Все чаще и, увы, все убедительнее звучат голоса тех, кто полагает, что ситуация в России превысила болевой порог и что эмиграция, по крайней мере для тех, кому позволяют обстоятельства, представляется оптимальным выходом. Как свидетельствует мой скромный личный опыт, это вовсе не абстрактные рассуждения. Недавно мои близкие родственники, люди достаточно преклонного возраста, приняли решение уехать на ПМЖ в Израиль. Уже по прибытии на место сотрудница министерства абсорбции рассказала им, что самолеты с репатриантами из Москвы и Киева приземляются регулярно круглые сутки – и это в отсутствие сколько-нибудь заметной вспышки антисемитизма что в той, что в другой стране.
Но Израиль – особый выбор, далеко не у всех есть возможность или даже желание оказаться именно там, а другие страны не афишируют гостеприимства, особенно в отношении тех, кому и без того препятствует возраст, материальное положение или филологический диплом. Да и в любом случае истории, которые получают максимальный резонанс на бывшей родине, обычно не из числа тех, что свидетельствуют об успешной ассимиляции. Поэтому все чаще слышишь, как в качестве альтернативной модели жизни выдвигается так называемая «внутренняя эмиграция». Мы, дескать, сумели без особых моральных увечий пережить 70-е, у нас есть опыт, которым при желании могут воспользоваться новые поколения.
Эту теорию я помню чуть ли не с тех времен, с каких вообще что-либо помню, но странным образом ни один прецедент успешной внутренней эмиграции в памяти не всплывает. А между тем я прожил как минимум 10 лет именно в среде, где эта модель выживания предполагалась оптимальной. Более того, я не могу вспомнить такого примера даже за пределами собственного круга друзей и знакомых. Поэтому, на правах пришельца из 70-х, попытаюсь высказать некоторые из приходящих на ум сомнений.
Да, идея внутренней эмиграции в ту пору не только носилась в воздухе, но и была для многих образцом поведения. Почему-то мы не задумывались о том, что реальных образцов, кроме нас самих, для такого образа жизни не было. А практическая реализация этой идеи, нежелания идти на компромиссы с властью и идеологией, проявлялась в том, что мы выбирали для себя максимально изолированные от них профессии – бойлерщика, дворника, ночного сторожа, рабочего сцены, участника дальних экспедиций. О том, чтобы с такой биографией создать семью или карьеру, думать не приходилось, но мы в свои 20–25 лет не очень-то о таких вещах и думали. И уж совсем такая жизнь не сопрягалась с обучением в советских вузах – и меня, и почти всех моих друзей оттуда регулярно исключали. Но мы, пока были молоды, не очень этим печалились.
Впрочем, даже на этом коротком отрезке времени мы могли духовно воспарять над реальностью лишь благодаря специфике эпохи, которую недаром впоследствии окрестили «застоем». Мы плохо разбирались в экономических механизмах, которые в конечном счете смели советский режим и развалили империю, но снаружи казалось, что рутина этой жизни установилась навсегда, и у нас была возможность выработать определенные правила игры с ней. Мы знали, какую черту не следовало переступать, а власти было лень устраивать вылазки за эту черту, она в основном дремала, положив беззубую голову на лапы. Но помимо этих молчаливо признанных правил было еще и граничное условие: эмиграция как таковая была для большинства за пределами возможностей и воображения, а тем, у кого возможность временами появлялась, приходилось учитывать связанные с ней жизненные осложнения – иногда надолго, в моем случае на год. При этом отъезд был для многих из нас репетицией смерти, утратой надежды когда-либо вновь свидеться с родными и друзьями.
Внутренняя эмиграция, таким образом, никогда не была результатом свободного выбора, это была навязанная модель поведения, реализовать которую на протяжении всей жизни не мог практически никто. В своих основных чертах она была как бы тенью реальной эмиграции: либо ты успешно выживаешь путем ассимиляции, и тогда проблема отпадает вообще, либо ты не принимаешь предложенные условия, и тогда твоя судьба незавидна. Беда в том, что ассимиляция в этих условиях была равносильна либо капитуляции, либо шизофреническому двоемыслию: в своем кругу я помню доцента марксизма, который на кухне за рюмкой поносил советскую власть не хуже нашего, а на службе и партсобраниях, надо полагать, придерживался иной доктрины.
Но если даже в тех условиях позиция в стороне от схватки была утопией, сегодня она упирается в непреодолимые логические противоречия. О застое можно только мечтать, страна охвачена реваншистским и расистским угаром, братоубийственной рознью, а правила игры меняются не просто день ото дня, но зачастую прямо в ходе партии, когда вдруг ты оказываешься перед неожиданным и вынужденным ходом – можно попытаться его пропустить в надежде, что никто не заметит, но и такой пропущенный ход теперь засчитывается.
Делает ли это идею эмиграции неотвратимой, пусть и осуществимой не для всех, кто о ней задумывается? И нет ли у меня в этой игре своего скрытого интереса? В конце концов, я провел большую часть жизни в эмиграции и, похоже, подбиваю к этому других, чтобы не оказаться в дураках в одиночку. Но я, во-первых, ни разу не пожалел о своем выборе сорокалетней давности, а во-вторых, в силу своих литературных занятий очень заинтересован в том, чтобы моя читательская аудитория не редела, а в эмиграции это гарантия. Но надо хорошо понимать, что атмосфера ненависти дает только две возможности – либо уйти не оглядываясь, либо оставаться и сопротивляться. Спрятаться с головой под одеяло уже не получится.
Алексей Цветков, нью-йоркский политический комментатор, поэт и публицист