Анна Александра Бродская-Соццани, 22 года, красавица – живет на пособие в сельской Англии, собирается учиться на иллюстратора в Италии, но вряд ли устроится по специальности, поскольку принципиально не желает торговать искусством.

– Как вы представляетесь при знакомстве?

– Привет, меня зовут Анна.

– Вот вы завели разговор в пабе. Вас спрашивают, чем вы занимаетесь, – вы что отвечаете? Какое вы даете себе определение? Не первым делом, понятно. Но все-таки. Я, мол, оттуда-то, делаю то-то.

– Это длинная история. Я родилась в Нью-Йорке, жила там десять лет. Потом семь лет в Италии, потом переехала в Англию и там уже пять лет. Сейчас я живу в деревне, довольно обособленно, со своим партнером и двухлетней дочкой.

– Отсюда у вас такой приятный британский акцент. И вообще голос красивый. Вы не думали об актерской карьере?

– В детстве, маленькой девочкой, думала, может быть. Но теперь такая идея мне совсем не нравится.

– Расскажите про ваше образование – вы же точно где-то учились.

– Да. Сначала в Америке, в Бруклине, посещала очень хорошую художественную школу, потом, уже в Италии, – британскую школу, а когда мне исполнилось 17, мама отправила меня в английский пансион в Кембридже. Там у меня не очень складывалось. Корпуса расположены таким образом, что невозможно не опаздывать на занятия хотя бы на пять минут. Потому что всё в разных частях города. А если ты последовательно опаздываешь, тебя запирают в комнате с 7 вечера до 8 утра. Так что я выпрыгивала из окна и убегала. Меня оттуда исключили где-то через год. Потом я начала учиться в Лондоне, но к тому времени я уже достаточно разочаровалась в университетской среде и вскоре бросила учебу.

– Какой у вас был профилирующий предмет?

– Я же не университет бросила, а среднюю школу. Мы занимались фотографией, театром, английской литературой. Еще итальянский учила.

– Вы же знаете, что Иосиф Бродский тоже бросил школу в старших классах.

– Да. Общедоступное образование слишком регламентировано. Стиль преподавания и формат уроков подходят только немногим избранным. Но по большей части это не столько образование, сколько программирование на то, чтобы вырасти и встроиться в общество, получить работу. Это неестественная среда для развивающегося человека.

– Вы росли на Мортон-стрит?

– Нет, я там родилась, но вскоре мы переехали в Бруклин-хайтс.

– Вы с раннего детства знали, кто вы? Генетически. То есть вы не помните себя без этого знания?

– О папе? Да, я это знала всегда. Дома висели его фотографии. У меня сохранилось несколько воспоминаний о нем. Плюс его друзья. И разные другие вещи. Помню, как прочла его стихотворение «Törnfallet», посвященное маме, именно в Швеции, ровно там. Когда я это поняла, я схватила книжку и побежала по «шведскому лугу», выкрикивая эти строчки.

– В Англии, когда вы с кем-нибудь общаетесь в быту, люди часто понимают, кто вы? Чья вы дочь.

– Нет. В Англии он не так-то знаменит. Уж точно не так, как в России.

– А в Америке?

– Я жила там 11 лет назад. Маленькой девочкой. Я общалась только с детьми.

– Вы наверняка свободно говорите по-итальянски.

– Да, неплохо. Я уже пять лет там не живу, так что надо будет подтянуть.

– Французский?

– В школе учила.

– То есть...

– Практически нет. Я могу сказать «жё вудре ле пуасон» и «у э ле фромаж?»

– Как вышло, что вы не говорите по-русски?

– К сожалению, не было возможности. В 9 лет я учила русский с преподавателем, но она умерла от мозговой опухоли. В 10 лет я переехала в Италию, где, понятное дело, надо было говорить по-итальянски. На это ушло несколько лет. А потом в 17 лет попала в английский пансион, и там изучение русского не могло стать первостепенной задачей. Потом родилась дочка, и опять стало не до того. Теперь она ходит в садик, и я хочу взяться за русский. Сестра и babushka обещали давать мне уроки.

– Вы общаетесь с русскими родственниками?

– Вы имеете в виду с babushka по маме?

– И с ней, и с другими.

– С Андреем (Андрей Басманов, сын Иосифа Бродского. – Ред.)? Мы встречались на днях. Мы сходили в ресторан с переводчиком. Приятно провели время.

– Вчера (в музее Ахматовой) вы выступили с пламенной речью против авторского права и сорвали аплодисменты. Странность заключается в том, что в зале сидели люди, которым не раз приходилось обращаться в фонд Бродского за разрешением на публикации.

– Я выступала не от фонда, а от себя. Я не могу и не хочу говорить от имени фонда, это мои собственные убеждения. Я считаю, что авторское право – устаревшее понятие.

– Вы полагаете, что следует отменить любой копирайт?

– На мой взгляд, в сегодняшнем мире, где все стремительно оцифровывается, неизбежным образом все это отойдет в прошлое.

– В информационную эпоху информация – капитал.

– Это все из-за монетаризма. И часто оказывается, что то, что хорошо для человечества, не может быть предметом денежных отношений. Для общей пользы приходится тратить максимум энергии, получая минимум взамен. А в монетаристской парадигме все наоборот. Люди стремятся потратить минимум энергии и получить максимум взамен. И это извращенное понимание ценностей лежит в основании нашей культуры. Отсюда проблемы. Каждый должен иметь право на лучшее, что есть в мире. Это относится и к науке, и к литературе... Поскольку мы помещены в ситуацию, когда люди вынуждены конкурировать, чтобы продавать свой труд, искажается значение художника, который в принципе желает поделиться своим искусством с максимальным количеством людей.

– Если вспомнить крупных художников ХХ века, то за несколькими исключениями они все отлично себя продавали.

– Такое поведение диктует наша среда. Но представьте себе общество, в котором деньги не играют роли.

– Коммунизм.

– Нет. Такие проекты, как коммунистический, пытались добиться равенства, но оставались в монетаристской парадигме. Отсюда удручающий результат. Представьте экономическую модель, в которой уже нет потребности продавать свой труд. Люди бы тогда просто творили. Эйнштейну, например, не платили. Или Тесле. Но они занимались своим делом, потому что у них была внутренняя потребность. Поэтому несправедливо, что художник, который делится своим искусством, должен в то же время понимать, что, ничего не продав, он будет жить хуже.

– Книги, по-вашему, не надо продавать? Просто раздавать?

– Было бы здорово. Бакминстер Фуллер сказал, что вместо того, чтобы бороться с существующей реальностью, надо стараться создавать новую. Новую систему, новую модель. Поэтому чем заниматься мелкими деталями, нужно смотреть в корень: причина всех зол – монетаризм.

– Вы голосовали за Рассела Брэнда?

– Нет. Он вроде не дошел до выставления своей кандидатуры, но я вообще не голосую. Даже если бы выборы не были подстроены – а они подстроены, – большинство политиков защищают интересы больших корпораций и говорят о том, что нужно им. Поэтому они не поднимают серьезные вопросы – например, биологическое разнообразие или неравенство. Они рассуждают только о поверхностных вещах.

– Эл Гор вроде много говорит про экологию.

– Видите, если вы пытаетесь что-то поменять в монетаристской парадигме, ничего не получится. Потому что людей интересует финансовый результат и им невыгодны перемены, которые должны произойти. Например, «Гринпис» – некоммерческая организация, живущая с пожертвований. Не знаю точных данных, но подозреваю, что больше всего им жертвует мясная промышленность, несущая ответственность за вырубку амазонских джунглей. Чтобы там паслись коровы или выращивалось зерно на корм скоту. Но поскольку это один из крупнейших источников финансирования, «Гринпис» не может говорить о такой огромной силе, дестабилизирующей экологию, а вместо этого поднимает другие, более мелкие вопросы. Потому что экологов тоже интересует финансовый результат. Они не виноваты. Так всегда будет происходить в монетаристской парадигме, которой имманентен эгоизм.

– Это часть человеческой природы.

– Человеческая природа сидит в ДНК, но наше поведение обусловлено средой.
Человеку в принципе свойственно сотрудничать. К обратному нас вынуждает система, основанная на конкуренции. Возьмем, к примеру, лентяя, который не хочет палец о палец ударить. Он тоже имеет право на жизнь, на то, чтобы быть собой. А система заставляет его горбатиться на невдохновляющей работе. День-деньской. И это развращает.

– Вы так против конкуренции, но на ней строится искусство.

– Я считаю, что конкуренции тоже есть место. В детских играх, в спорте. В дружеских состязаниях. Но в принципе конкуренция подрывает основы человеческого достоинства. Гораздо лучше сотрудничать. И на этом строить свое общение с людьми. А конкуренцию оставим спорту. Всегда должен быть выбор. Нельзя заставлять человека конкурировать. Некоторым редким людям это идет на пользу. Но невозможно выстраивать общественную модель, выгодную единицам. Это нечестно. И так мы не сможем все реализовать свой потенциал.

– В Петербурге вас принимают как принцессу. Как рок-звезду. Вспышки фотоаппаратов.

– Здесь все бесконечно добры ко мне. Сплошное гостеприимство. Все спешат рассказать, как дорог им был мой отец, его книги. Но кроме вчерашних чтений в музее Ахматовой меня не преследовали фотографы.

– Как у вас с соцсетями?

– У меня Твиттер.

– Фейсбук?

– Нет. Я стерла свой аккаунт и не собираюсь его возобновлять.

– Но Фейсбук же как раз про свободный обмен информацией.

– Нет. Это все реклама и алгоритмы. Если вам что-то понравилось, вам показывают похожее. И в итоге вы оказываетесь в своего рода коконе. И видите только то, что вам приятно. Это уже не сотрудничество, а сегрегация. Вы отсекаете каких-то людей. К тому же, как вы знаете, вся информация с Фейсбука попадает прямиком в базы данных Агентства по национальной безопасности США.

– А разве в жизни не так же? Вы же выбираете друзей, выбираете, с кем общаться.

– Это так, но Фейсбук имитирует худшее, самое поверхностное, что есть в жизни.

– Ваш отец в одном эссе призывал всех офисных сотрудников требовать от начальства, чтобы на ночь в здания пускали бездомных. Читали?

– Нет. Я мало читала своего отца. Несколько стихотворений, эссе из «Less Than One», нет, из книги «On Grief and Reason». Мне хочется растянуть это на всю жизнь, чтобы наши отношения продолжались как можно дольше. Чтобы всегда можно было прочесть что-то новое.
Сергей Полотовский