В общем, все более-менее кончилось. Кто-то сдулся и сдался. И немного неловко, что в прошлой жизни мы были друзьями. Кого-то загнали в угол, он уехал. Кого-то не загнали, но он тоже уехал. Кто-то стал героем, осужден, сидит. Кто-то – не стал. Живет, работает, помогает людям (в том числе и героям), рожает и растит детей. То, кем мы были или могли бы быть, то, что мы сделали или могли бы сделать, что мы изменили или могли бы изменить, более-менее уходит в историю. Странное чувство: ты становишься прошлым.
Люди вокруг меня в последние пару-тройку лет часто и отчаянно ностальгировали по утерянной надежде на перемены в стране, потерянным местам работы, исчезнувшей уверенности в том, что дело, которое делаешь, нужное и важное. Иногда ностальгировали коллективно, собирая целые ностальгические застолья и фейсбучные треды: редакция, которую мы потеряли, коллектив, в котором нам больше никогда не работать, команда, без которой нам не жить. Из этого так или иначе сложился образ нашего поколения. Это поколение в нулевые хотело и, наверное, могло бы приблизить свою страну к идеалу, в который верило: гуманизм, просвещение, демократия, рыночная экономика, свобода слова. Хотело, но не приблизило.
Один пылкий юноша, вступающий на днях в яркий период своей телевизионной карьеры, написал тут мне в письме: «Все, о чем вы жалеете и над чем сокрушаетесь, – ужасно смешно и старомодно. Вы хотите оставить мир таким, каким он был при вас. Но вас в нем уже почти нет. Пришли новые времена, и вы им соответствовать не сможете». В известном смысле мы стали анекдотом. Я читала это письмо под музыку из проекта одного из лучших мелодистов страны Олега Нестерова. Проект называется «Из жизни планет». Это музыка к неснятым фильмам шестидесятых.
Почему-то вспомнилось, что в большинстве дорогих мне редакций в период их расцвета было принято беззлобно и даже сострадательно посмеиваться над шестидесятниками: хорошие, талантливые люди, поверившие, что страну можно изменить. И сломавшие себе на этом жизнь. Мы в этих редакциях вроде как не специально делали вид, что ничего такого не было: никакой драмы шестидесятников, никакой трагедии.
В начале и середине нулевых шестидесятников на экранах телевизоров почти не было, героями газетных публикаций они не становились. Их история, которая по всем правилам исторической преемственности должна была быть нами выучена, осмыслена, взята на вооружение, сделалась актуальной лишь тогда, когда, видимо, уже почти ничего нельзя было сделать. Да и в живых ко второму десятилетию XXI века шестидесятников осталось сильно меньше, чем тогда, когда нам следовало бы начать с ними долго и подробно разговаривать.
Да, на Болотной нас было больше, чем семь человек, и длилось это сильно дольше двадцати двух минут. Изменило ли это страну больше? Вряд ли. Видимо, все уже катилось туда, куда катилось. Поступки, которые окажутся необратимыми, уже совершались, сговоры сговаривались, разочарования намечались, а разобщенность надламывала кажущуюся общность. Впоследствии никто никому, в общем, не подал руку помощи и никого не простил. Возможности, если и были нам посланы, не были использованы. Единственное, что нам удавалось хорошо делать вместе, – ностальгировать о том, чего уж не вернуть. Не за это ли мы так посмеивались над шестидесятниками? Не за это ли теперь те, кто приходит вместо нас в жизнь, в профессию и в возраст совершения поворотных поступков, посмеиваются над нами?
Я читала письмо пылкого юноши и думала, что вот, наверное, кто-то из талантливых друзей моего юного корреспондента лет через тридцать напишет музыку и к нашим неснятым фильмам, напишет рецензии и к нашим ненаписанным книгам и непоставленным спектаклям, простит нам несовершенные поступки.
Были ли шестидесятники поколением? Эти несколько тысяч удивительных людей, мечтавших изменить жизнь большинства. Были ли (остаемся ли) поколением мы? Несколько десятков тысяч разочарованных и разочаровавших, перессорившихся и разошедшихся в разные стороны. Называется ли это поколением?
Можно ли вообще рассчитывать на появление целого и единого в своем порыве поколения, готового ради идеи плевать на мелкие разночтения, размолвки и частные амбиции? Наверное, нет. Потому что поколение – это коллективная ответственность. А такой не бывает. Коллективны безответственность и проигрыш. Победы присваивает себе власть. От ее имени потом пишутся учебники про все коллективное: подвиг народа, массовый патриотизм и героический порыв. А личная – только ответственность за совершенные или несовершенные поступки на протяжении одной отдельно взятой жизни.
У шестидесятников интересной и важной стала судьба каждого из них. Отдельно и конкретно. Для многих – посмертно.
А мы? Историю меняют не поколения, а люди. Вне возраста, эпохи и политической обстановки. Героев вырастить невозможно. Они могут только сами создать себя суммой поступков. И сумма эта для каждого – своя. «Нашей и вашей» свободы не существует. Только собственная. И право за нее бороться.
Катерина Гордеева