В этом году Майе Михайловн­е Плисецкой исполнилось бы 90. Одна из величайших балерин ХХ века ушла из жизни в Мюнхене, где вместе с супругом Родионом Щедриным они жили последние годы. Свой прах Плисецкая завещала развеять над родной землей, каковой для нее без всяких вариантов была Россия…
Андрей Вознесенский называл Плисецкую звездой, адской искрой: «Такая гибнет – полпланеты спалит». Но вот умерла Плисецкая – и хотя весь мир скорбит, Россия провожает ее удивительно тихо, и сама эмоциональная ровность этого прощания резко контрастирует с ее собственной взрывной природой.
Да, великая; да, символ русского искусства во всем мире, показавшая «им там», что такое русский балет (на это теперь особенно упирают). Что такое собственно дар Плисецкой, почему по ней сходили с ума, почему она не только «им там», но и нам здесь объясняла, что такое подлинный артистизм и гениальная одаренность – об этом почти все молчат. Смерти Прокофьева, умершего в один день со Сталиным, страна не заметила; смерть Плисецкой растворяется в громе парада, в спорах о юбилее Победы, тонет в угрозах и опасениях, да и по совести говоря – много ли осталось людей, помнящих ее? Давно не выступала, жила за границей, превратилась в символ. Говорят, имела капризный и трудный характер. Иногда кажется: вспомнили, чтобы забыть окончательно.
Между тем Плисецкая принадлежала к удивительному отряду людей, многое себе позволявших. Напоминала она об одной великой истине, актуальной, кстати, и для нынешней России: хочешь быть защищен – стань незаменимым, единственным. Все остальные, включая первых лиц государства, заменяются, когда нужно. Но если ты умеешь что-то, чего не умеет никто больше, – у тебя есть шанс прожить свою жизнь не на четвереньках. Ты можешь позволять себе капризы, резкости, отважные и отчаянные поступки, защищать Солженицына, как Ростропович, и даже селить его на своей даче, негодовать по случаю реабилитации Сталина, как Плисецкая, и защищать Параджанова, как она же, и свободно жить и танцевать на Западе вопреки неизменной во все времена советской ксенофобии (до такой риторики, как сейчас, в семидесятые не доходило, но практика отличалась мало).
Она была настоящей советской звездой, прекрасной представительницей богемы, из тех, кто собирался у Лили Брик на Кутузовском – там она и познакомилась с Родионом Щедриным, тогда начинающим, но уже триумфальным композитором, – у Аксенова, у Вознесенского, в тогдашнем Доме актера, где сходились мастера, а не спонсоры. Тогда, в советской теплице, в искусственной замкнутости, – я ничуть не ностальгирую по ней, просто понимаю, что сегодня хуже, – поэты дружили с художниками, звезды балета – с режиссерами, идеология никого не ссорила (разве что отметались самые уродливые крайности), и жива была память о добрых нравах искусства. Протестовать было принято не тогда, когда кого-то награждали, а когда кого-то, напротив, обходили. Коллективными были не доносы, а письма в защиту и поддержку. То есть доносы тоже были, в том числе на Плисецкую, но их авторам не подавали руки. Советский мир отличался от нынешнего главным образом тем, что при сходных действиях говорились другие слова и людям случалось еще испытывать чувство неправоты; одним это кажется лицемерием, другим – правилами приличия. Плисецкая этот кодекс блюла неукоснительно. Да, этим людям многое позволялось. Да, у них водились деньги, по советским меркам огромные, по западным – скромные. Но какая независимость без денег? Да, их баловали власти. Но какая в России свобода без возможности влиять на эти власти, входить к ним без очереди? Вспомним, только богема да физики из шарашек обладали тут подлинной независимостью – из унижений собственное достоинство не делается, оно в этой среде не развивается.
Она расширяла границы русской балетной классики, уходила от нее, от дисциплинарно-канонического, парадно-имперского балета, которым восхищался мир, втайне ужасаясь самодисциплине, муштре и абсолютной верности традициям. Уже ее «Кармен-сюита» была революцией, почему ее и цензурировали нещадно, ругая за «эротизм» (за это же в свое время, за тридцать лет до того, разносили «Катерину Измайлову» Шостаковича). Да и что это такое – «Бизе – Щедрин»?! Плисецкая танцевала лет на двадцать дольше, чем позволяет все тот же возрастной канон. Я успел ее увидеть на сцене – в «Лебедином озере», где она танцевала Одетту – Одиллию. Одиллия мне понравилась больше, она была ярче, притягательнее, страшнее. Было мне лет восемь, а десять лет спустя я протиснулся в зал студенческого театра МГУ, тогда еще на углу Моховой и Герцена, где была творческая встреча с Плисецкой, шестидесятилетней, выглядящей едва на сорок. Поражали ее дружелюбие и резкость – абсолютная открытость в сочетании с безупречным достоинством. Этот тип женщины – скорее «шестидесятницы», чем шестидесятницы, – сейчас абсолютно исчез. В нем было сочетание ума, сексуальности, самодисциплины, одиночества, некоторого надрыва. На таких женщинах стояла советская система в последние годы – мужчины, если честно, деградировали быстрей, а женщины приспособились. В это время Плисецкая станцевала свои знаменитые авангардные балеты – «Анну Каренину» и «Чайку». Ей можно было уже ничего не делать, почивать на лаврах, танцевать иногда на гастролях «Лебедя» или писать мемуары (она и мемуары умудрилась написать так, что книга «Я, Майя Плисецкая» обсуждалась с восторгом и негодованием, раскалывала и провоцировала аудиторию). Но она продолжала работать, подставляясь, вызывая восхищение и негодование, раздражая и удивляя.
В Советском Союзе были люди – прежде всего люди искусства, хотя и в науке их было немало, – которые считали, что общественная жизнь их касается; что в башне из слоновой кости отсиживаться неприлично, а карьера – ну что карьера? Советская власть не слишком охотно высылала своих звезд за границу: чтобы лишили гражданства, надо было упорствовать, как Солженицын, или нарываться, как Любимов. Теперь тоже ничего особенного сделать не могут: ну, лишат финансирования – можно ведь найти, под громкое имя дадут… Но сегодня всех сковал оцепеняющий страх, а при советской власти его не было. Был азарт игры со стареющим зверем. Плисецкая, дочь расстрелянного отца и сосланной матери, была человеком с убеждениями, и не модными, а выстраданными, простите за штамп. У нее, как у многих советских звезд, было обостренное и, думаю, гипертрофированное чувство собственного достоинства, то особое самоуважение, которое присуще прежде всего профессионалам. Профессионалов у нас традиционно мало, достоинства еще меньше. Мы все «боимся себе позволить». А она не боялась, потому что с ней ничего нельзя было сделать. Власть боялась реноме, а избивать женщин на улице еще не было принято. Понятно теперь, почему артистов, подобных Плисецкой, и личностей ее масштаба здесь долго еще не будет? Вполне может получиться, что и никогда.
Дмитрий Быков