Ресентимент

Одна из поражающих воображение метаморфоз российского общества связана с вулканическим ростом агрессивности одновременно с отказом от признания реальности, погребенной в одночасье под идеологическими фикциями. Объяснить это явление непросто. Его часто списывают на беспрецедентную обработку масс телевизионной пропагандой. Официальная пропаганда многое объясняет, но далеко не все. Не всякое общество может быть распропагандировано в такие короткие сроки и до таких эксцессов. Чтобы пропаганда была эффективной, она должна отвечать бессознательным устремлениям населения.
Мне кажется, что для анализа трансформации массового сознания может быть полезен Ницше и его размышления о ресентименте. Ницше считал ресентимент чувством, характерным для морали рабов, которые в силу своего положения ничего не могут изменить в мире. Это восстание воображения против реальности, не чуждое и некоторого своеобразного творческого начала: «Восстание рабов в морали начинается с того, что ресентимент сам становится творческим и порождает ценности: ресентимент таких существ, которые не способны к действительной реакции, реакции, выразившейся бы в поступке, и которые вознаграждают себя воображаемой местью. В то время как всякая благородная мораль произрастает из торжествующего “Да”, сказанного самому себе, мораль рабов с самого начала говорит “Нет” “внешнему”, “иному”, “не-себе”: это “Нет” и оказывается ее творческим деянием. Этот поворот оценивающего взгляда – это необходимое обращение вовне вместо обращения к самому себе – как раз неотъемлем от ресентимента: мораль рабов всегда нуждается для своего возникновения прежде всего в противостоящем и внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних раздражениях, чтобы вообще действовать, – ее акция исходно является реакцией» («К генеалогии морали», 1:10).
Когда мир не поддается воздействию, рабы уничтожают его в воображении, радикально отрицают его существование. Ницше указывал на связь ресентимента с религией рабов – христианством, в отличие от язычества, мыслившим в категориях иного мира, апокалипсического преображения будущего, райской утопии и т.д. Коммунистическая утопия вполне вписывается в стратегию ресентимента, ориентированную на отрицание реальности.
Мне представляется, что отказ от реальности в нынешней России прямо связан с чувством беспомощности людей, неспособных внести хотя бы мизерное изменение в жизнь своей страны и даже своей семьи. СМИ только подбрасывали «контент» в этот взрыв «рабского» негативизма, помогавшего людям преодолеть чувство отчуждения и униженности. Особенность российской ситуации, однако, заключается в том, что все российское общество, от Путина до последнего стрелочника, в равной мере является носителем ресентимента. Для Путина его истоком является непризнание его и России равными и уважаемыми игроками на мировой арене, для стрелочника – беспомощность перед лицом полиции, чиновников, судов и бандитов. Я полагаю, что ресентиментные фантазии власти в какой-то момент вошли в странный резонанс с ресентиментными фантазиями обывателей. И мир стал трансформироваться. Авантюра на Украине стала благородной войной против воображаемых фашистов, изоляция России – ее утверждением в ранге великой державы, упадок экономики и падение доходов – ростом благосостояния и счастья. И даже люди, далекие от фантазмов ресентимента, но напуганные ураганом происходящих изменений, которые они не в силах предотвратить, систематически пытаются отрицать реальность происходящего или хотя бы закрыть на нее глаза.

Потеря реальности и кризис институций

Странность происходящего во многом заключается в том, что российская власть в лице Путина, виноватая в отчуждении граждан от любой формы влияния на события и решения, оказывается не жертвой происходящих психологических метаморфоз, но их бенефициарием. Отчуждение от воздействия на реальность разворачивается в России на двух уровнях, но в обоих случаях связано с глубоким кризисом институций. Для рядового обывателя институционный кризис выражается в тотальной перверсии функций правоохранительных органов и органов власти, разрушении здравоохранения и образования. Но кризис институций очевиден и на другом уровне, который связан с отмиранием и обессмысливанием национального суверенитета. И этот кризис характерен не только для России, но и для всего мира.
Связан он с процессом глобализации экономики. Английский социолог Зигмунд Бауман любит говорить о «пространстве потоков», которое располагается над национальными территориями и суверенитетами. В этом пространстве движутся капиталы, товары, идеи, услуги и т.д. Значительная часть нового российского благосостояния обязана своим существованием участию в пространстве потоков. Это глобальное пространство, однако, не только приносит богатство, но и порождает множество проблем – экологических, миграционных, финансовых и проч. Но, как замечает тот же Бауман, решать эти глобальные проблемы должны политики, чья власть простирается лишь на ограниченные территории и население. Отсюда системный кризис институций, связанных с национальным суверенитетом. Локальные институции во всех странах демонстрируют свою глубокую беспомощность.
Российские власти с их преувеличенным культом устаревшей сегодня суверенности, с одной стороны, хотят извлекать пользу из глобального пространства потоков, а с другой стороны, все еще пытаются решать глобальные проблемы с помощью локальных институций. Это особенно очевидно в наивных попытках противопоставить мировым экономическим санкциям неэффективные контрмеры, основанные на самоизоляции.
Разочарование в институциях, ощущение их бессмысленности как на уровне обывателя, так и на уровне президента ведут к отказу от следования институционным нормам и процедурам на всех уровнях. В итоге ресентимент становится, если использовать выражение французского политического философа Этьена Балибара, «антиполитикой». Классическим проявлением антиполитики можно считать войну (хотя Клаузевиц когда-то и называл войну «продолжением политики»), отвращение к любым формам гражданской активности и закону. Все это в России в равной мере поражает и массы, и руководство страны. Балибар считал, что антиполитика чревата национализмом и популизмом, которые легко вырождаются в диктатуру и ведут к культу харизматического лидера, чья харизма, в сущности, и питается нарушением закона, конституции, международных норм. Возникает парадоксальная иллюзия, что национализм может решить сверхнациональные проблемы, что харизматический лидер может решать проблемы, в которых увязали неэффективные бюрократические демократии. Итальянский социолог культуры Карло Бордони справедливо замечает, что национализм и популизм сегодня совершенно опереточны (как российские казаки) и не несут никаких эффективных решений. Это все та же вытекающая из ресентимента форма отрицания реальности. Но самым опасным продуктом антиполитики Бордони считает «государственность без государства». Деградировавшая византийская бюрократия правит, но государство как институция уже практически не существует.
Я разделяю взгляды Балибара, но считаю, что антиполитика – не просто результат кризиса государственности, но и продукт ницшевского ресентимента, укорененного в неспособности позитивно действовать. Мы всюду имеем, как считал Ницше, лишь чистую негативность, реакцию на сопротивление внешнего мира. Недавнее признание Путина моральным авторитетом является результатом антиполитики. «Нравственность», как это часто бывает, оказывается странным продуктом антиинституциональности. Решения лидера в таком контексте вытекают не из законов и установлений, а из его личного «нравственного» чутья, в котором проявляется его абсолютная суверенность. Он принимает решения не на основании подписанных Россией соглашений (например, о ненарушимости границ Украины), а на основании чувства справедливости – спасти воображаемых русских от украинских притеснений, исправить несправедливость, совершенную Хрущевым в 1954 году. «Моральная» политика в таком контексте игнорирует все институционные нормы.

Принцип лжи

Отказ от «принципа реальности», если вспомнить этот термин Фрейда, ведет к утверждению лжи как принципа политики. Когда политика государства начинает строиться на тотальной лжи или отрицании очевидных фактов, мы сталкиваемся с совершенно особым типом политики, которым успешно занимались Гитлер и Сталин. В 1975 году в Германии был организован круглый стол на тему «Легитимность лжи в политике». Это событие интересно тем, что в нем приняла участие Ханна Арендт. В своем выступлении Арендт заметила, что ложь никогда не входила в разряд смертных грехов и стала занимать определенное место в европейском сознании только начиная с XVI–ХVII веков, то есть с момента возникновения современной науки с ее претензией на абсолютное знание объективной истины. Политика же, по общему мнению участников круглого стола, никогда не обходилась без лжи, которую участники дискуссии называли «окказиональной».
Ситуация, однако, меняется с изобретением рекламы, тотальной пропаганды и современных медиа. Отныне становятся возможными проекты конструирования мира в соответствии с воображением политиков. Происходит полное стирание различий между ложью и реальностью. И именно такое неразличение, сегодня столь очевидное в российском обществе, Арендт считала наиболее опасным. В массовом сознании происходит странный сдвиг, в результате которого возникает то, что Арендт называла «дефактуализацией» (defactualization). Сами факты утрачивают абсолютную реальность. Даже смерть людей начинает казаться чем-то мнимым. То ли они были, то ли не были, то ли умерли, то ли исчезли в воздухе без следа; все начинает представляться только версией реальности, мнимостью. Такая метаморфоза сознания всегда ведет к снижению гражданской активности, к нарастанию инертности и безразличия.
Незадолго до круглого стола Арендт опубликовала эссе «Ложь в политике. Размышления о бумагах Пентагона». Это эссе – наиболее полный вариант ее размышлений о лжи в политике. Речь в нем шла о сборнике обнародованных в 1971 году секретных документов, касающихся войны во Вьетнаме. Из этих документов следовало, что война во Вьетнаме не преследовала никаких материальных выгод для Америки – ни приобретения новых территорий, ни экономических преимуществ – абсолютно ничего. Более того, эта война отчасти подорвала могущество Соединенных Штатов. По мнению Арендт, речь на поле битвы шла исключительно об имиджах, об утверждении «образа величайшей силы на Земле», непобедимого защитника свобод и демократии. Полное несогласование войны с реальностью привело, как известно, к поражению сверхдержавы от армии отсталой аграрной страны. При этом, замечает Арендт, стремление к раздуванию «лживого образа» даже не было попыткой добиться с помощью блефа особого международного значения. В отличие от нынешней России, заинтересованной в таком блефе, никто ведь и не оспаривал американского могущества. За вьетнамским блефом не просматривался никакой реальный национальный интерес.
Эта тотальная ложь порождала веру в собственные фантазмы. Возникающая всеобщая иллюзия делала утратившую связь с реальностью бюрократию еще менее способной решать подлинные проблемы. В украинской эпопее, при всем отличии от вьетнамской, много сходного. Бюрократия последовательно подрывает экономическое и политическое благополучие страны ради создания некоего блефа. Дефактуализация в России вошла в стадию саморазрушения государства и общества. И все эти жертвы приносятся только ради «сохранения лица» и создания образа «несокрушимой силы».
Но именно в этом параноидальном желании любым способом демонстрировать силу и проявляется укорененность российской политики, или антиполитики, в ресентименте, в слабости и бессилии. Невероятный страх, который испытывает власть перед честными выборами или любой политической и гражданской активностью в стране, показывает степень ее беспомощности и неуверенности в завтрашнем дне. Ресентимент – аффект испуганного, беспомощного, не имеющего влияния на действительность – всегда выливается в фантазмы силы и несокрушимости (нам все санкции и весь мир нипочем), а угодливые СМИ делают все, чтобы загипнотизировать этими фантазмами тех, кто их жаждет и производит.
Михаил Ямпольский