Николай Котляр, отец погибшего на Майдане харьковчанина Евгения Котляра, посвятил сыну стихотворение. В Facebook его прочитали сотни людей. Сам Николай Иванович даже не может смотреть на эти строчки. Трудно. По крупицам отец собрал видео- и фотодоказательства расстрела на Институтской. Но пока это все, чем располагает следствие. За год расследование убийства Евгения, как и многих других участников протеста, не сдвинулось с места. О сыне, о его борьбе и о нынешней цели в жизни – дальше рассказ от первого лица.

Моя кровинка, я горжусь тобой
В тылу не ждал огонь заградотряда
Ты мог уйти. Ты принял этот бой,
Хотя свистели роем пули рядом.
Когда на землю падали друзья
– С фанерками нельзя в такую драку! -
Казалось – даже выстоять нельзя,
Вы поднялись и Вы пошли в атаку
Я б так не смог. Немногие б смогли.
Склоняюсь к дорогому изголовью.
Вы гордость, совесть, честь своей земли,
И землю эту Вы полили кровью
Прости, я снова плачу, мой герой.
Ты принял не спонтанное решенье.
Как ты мне нужен здесь, сейчас, живой
Я ненавижу жертвоприношенья.
Николай Котляр – сыну

Ему было 33 года, он компьютерщик, окончил университет радиоэлектроники. Первое время работал по специальности, промышленным альпинизмом занялся после событий в парке Горького.
Когда начали строить дорогу и общественность Харькова встала на защиту леса, он вместе с друзьями залазил на деревья и отцеплял страховку. Они сидели наверху в расчете на то, что нормальному человеку не придет в голову пилить дерево с человеком на ветке. Но они пилили...
Он чувствовал ответственность за то, что творится в стране. Не просто покритиковать где-то там на кухне или за кружкой пива сказать, какой ты несогласный. Он все это пропускал через себя.
Я хорошо помню, когда он решил ехать на Майдан. Когда вышли студенты, еще в конце ноября, он уже тогда хотел ехать. Я ему говорю: «Там же совсем мальчики стоят, девочки, юноши, а тебе – 33 года, ну куда ты поедешь?» Давай подождем, посмотрим. И потом он на два-три дня отложил это. Мы смотрели все по телевизору.
И когда он увидел это зверское избиение, когда студентов били по головам, потом добивали лежачих, причем каждый считал своим долгом еще пнуть… На странице Жени в соцсети осталась запись именно в этот день.
Он пишет, обращаясь к кому-то: «Дима, а как, по-твоему, еще можно бороться, когда наших девчонок и мальчишек до смерти забивают ногами? Как можно бороться? Ты, конечно, можешь продолжать свою борьбу возле «зомбоящика» с бутылочкой пива, а я уже купил билет на Киев, я сегодня уезжаю».
Все. Он уже со мной не советовался. Взял билет.
И так же, как с парком получилось. Он сначала пошел посмотреть, чего люди добиваются. Там и остался.
Как я мог остановить? Я разделял его взгляды. Я только единственное просил: «Женя, ты только в самое пекло не лезь. Осторожнее». Он говорил: «Папа, я стараюсь осторожно…»
Он такой человек был: никогда не лез вперед, на трибуну. Он просто делал свое дело и делал его добросовестно. И готов был идти до конца.
За то время, когда он был на Майдане, я его несколько раз просил приехать. «Женя, приедь, надо кое-что помочь, заодно отдохнешь»… Он действительно был уставший, аж черный весь.
Это было 14 февраля. Вроде дело шло к какому-то замирению. Договорились что-то подписывать. И он приехал, я ему сказал: отдыхай, а я съезжу в деревню. Только он приехал, а тут эти события 18 февраля, ему друзья звонят, спрашивают: «Женя, ну ты где?».
Он говорит: «Ребята, мне стыдно, что я сейчас не там. Я ближайшим поездом приеду в Киев».
Он обычно ездил ночным. А тут он взял на ближайший и уже 18 числа снова был на Майдане. А что было там в эти дни, вы сами знаете.
19-го, когда я вернулся из деревни, я зашел смотрю: рюкзака нет. Я все понял. Звоню: «Женя? Ты где?» Он говорит: «Папа, ну где я могу быть сейчас?»
Я попросил только две вещи: не лезть в самое-самое пекло, поберечься. Он таким веселым, бодрым голосом отвечал: «Папа, все будет хорошо, не переживай. Прорвемся. Мы победим». А во-вторых, я его просил каждое утро выходить на связь. Каждое утро до десяти утра просил его звонить.
И на следующий день, 20-го февраля, я прождал до десяти, звонка нет, я начал набирать. Раз, два, три, десять. Сначала шли гудки, никто не брал трубку. Потом отключили телефон. Я уже понял, что что-то не так. Хотя мыслей таких еще не было.
Я начал обзванивать друзей. Нашел телефоны у него на странице. Звонил, спрашивал, есть ли контакты тех, кто с ним был в Киеве. Все друзья включились, начали искать. Звонили мне, успокаивали: «Николай Иванович, вы не переживайте, держитесь, молитесь, все обойдется». Пытались меня поддержать.
Всю ночь я практически не спал. А утром, днем 21-го, позвонили мне и сказали: так и так.
Я узнал, что произошло. Он ведь был в приметной одежде. Друзья купили ему синий спортивный шлем, на нем был зеленый дождевик. Вот как раз момент ранения.
Он попал на многие видеоролики. Заснято, как он прикрывал раненых с Институтской. Ребята выносили, а он прикрывал щитом. Закрывал видимость снайперам.
Есть момент, как он сидит со щитом. И вдруг в него попадает пуля. Уже установили точное время – это было в 9.50. Первая пуля попадает в шею. Навылет.
Стреляли, сволочи, на поражение. Он еще вскочил, сделал пару шагов. И вторая пуля в бедро, в таз. Тоже навылет.
Оттащили его в сторонку, оказали помощь, на щите вынесли.
Есть съемки в гостинице «Украина». Страшные съемки. Первое время я просто не мог смотреть. Сейчас уже потихоньку начал.
Видно, как ему оказывают первую помощь. Он был все время в сознании. Не терял сознания, не кричал, не бился. Просто лежал спокойно, немножко отрешенно. Оказали ему там помощь, на носилках, на скорую и повезли в больницу.
Но не довезли.
Меня вызывали в прокуратуру. Наверное, в марте, в конце февраля… И прокурор, харьковский, начал беседу. Расспрашивал, что да как. И такие вещи были, что я возмутился. Даже вышел из себя. Он меня спрашивал: «А где он работал? А с кем контактировал? А были ли у него неприязненные отношения, может, с кем-то не ладил?» Я говорю: «По вашей версии получается, что с кем-то он тут поругался, а потом поехал в Киев и его там пристрелили?».
А потом мы, родственники погибших, ездили несколько раз в Киев. Мы решили создать общественное объединение семей Небесной сотни, общаемся, делимся новостями.
Были встречи с Яремой. Сначала он был вице-премьером. И когда стал прокурором, тоже нас собирал. Привел с собой следователей, прокуроров. На первых этапах к Яреме вопросов не было. Хотя потом стало понятно, что он практически ни черта не сделал. Вроде как человека я его уважал, но как профессионала…
Следователь, который вел Женино дело, показал материалы дела. В них ничего совершенно не было. То есть вот те видеодоказательства, которые мы собрали, и я через своих знакомых попросил передать в прокуратуру, эти доказательства стали на 90% доказательной базой. Прокуратура их приобщила и все.
Кроме этого, там были еще разве что протоколы допроса скорой помощи. Но что они могут сказать? И выводы экспертизы, которая ничего не смогла установить, потому что пули нет. Без пули они даже не могли калибра сказать. То есть перспективы этого дела – никакие. Нет пули, нет оружия. Уничтожили документы. Все, сволочи, предусмотрели.
И даже выпустили этого Садовника (экс-командир спецроты «Беркута» – ред.). Я бы эту судью, которая его выпустила, я бы ее заставил тот же срок мотать, что и ему светил.
Я уже не надеюсь, что исполнителя найдут. Может быть, привлекут тех, кто организовывал как-то. Я надеюсь, очень надеюсь, что рано или поздно Россия или развалится, или поменяется власть, по крайней мере, что мы сможем добраться до тех, кто все организовывал.
Я много раз прослушивал запись, когда снайпера лежат на позициях и между собой переговариваются. Говорили: «С оружием никого нет». У Жени же ни «броника» не было, только щит какой-то. Спортивный шлем. Ни оружия, ни защиты, ничего. Как можно стрелять на поражение? Ну в ногу бы целился, человек вышел со строя, действия остановились. Нет, надо было убивать.
Я почти уверен, что работало ФСБ. Это бригада, которая могла стрелять и в «ментов», чтобы посеять панику и ненависть, и в протестующих.
Я бы хотел надеяться. Мне бы очень хотелось посмотреть в глаза этой сволочи, которая нажимала на курок. Но особых надежд на это нет. Единственное, может быть, Гаагский суд. Того же Захарченко…
Потом я написал стихотворение. Только я его не могу читать. Я даже, когда смотрю на него, я будто возвращаюсь в то состояние, понимаете?
Теперь мой долг – сделать все, чтобы увековечить... нет, это плохое слово, мне не нравится… Больше нравится украинское «увічнення». Сделать все для этого. Надеюсь, что город примет решение, переименует, может, улицу. А вообще я хотел бы, чтобы переименовали парк Горького. Он так боролся за него.
Татьяна Федоркова