Читальный зал

Варлам Шаламов. Друг Яков

Одним из самых верных друзей В.Т. Шаламова был Яков Давидович Гродзенский (1906 – 1971). Они сблизились еще в юности, в 1920-е годы в Москве, затем был большой, более чем двадцатилетний, лагерный перерыв (у Шаламова – на Вишере и Колыме, у Гродзенского – в Воркуте), встретились снова лишь в 1957 году. Сохранилась их переписка, а также воспоминания Шаламова о Гродзенском. Рукопись воспоминаний, хранящаяся в РГАЛИ, ввиду трудноразборчивого почерка писателя расшифрована не до конца (что отмечено угловыми скобками). Впервые публикуемые фрагменты раскрывают качества, за которые ценил Шаламов своего друга, и общность их взглядов, пронесенную до конца дней. Стихотворение Шаламова «Я думал, что будут о нас писать…» также публикуется впервые.

В двадцатые годы до университета я часто бывал у Яшки на Басманной, где он жил на чердаке двухэтажного дома, там была выгорожена комната, в которой стояли четыре койки. Одна – девушки, глупой в отношении культуры, Вари. На второй – милицейский действительной службы – почти окончил ВУЗ. На третьей – Яшка. На четвертой? Забыл я, кто жил на четвертой. Я тоже тогда бедствовал, с ними ночевал раза два.

Там на побеленном потолке все – гости и хозяева – писали углем из голландской печки всевозможные лозунги того времени, лозунги массовой пропаганды – или как жить <неразборчиво>, которые надо выучить, либо лозунги, которые должны облагодетельствовать человечество немедленно.

Я тоже принимал участие в этом кипении жизни. Все это было в высшей степени целомудренно, преданно, аскетически.

В студенческой коммуне я бывал тоже – в Черкасском переулке в 1926-м – там тоже смерть пришла раньше, чем любовь, как к народовольцам и эсерам.

Я жил в Кунцеве у тетки, а потом в Черкаске, в общежитии МГУ, а у Яшки была крошечная комнатенка на первом этаже какой-то коммунальной квартиры тоже в районе Басманной. Крошечная, метров 6 квадратных. Все свободное место было уставлено книгами – <…>, библиотечными и своими.

С собой Яшка всегда таскал толстую переплетенную книжку, где <писал> мелко-мелко, но все же разборчиво, – Яшка до смерти сохранил разборчивый газетный почерк.

В хорошем разборчивом почерке, мне кажется, Яшка видел некую нравственную обязанность. «Я должен писать так, чтобы меня могли легко прочесть те люди, к которым я пишу, – это дань уважения другим людям – товарищам, друзьям, начальникам и подчиненным».

…Мы быстро сошлись в главном. Первое: ничего не должно быть забыто. Второе: московский паспорт не в силах окупить наших страданий, мук, которые достались на нашу долю, но не в результате судьбы, неудачи, а в результате планомерного, сознательного, организованного террора государства.

Третье: наша <судьба> не должна быть использована дельцами от политики – вождями оппозиций. Если мы будем защищать чьи-либо знамена, то это будут знамена не оппозиций.

Ни он, ни я <не> поддерживаем, не пытаемся наладить никаких отношений с возможным троцкистским подпольем, отрезаем все старые знакомства. А попыток возобновить эти знакомства – со мной, например – было очень много.

Четвертое, что нас объединяло, – оценка прошлого. Уж если в истории была какая-то не иллюзия, а реальная свобода, то это свобода ругать свое правительство, единственная свобода слова в истории. Ни он, ни я не принадлежали к поклонникам демократических институтов Запада – но оставляли за ним оценку как единственный реальный путь, пусть мизерной, но свободы. Ибо ни социалистическое государство тоталитарного типа, ни Мао Цзедун реальной свободы людям не несут. Все это – Шигалевщина, предсказанная Достоевским. Это не значит, что под «левые» знамена не надо становиться. Просто ждать от них свободы не надо – вот и все.

Анархизм в его Кропоткинской (или Бакунинской) форме – все это не свобода, принуждение. В религию мы не верим, ибо долг человека в его жизни не может руководствоваться загробной компенсацией.

Гродзенскому я обязан хлопотами по пенсии – вопрос для меня крайне важный.

<…> Государство оставило всех нас просто в безвыходном положении – я, например, получал инвалидную пенсию 3 группы – 26 руб. в месяц, а по второй группе инвалидности – 46 рублей. Инвалид 2 группы не может ведь работать. <….>

Гродзенский не говорил неправды, но не потому, что у него были гены праведника, игра вазомоторики, выдавало которую покраснение всей кожи – шеи, лица, тела – при малейшей неправде, волнении в этом отношении, а потому что с детского дома, с юности до зрелых лет он учился самовоспитанию, выдавливая из себя «по капле», по чеховскому выражению, лжеца; воспитывал вежливость, тренировал ясность почерка, говорил раздельно и неторопливо. Яков говорил вежливо и не врал не потому, что он окончил философский факультет. Это было его самовоспитание, тренировка, стоившая ему немалых усилий.

В наше время верили в самовоспитание, в моральное самосовершенствование, в самодисциплину, в рахметовщину.

Только война, гитлеризм и сталинизм показали, насколько чуждо человеку подобное самовоспитание, разрушенное, как хрупкий сосуд, и разлетевшееся на мелкие клочки.

Наше время показало, что человек подлец и трус, и никакая общественная сила не заглушит этой настоящей сути человеческой природы.

А может быть, у Гродзенского просто были гены праведника. Отсюда и игра вазомоторов при невольной даже лжи.

Гродзенский явился ко мне с деловым предложением похлопотать о моей пенсии. Дело в том, что для меня составляли непреодолимое препятствие формальные хлопоты о чем-то в своей судьбе. Как всю жизнь <…> я держусь на коротком поводке, сводя свои обязательства к минимуму.

Все мы поставлены государством в положение не просто возвращения, но возвращения, требующего предъявления доказательства своих прав.

Одним из самых больших оскорблений, которые жизнь мне нанесла, был не тюремный срок, не многолетний лагерь. Вовсе нет. Самым худшим оскорблением была необходимость добиваться формальной реабилитации индивидуальным порядком. Это было глубочайшим оскорблением.

Если государство признает, что в отношении меня была совершена несправедливость – что и удостоверила справка о реабилитации, данная после полуторагодичной проверки <….>, то дороги все должны быть открыты и государство должно выполнять любые мои желания, любые мои просьбы – по самому простому заявлению.

Оказалось, все вовсе не так. При каждой попытке принять участие в общественной жизни воздвигались новые преграды – теми же самыми людьми, которые всю жизнь меня мучили и держали в лагерях.

Гродзенский сказал:

– Я буду ходить. Я соберу все справки. Оформим не инвалидность, а десятилетний стаж горняцкий – есть такой приказ. Я сам по нему получаю пенсию. И мне тоже хлопотали другие. Я не ходил сам для себя, а для другого я могу пойти. Тебе надо только согласиться*.

 *Благодаря хлопотам Я.Д. Гродзенского, В.Т.Шаламов стал с 1965 года получать пенсию – 72 рубля 60 копеек.

 Публикация Валерия Есипова

* * *

Я думал, что будут о нас писать

Кантаты, плакаты, тома;

Что шапки будут в воздух бросать

И улицы сойдут с ума.

Когда мы вернемся в город – мы,

Сломавшие цепи зимы и сумы,

Что выстояли среди тьмы.

Но город другое думал о нас,

Скороговоркой он встретил нас.

1961 г.

novayagazeta.ru