Вот, например, цитата из статьи, посвященной Маршу мира в Париже: «На фоне торжественного и пафосного проведения «Марша мира» никто из европейских лидеров так и не обмолвился о том, что необходимо что-то решать со вторым после обалдевших от своей безнаказанности СМИ виновником нынешней трагедии – радикальным исламизмом». Статья опубликована в журнале, претендующем на определенный интеллектуализм. Называется, естественно, «Марш лицемерия». Это, пожалуй, самое сильное высказывание вида «сами виноваты» из тех, – сотен, увы, – что довелось видеть после трагедии в Париже. Даже у несгибаемых обозревательниц «Комсомольской правды» не хватило духу так ранжировать убитых и убийц.
Вот это высказывание и станет отправной точкой для нашего небольшого рассуждения.

1

Чем отличается «православный активист», пришедший громить очередную выставку, от «исламиста», пришедшего в редакцию журнала убивать карикатуристов? Есть два простых ответа: 1) системой исповедуемых взглядов; 2) ничем. Первый ответ очевидно неверный: дела важнее деклараций, взгляды того и другого даны нам в ощущениях, к тому же, болезненных, и сводятся эти взгляды к неготовности терпеть само существование чужого мнения. Второй верный, но не совсем точный: разница все-таки есть. Наш местный активист потрусливее, и умирать за взгляды свои не готов. Убивать, по счастью, тоже боится. Но это пока. В общем, более или менее понятно, что довольно скоро мы увидим новую генерацию местных «борцов за традиционные ценности», которые не будут для большинства населения России маркированы как чужие – не с Кавказа, не мусульмане, и т. п.

2

Цель, впрочем, не в том, чтобы напугать читателя угрозой – ну, не знаю, – «православного терроризма». Просто это, кажется, достаточно яркий пример, и от него легко перейти к разговору о навыке, с которым Европа разбирается не первую сотню лет. Об умении проблематизировать собственные ценности. Это длящаяся, и не всегда бескровная дискуссия, в которой по одну сторону – Ханна Арендт с Иммануилом Кантом, а по другую – не только воины Пророка, но и, допустим, сочинители доносов по статье 282 УК РФ на этих самых воинов Пророка.
Спор ведь при помощи самых разнообразных аргументов, включая автоматы Калашникова, ведется как раз о том, существует ли такая система ценностей, критика которой должна быть запрещена. Предлагаются количественные критерии, например: «Нельзя оскорблять полтора миллиарда людей». Их ущербность понятна. Они легко ломаются о простой вопрос: – А сколько тогда можно? Миллиард? Сто миллионов? Трех человек? С какого момента такого рода дискриминация становится возможной? И, соответственно, далее – а могут ли полтора миллиарда людей, ощущая себя общностью, уничтожать какую-то общность менее значимую? Если да, то какую, а если нет, то почему?
Точно так же не работает отсылка (тоже в разных вариантах очень популярная) к древности той или иной системы ценностей. В Петербурге, доводилось читать, жил дедушка из бывших, который по томику из «Литературных памятников» обучал соседских старушек петь гимны Осирису. Кстати, пели. Не знаю, жив ли энтузиаст, но его вера была, очевидно, подревнее многих иных. Но должно ли это защищать его веру от критики, в том числе и со стороны психиатров?

3

Нам говорят, что запрет на критику определенных систем ценностей – способ сохранить мир между представителями... Дальше варианты. «Разных конфессий», например. Ну, то есть – между различными группами меньшинств, потому что даже пресловутые «полтора миллиарда мусульман» – все равно меньшинство в масштабах планеты. Но ведь это очевидное передергивание: наделяя одни меньшинства особыми правами, мы никакого мира не сохраняем. Просто злим всех прочих. Честнее было бы сказать, что подобный запрет – способ удержать на время наиболее агрессивные меньшинства от радикальных действий, подчиняясь их требованиям. Но это уже куда менее красиво звучит: как будто речь не о сохранении мира, а о террористическом акте с захватом заложников.
А значит, настоящая дорога к миру – где-то еще, но не здесь. Спор просто не может вестись о том, чья вера лучше. Все споры подобного рода кончаются одинаково. Еще знаменитый Жан де Жуанвиль в не менее знаменитой «Книге благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика» не без восторга такой спор описывал:
«...в Клюнийском монастыре был большой диспут между клириками и евреями. Там же находился один рыцарь, которому аббат подал хлеба Христа ради; и он попросил аббата позволить ему сказать первое слово, и аббат нехотя разрешил ему это. И тогда рыцарь встал, оперся на свой костыль, и сказал, чтобы к нему подвели главного священника и главного мэтра евреев, что и сделали. И он задал еврею такой вопрос: «Мэтр, – сказал рыцарь, – я вас спрашиваю, верите ли вы, что дева Мария, которая выносила бога в чреве своем, а затем на своих руках, родила его, будучи девственницей, и что она мать Господа?»
И еврей ответил, что не верит во все это. А рыцарь ему заметил, что он поступает как нечестивец, когда не веря и не любя ее, входит в ее храм и ее обитель. «И воистину, – сказал рыцарь, – вы за это заплатите.» И тут он поднял свой костыль и ударил еврея по голове и свалил его на землю. И евреи обратились в бегство и унесли своего мэтра всего израненного: так закончился диспут».

4

И если уж мы мира взыскуем, то не о том должны рассуждать, какие животные равнее прочих, а о том, где разумные пределы конвенций, касающихся пресловутого оскорбления чувств. Вариантов ответа два: либо мы признаем, что нет такой системы ценностей, которую можно было бы критиковать, и умолкаем навеки, либо, наоборот, утверждаем, что нет системы ценностей, которая обладала бы иммунитетом. И нет, соответственно, системы ценностей, проповедь которой могла бы быть запрещена.
Да, вы не ослышались. Говорить можно все. Любые идеи – вне зависимости от того, как они соотносятся с «традиционной» моралью (кавычки здесь неизбежны, потому что любая традиция – условность) – могут быть озвучены. Вы можете требовать немедленного построения социализма на Земле. Воскресения мертвых. Обосновывать превосходство одной расы над прочими. Да хоть необходимость пожирать младенцев, предварительно над ними надругавшись.
И дальше уже – дело общества решать, где именно вы со своими идеями окажетесь. Общество обществу рознь, в России, например, речи вполне себе античеловеческие могут привести в теплое кресло ведущего еженедельной информационно-аналитической программы на государственном канале. Правда, современная Россия в интересующем нас аспекте государство неидеальное. И, что хуже, идеальных государств пока не существует в принципе.

5

Заметьте – выработка отношения к тем или иным системам ценностей это дело общества, а не государства. Если мы хотим выпутаться из бесперспективного спора о том, какое из наличных меньшинств лучше и прекраснее прочих, мы должны смириться с тем, что запрет, монополия на который остается у государства, в ментальной сфере невозможен вообще. Запрет начинается там, где от слов переходят к действиям. Просто потому, что нельзя честно договориться о степенях ответственности, когда оперируешь понятиями эфемерными, вроде «оскорбления чувств». Вот тяжкие телесные от несовместимых с жизнью отличить куда проще, и договориться о последующих наказаниях тоже более или менее несложно.
Что делать мусульманам Грозного, чувства которых оскорблены карикатурами в малоизвестном прежде французском журнале? Никогда не покупать этот журнал. Призывать всех остальных потенциальных покупателей из Махачкалы, Магаса и Багдада никогда не покупать этот журнал. Рисовать обидные карикатуры на карикатуристов и ценности карикатуристов. При возможности – если работодатели отчего-то не возражают – выйти утром рабочего дня на многомиллионный митинг. Но не требовать запрета – потому что запрета быть просто не может.
Веганы могут пикетировать мясные лавки, христиане – абортарии, а поклонники Навального – ежедневно сжигать на площадях газету «Комсомольская правда», предварительно честно купив ее в киоске. Антисемиты – демонстративно пожирать свинину у дверей Еврейского музея толерантности, не забывая про правильный первый тост, а русофобы – молиться статуе золотого Чубайса Ваучероносного.
Святой джихад, безграничная и жертвенная любовь к ближнему, роль товарища Сталина в победе над гитлеровской Германией, – все темы допустимы, равно же допустимы и аргументированный разбор, разгромная критика или безудержное осмеяние этих тем. Но обращение к государству с требованием запретить абортарии, мясные лавки и «КП» должно стать невозможным. У государства просто не должно остаться инструментария для запретов в этой сфере.
Иное дело – если кто-то, оскорбившись сверх меры, из мира идей попытается выйти в мир вещей с кастетом или автоматом. Вот тут государству – зеленый свет и наручники в руки.
(И да, общее примечание к параграфам 4 и 5: государство вокруг, как уже отмечалось, не идеальное; многое из вышеперечисленного в этом государстве, где за мыслепреступления принято карать, запрещено законодательно. И я вынужден подчеркнуть – все примеры носят характер иллюстративный, а я никого ни к чему не призываю. Например, потому, что я вообще никого ни к чему не призываю, я просто рассуждаю о пределах интеллектуальной свободы.)

6

Все это может показаться постмодернистским парадоксом, попыткой отсутствие ценностей выдать за ценность. Но ведь это не так. Отсутствие запрета в сфере мысли предполагает, что каждый человек может придерживаться любых взглядов, в том числе – считать свои ценности абсолютными и универсальными. Почему нет.
Настоящая сложность – в другом. Требуется определенное мужество, чтобы выйти из пределов любой общности, и оставшись с миром один на один, начать задавать вопросы не миру, а себе. Увидеть вокруг не стадо, ждущее пастыря, а свободных людей, которые, точно так же, как и я, имеют право на собственные взгляды. Даже если я знаю, что они неправы (верующий, например, всегда знает, что неверующий неправ, иначе какова цена его веры). Они неправы, но это их дело – губить себя, сбривая бороду, пожирая скоромное в пост или рассуждая о суре «Корова». Я могу попытаться их переубедить, но и только. В том числе, кстати, – высмеивая их взгляды. Не такой уж плохой способ вести диалог, особенно если оппонент помнит, что у нас тут спор, а не перестрелка.
Это ведь еще Сократ учил себе самому вопросы задавать, за что, кстати, и поплатился.

7

Вот лично меня, например, дико раздражают модные в определенных кругах рассуждения о рабской сущности русского народа. Я могу попытаться аргументированно переубедить любителей порассуждать о моей рабской сущности, обидно пошутить на их счет, или просто, пожав плечами, пройти мимо, потому что какой с дураков спрос и какой с дураками спор. Но ни разбить лицо, ни написать жалобу в Комитет Побед и Одолений не могу. Не могу и все. Харам.

8

Не все читали Хантингтона, но многие, и не утруждая себя чтением, любят порассуждать о столкновении цивилизаций. Выбирают правильную, ту, которая за настоящую свободу, и предлагают вышвырнуть всех врагов свободы прочь, куда-нибудь в Африку, воспетую поэтом Гумилевым. Или пересажать. Или убить.
Это глупость, и это страшная глупость. Свобода не может себя никому навязать. Свобода перестает быть свободой, когда свободу навязывают. Только внутри каждого конкретного человека – и вопрос, и ответ.
Конфликт цивилизаций, конечно, идет вовсю и давно, вот только границу конфликта определяют неправильно. Граница не между теми, кто заставляет, допустим, женщин носить паранджу, и теми, кто мирится с мини-юбками.
Хотя тоже, почему это «мирится»? Разве мини-юбки не радуют глаз?
Граница – между теми, кто способен проблематизировать собственные ценности, и теми, кто пока не ощутил важности этого навыка. Кто готов преследовать, травить и убивать за неприятные взгляды. За неправильную карикатуру, неправильную рубашку, да хоть за отрицание Холокоста. Тут содержание как раз совершенно не важно.
И кажется, что у тех, кто свои ценности проблематизировать способен, очень слабая позиция. Только слова, только личный выбор, и никакой возможности свои ценности навязать. Иначе они мутируют, эти самые ценности. Перестанут быть тем, из-за чего, собственно, и идет борьба.
Но, знаете, история знает разные примеры. Был давно – две тысячи лет назад тому – Человек в Израиле, говоривший о свободе больше, лучше и страшнее прочих. И долгое время у его последователей имелся только один способ свои ценности отстоять. Они шли под меч палача за свои ценности, их терзали дикие звери на потеху публике в римских амфитеатрах. А потом ничего, постепенно все наладилось. Местами даже слишком. Кое-где и до сих пор умудряются тюремную двушечку выхлопотать носителям неприятных взглядов. К печали, предположительно, Того, первого, говорившего о свободе лучше и страшнее прочих.

9

Это только слова, соглашаться с ними или не соглашаться, – дело для каждого личное. Но выбирая сторону в сложноописуемом конфликте цивилизаций, помните: нет таких ценностей, которые хоть кого-нибудь, да не оскорбили бы. Каждый ваш шаг и каждый ваш чих непременно оскорбляют какого-нибудь радикала. И кто знает, как далеко он готов зайти в деле мести за это невыносимое оскорбление.
А оправдывая возможность карать за слова, – не важно, за какие именно слова, – вы не себя оправдываете, но того, кто однажды придет вас убить.
И вот тут мы приходим к неожиданному выводу – а ведь да, выбирающие свободу сами виноваты. Выбор свободного человека – это ответственный выбор, и он должен понимать, чем его выбор чреват. Здесь и сейчас, и увы, не только в России или Северной Корее.
Иван Давыдов