ПЕРВАЯ АССОЦИАЦИЯ, когда я слышу слово ВЕРА, – это моя покойная теща. Не замечал, чтобы она особенно соблюдала обрядовую сторону веры, но она была очень правильным человеком, кристальной честности, порядочности, бескорыстной и очень преданной. Одна из моих внучек носит ее имя.
У евреев с Богом отношения хоть и подчиненные, но родственные, домашние. Он не следит за нами со своих портретов в красном углу. На встречи с Ним нам не надо идти в церковь. Последний дом, который мы выстроили для Него, разрушен римлянами еще в глубокой древности. Мы его, конечно, надеемся восстановить, но вот уже 1944 года прошло – и все никак. Место, где он стоял, давно занято мечетями, а другое нам не подходит, вот и остается наш Бог бездомным, бомжует из-за нашего упрямства.
Дома молитв – синагоги – мы строим и благоустраиваем не для Него, а для себя. На иврите синагога – «бейт кнессет», что значит «дом собраний», и не более того. Это не храм, а клуб. Евреи не нуждаются в посредниках для общения с Всевышним, у раввинов совершенно другая функция.
Наш народ изначально не столько этническая, сколько религиозная общность – так возник и за счет этого сохранился в рассеянии. С точки зрения иудаизма считается, что неверующих евреев не бывает. Есть лишь соблюдающие заповеди (их в иудаизме 613, и известно, что соблюсти все до одной невозможно) и не соблюдающие их. О еврее, который приобщился к соблюдению заповедей в сознательном возрасте, говорят не «пришел» к вере, а «вернулся». Мол, каждый рожденный в лоне еврейской матери принадлежит к лону еврейской веры, а то, что не каждый это осознает и соответствует, – его личное и временное заблуждение. Блудный сын может уйти из дому, блуждать и даже блудить, но членом семьи остается, и дом его – еврейский, а значит – религиозный.
Такое каноническое определение может показаться довольно странным и далеким от реальности – особенно нам, русским, бывшим советским, евреям, отлученным и оторванным от родной веры несколько поколений назад. Сначала – насильно, под влиянием общей антиклерикальной политики большевиков, а потом и добровольно – под воздействием мощной атеистической пропаганды. Для молодого поколения евреев (а затем и их потомков) это было еще и усилено стремлением войти в большой новый мир, что в сознании выходцев из местечек черты оседлости почти всегда включало отказ от корней, и религия в этом комплекте представлялась обязательной и самой безболезненной жертвой.
Я вырос в еврейском местечке на Волыни и видел если не сами эти процессы, то их последствия на примере своей семьи. Мой отец, потомок великих раввинов, отказался от веры под воздействием не столько внешних, сколько внутренних, личных причин. Возможно, от Бога его отвратил Холокост: не мог простить Ему того, что Он позволил нацистам сотворить такое со своим народом.
А уже моя родная сестра придерживается ортодоксальной еврейской традиции. Вырос я, как сегодня говорят, в многополярном мире. У себя дома дедушка молился и соблюдал традиционный еврейский быт: суббота, кашрут, праздники – строго по канонам. Все свое начальное еврейское образование я получил на кухне у бабушки. Видел, как она готовит, строго следя, чтобы, не дай Бог, хоть капля молока брызнула на мясную посуду, как вылизывает дом перед наступлением шаббата, как, прикрыв ладонью глаза, зажигает субботние свечи, как в Хануку обязательно жарит пончики, а перед Песахом выметает из дома все мучное, вплоть до хлебных крошек. Бабушка учила меня делать ханукальные светильники из картофелин, прибавляя по одной каждый праздничный вечер… Я спрашивал, зачем она это делает. Бабушка пожимала плечами:
– Мама моя так делала, бабушка так делала, ее мама и ее бабушка. Появятся у тебя дети – и они будут делать. А как же? Это для нее был не вопрос.
А родительский дом не был религиозным. У нас была абсолютно светская и даже советская интеллигентная семья. Но – еврейская, вне всякого сомнения. Песни на идише, еврейские анекдоты и разговоры, а любимых писателей и поэтов – Бабеля, Эренбурга, Пастернака, Багрицкого, Светлова – считали еврейскими в не меньшей мере, чем Шолом-Алейхема.
И дело было не только в их происхождении, но и в содержании, и в обращении. Кто, кроме евреев, мог понять, чего так мечется в канун субботы герой-рассказчик по только что захваченному Конармией Житомиру, пока не находит Гедали – старьевщика с речами мудрого философа? Только евреи, знающие, что это такое для их соплеменников – царица-суббота, могли понять, о чем речь. И о чем плач. О погроме, учиненном буденновцами в Житомире, хотя о нем в том рассказе ни слова. Только евреи, знакомые, хотя бы понаслышке (в моей семье – по собственной родословной), с исчезнувшим миром хасидских цадиков, в состоянии были распознать, какая эпическая драма, какая семейная трагедия, какое горькое пророчество зашифрованы в коротком, на две страницы, рассказе-зарисовке «Сын рабби» из той же «Конармии». И то, что причудливый язык «Одесских рассказов» на самом деле не одесский русский (ни во времена Бабеля, ни в годы моего детства, ни тем более сейчас так в Одессе не говорили и не говорят), а нарочито дословный подстрочник с идиша.
В местечке кроме евреев жили поляки, украинцы, русские. Мы учились в одной школе, вместе играли на улицах, ходили друг к другу в гости, вместе вступали в пионеры и в комсомол. Однако нам, детям из еврейских семей, всегда было ясно, что мы отличаемся от остальных. Не достатком, не образованием родителей, не родом занятий. Это ж местечко – евреи были и плотниками, и жестянщиками, и кузнецами, и трактористами. Но я знал, что на Пасху у нас в доме никогда не будут красить в веселые цвета яйца и печь куличи. Зато перед Песахом мы вместе с дедом повезем в чистой торбе муку в дом, где соберутся все еврейские мужчины, и там в страшной спешке, чтобы тесто не успело закваситься, будут раскатывать тонкими слоями листы, на которых мне позволят специальным зубчатым колесиком делать дырчатые дорожки, и обратно в чистой наволочке мы понесем уже глубокой ночью горячую хрустящую мацу. А самая большая радость была, когда мацу пекли у нас – в доме деда.
Эта особость, отдельность, непохожесть на других, проявляемая в наших праздниках, в наших похоронах – на отдельном кладбище, где не ставят крестов и читают молитвы на незнакомом мне языке, была нашей верой до тех самых пор, пока я не стал понимать, что она на самом деле такое. Так простые, по виду народные, обычаи сохранили в наших поколениях безбожников нашу веру, как хранят на консервации оружие в масле и ветоши, чтобы достать его в нужный момент готовым к употреблению.
После школы я покинул родное украинское местечко, учился на Волге, работал в Сибири, руководил колхозом, где были лучшие в Тюменской области свинофермы, и не скажу, что не снимал пробы с этой трефной, запретной для праведного еврея продукции. Но сегодня для меня праздник развернуть свиток Торы, я умело набрасываю молитвенное покрывало талит и стараюсь не пропустить субботнюю молитву в синагоге, моя русская жена вместе с внучкой зажигает перед наступлением шаббата свечи, как некогда моя бабушка, а мой американский внук проходил церемонию вступления в совершеннолетие чтением Торы с амвона тель-авивской синагоги.
При этом моя приверженность вере предков не идет ни в какое сравнение с религиозностью моей сестры – свято соблюдающей заповеди, все каноны верующей еврейки и ни разу не попрекнувшей меня за то, что я не такой. Ни я, гораздо менее строгий в вопросах веры еврей, чем ее муж, ни наш отец, десятилетия не появлявшийся в синагоге, не дали ей оснований сомневаться в нашей принадлежности к вере. Она не снаружи, а внутри нас, как бы мы ни вели себя внешне. Мы с этим родились, и это из нас не вытравить. Не ритуал, не пончики на Хануку и маца в Песах, не свечи в шаббат были для нас нашей верой. Эти атрибуты, верность им удержали нас от отдаления от нее. Так было с нами, но наверняка не только с нами. Потому и говорю, что самым верующим человеком, встретившимся мне, была моя теща, которую я ни разу не видел молящейся. Потому и говорю, что религиозность этой русской женщины была еврейского типа: Бог – не то, что на портрете в красном углу или в ладанке на груди, а то, что в душе, мыслях и поступках.
Юрий Каннер