмо. Они музыканты?

– Конечно, они музыканты. И Спиваков, и Башмет очень талантливые люди, очень талантливые музыканты, очень высокого класса профессионалы в своем роде. Например, Башмет как альтист и Спиваков как скрипач раньше. Как дирижеры, с моей точки зрения, они не представляют никакого интереса. Гергиев, конечно, феноменально одаренный человек не только как дирижер, но и как организатор, менеджер. Но назвать этих людей выдающимися дирижерами или музыкантами, которые меня привлекают, я не могу. Может быть, это звучит высокопарно, но человеческая позиция людей, которые подписали эти письма и относятся к этой проблеме таким образом, не может не сказаться на музыке. Гергиев в Мариинском театре, Спиваков с его оркестром, Башмет и его оркестр, другие оркестры – это совершенно статичная картина, даже трудно себе представить, что во главе Мариинского театра будет не Гергиев. Такую ситуацию представить себе на Западе невозможно. Это совершенно ненормально. Оркестры класса, скажем, Берлинской филармонии отличаются тем, что тщательнейшим образом выбирают следующего художественного шефа, дирижера. Этот шеф находится во главе оркестра в течение 8–10 лет, бывает даже 16 лет, но это редко. Тем не менее, невозможно себе представить, что во главе этого оркестра дирижер будет всю жизнь, потому что он превращается в диктатора. В России это особенно ясно: этот диктатор – в этом театре, этот диктатор – в своем оркестре. Когда эти люди идут на какие-то, мягко говоря, компромиссы, начинаются разговоры о том, что он заботится о своем оркестре, если он не будет идти на компромиссы, то оркестр не сможет существовать, ему не будут давать деньги. Это ситуация абсолютно ужасная и кошмарная.

– Вы действительно считаете, что гражданская или политическая позиция может влиять на качество музыканта именно как музыканта?

– Не стал бы выражать это словами «гражданско-политическая позиция», назвал бы ее компромиссной. Если говорить прямо, позиция в отношении некоторых событий в стране и мире представителей артистического мира – режиссеров, музыкантов, дирижеров, по моему представлению, очень далека от искренней гражданской политической позиции и основана только на каких-то локальных интересах и вопросах карьерной выгоды. Всегда в таких случаях это накладывает серьезный отпечаток на личность этих людей. Сказать, что подобного рода позиция будет очевидно слышна в исполнении Шопена, я не могу, конечно. Но по определенной закономерности эту позицию занимают музыканты (если говорить о музыкантах), которые вообще вызывают во мне некоторые сомнения, часто отторжение – вне всяких гражданско-политических позиций. Типичный представить – Денис Мацуев, которого мы упомянули. Излишне говорить, что Мацуев умеет играть на рояле, умеет импровизировать, чувствует себя свободно в пограничных жанрах, хотя никакого отношения к истинному джазу то, что он делает, не имеет. Это типичный полуэстрадный стиль. У него очень раскованные руки, хорошая нервная система и так далее. Но подобного рода музыканты мне глубоко антипатичны. Я мог бы назвать еще какие-то фамилии музыкантов или, скажем, представителей артистического мира. Яркий пример – два брата-кинорежиссера с известной фамилией. Мне это глубоко антипатично. То, что подобного рода «компромиссы» не влияют на творчество музыканта или артиста, я никогда с этим не соглашусь. Поэтому, когда вы спрашиваете о пикетах во время концерта пианиста в Нью-Йорке, сами по себе они на меня не производят никакого впечатления: это единицы, которые способны в безопасной ситуации выйти и поднять свои таблички. Меня удивляет и глубоко разочаровывает то, что вообще этих музыкантов зовут играть в Карнеги-холл и так далее, они не стоят этого.

– Гергиев, Спиваков и Башмет считаются музыкантами первой величины, меня не удивляет, что их зовут выступать по всему миру.

– Все названные музыканты, безусловно, от природы чрезвычайно одарены. Речь идет о том, что они сделали со своим колоссальным дарованием, – это вызывает у меня большое разочарование. Я абсолютно сознаю и ценю их дарование, я ценю их профессионализм, но мне чужды их околомузыкальные манифестации, которые, с моей точки зрения, влияют самым губительным образом на них как истинных музыкантов.

– Правильно я понимаю, что речь идет о личности, ее масштабах – это влияет на то, как музыкант играет, дирижирует?

– Как бы проще сформулировать... Это не влияет на качество игры. Но когда человек продает себя за совершенно известного рода блага и отношение высших чинов к себе, своему оркестру, театру – это компромисс, который не обходится даром. Люди начинают делать то, что от них хотят. Вы заметьте, что все упомянутые личности начинают заниматься очень странными вещами, всякими идиотскими музыкальными программами на Олимпиаде или на телевидении. Это превращается в самую дешевую демонстрацию своего привилегированного положения, они начинают делать вещи, которые никакого отношения к искусству и к музыке не имеют. Подлинные музыканты никогда это себе не позволят, просто не смогут. Можно привести имена с другого полюса. Можете себе представить, что Григорий Соколов (известный российский пианист. – Прим.) будет играть на Олимпиаде песенки, воспевать и приветствовать происходящее? Я себе этого не могу представить.

– Но можно ли говорить, что художник должен быть хорошим человеком? Мы же знаем множество противоположных примеров: Вагнер был антисемитом, но это не мешает его музыке быть великой. Или в кино, Лени Рифеншталь – знаменитый пример. Она снимала превосходные фильмы, которые использовались для воспевания нацизма.

– Речь не о хорошем или плохом. Лени Рифеншталь – это представитель определенного периода современного мира, она отражает его в своем зеркале с большим мастерством. Это может вызывать самые различные чувства, восхищение ее кадрами или омерзение тем, что она это делает. Человек не должен быть абстрактно хорошим или абстрактно плохим, каждый несет в себе самые различные качества, нет идеала, нет святых. Но тем не менее, прикоснуться к поздним квартетам Бетховена и быть, мягко выражаясь, несимпатичным в своих поступках – это имеет значение. Конечно, были великие мастера, которые совершали проступки, Бенвенуто Челлини заколол человека кинжалом и не перестал быть Челлини. Но настоящие музыканты, с которыми я имел дело, все-таки были людьми определенных моральных принципов, хотя были людьми своего времени.

– Насколько важна свобода для музыканта? Если сравнивать вашу карьеру в СССР и на Западе.

– У меня карьеры особенно никогда не было, но если сравнивать положение музыкантов в Советском Союзе и на Западе, то, хотя везде есть свои проблемы, в принципе, на Западе от меня все зависело в гораздо большей степени. Если я был на высоте и достойно себя проявлял как музыкант, как правило, это приносило плоды и помогало мне в дальнейшем. В Советском Союзе все зависело от стольких самых примитивных бюрократических, политических, националистических моментов, что это было совершенно несравнимо. Может быть, в какой-то степени неосознанно из-за этого я попытался свою жизнь изменить. Думаю, многие руководствовались теми же причинами.

– Вам не кажется, что, когда Гергиев с Ролдугиным выступают в Пальмире, это того же характера отношения музыкантов с властью, что и в Советском Союзе? И жизнь нынешних российских музыкантов похожа на то, что было в Советском Союзе, то есть они не свободны во многих своих решениях. В Бостоне во время концерта Спивакова на сцену поднялся манифестант и – по крайней мере, так манифестант описывал – Спиваков ему сказал, что ничего не подписывал. Мы видели других людей, которые говорили, что не подписывали, а просто их имена оказались в списке. Напоминает советскую конструкцию, просто их имена в этих списках появляются, они должны подписать.

– Они ничего не должны. В сталинское время слабейший поступок неповиновения мог закончиться Колымой или расстрелом. Сейчас все эти люди живут прекрасно. Они в России достигли идеальной для себя ситуации: они могут зарабатывать колоссальные деньги, они могут быть за границей и прочее. Они живут гораздо лучше, чем большие музыканты на Западе, потому что большие музыканты на Западе не получают никаких привилегий – это вообще невозможно. А что касается общей ситуации в сравнении с Советским Союзом – я уже говорил, что, когда во главе оркестра десятилетиями стоит один и тот же дирижер, он превращается в диктатора. Поэтому в оркестрах музыканты по-прежнему рабы, они зависят целиком от персоны, которая стоит над ними и которая имеет покровительство – в большей или меньшей степени, – персоны, которая стоит выше всех. Эта персона дает гранты, дирижер за это подписывает или одобряет, это ясно как божий день. Это все одно и то же, только приняло несколько иные формы. Раньше главный дирижер оркестра не мог быть миллионером, а сейчас он может быть миллионером.

– Летом у вас был мастер-класс во Львове на Украине, сейчас вы репетируете в Грузии. Это случайно, что ваша география совпадает со странами, с которыми в последнее время у России были конфликты?

– С Грузией у меня очень давние отношения. Я первый раз в жизни в Грузию приехал с концертом 60 лет назад. У меня здесь много друзей. Поэтому мои отношения с Грузией не зависят от того, что Грузия не имеет дипломатических отношений с Россией. Хотя мое отношение к тому, что произошло в 2008 году, абсолютно четкое, мои симпатии полностью на стороне Грузии. При этом я совершенно не идеализирую политическую ситуацию в современной Грузии, потому что теперешние власти до крайней степени разочаровывают. Я совершенно не идеализирую политическую ситуацию в Украине, их парламент, их президента. Там все очень сложно и неоднозначно, там есть масса негативных вещей. Я во Львов поехал не потому, что это Украина, которая находится в состоянии практически войны с Россией, а потому, что во Львове была пара-тройка музыкантов, которые очень хотели меня там видеть. Мне было просто очень приятно приехать туда и работать с молодыми музыкантами. Мое отношение к конфликтам России с Грузией, России с Украиной совершенно определенное, я считаю, что вина в этом на 80% – России. Но то, что я приезжаю сюда, – это не прямое следствие моего отношения к политической ситуации

– В Советском Союзе было ощущение, что артистический мир, по крайней мере часть его, находилась во внутренней эмиграции, в сложных отношениях с властями, но при этом продолжала заниматься творчеством, и плодотворно. Вы думаете, сейчас в России есть такой же круг?

– Несомненно. У меня в программах концертов в Грузии – солист, пианист из Москвы Яков Кацнельсон, которого я только что впервые увидел вживую. Последние годы – у меня больше времени, я меньше стал ездить – я сижу в «Фейсбуке», сколько ни говорят о нем плохого. Интересно, что у меня возникли контакты, вроде бы из ничего. Правда, мне помогает то, что мою фамилию легко запомнить, и молодые музыканты в возрасте от 30 лет – это уже третье поколение после меня, и благодаря «Фейсбуку» у меня впечатление, что я с ними даже знаком. Несколько музыкантов в Москве ежегодно устраивают фестиваль «Возвращение» – Дмитрий Булгаков, с которым, правда, я лет десять назад работал на Западе, Роман Минц, еще какие-то имена. Ощущение, что это не внутренняя эмиграция, но группа музыкантов, которые объединены определенными принципами, интересами. Я вижу их мотивацию, они тоже не зарабатывают ни копейки, тем не менее, делают очень интересные вещи и не идут ни на какие компромиссы, их программа не носит характера шумихи. Это очень ценно. Яков Кацнельсон покупает себе билеты, я устраиваю его в Тбилиси жить у друга, мы репетируем, играем концерты. Естественно, не зарабатываем, а тратим на это деньги – это по-своему приятно. Это старая банальная истина – «за удовольствие нужно платить», вот мы и платим. Ты видишь, что делаешь что-то практически полезное и хорошее для этих людей, – это единственная награда.

Валентин Барышников