В «Иностранке» Сергея Довлатова есть эпизодический персонаж, корявый еврей по имени Цехновицер, который приносит подруге почитать «Архипелаг ГУЛаг». После чего настоятельно советует ей эмигрировать. И она уезжает в Америку, главная героиня повести, будущая иностранка, простая русская девушка из номенклатурной семьи.
Это чисто довлатовский юмор: навезти на резкость здравый смысл, опрокидывая привычные представления – о пользе чтения, например. Ибо диссидентский кодекс чести после знакомства с «Архипом» предполагал немедленную борьбу с кровавым режимом. Довлатов же, как известно, смешил читателя до полной потери самообладания, пользуясь таким приемом: подробно описывая шизофренический мир «совка» или эмиграции, он вдруг на миг вместе с героями вспоминал про норму. Ну, в самом деле, о какой борьбе помышлять, ознакомившись с концентрационной практикой советской власти? Либо бежать, либо застрелиться.
После Освенцима нельзя писать стихи. После ГУЛага нельзя жить в России. Впрочем, пафосные строки тоже вызывали у Сергея Донатовича недоверие и насмешку. Стихи писать не запретишь, и тема Аушвица в них уместна, и жить можно везде и уезжать можно отовсюду, но первая, естественная реакция после ознакомления с творчеством «литературного власовца» – валить. Другое дело, что норма в СССР была явлением экзотическим, и общественность ее отторгала. Как советская, так и антисоветская.
Проблема ведь заключалась не только в том, что родная власть миллионами уничтожала соотечественников – в пресловутых подвалах Лубянки и в лагерях, в рамках спецопераций по «переселению» народов или хорошо организованного Голодомора. Главная беда была в том, что непоправимо менялся, говоря по-научному, генетический код нации, а если формулировать попроще, то убивали лучших. И если брать образцовые исторические примеры, то в разгромленной Германии в последние годы войны погибали все, начиная с худших, а самых плохих потом повесили в Нюрнберге. У нас же послереволюционный и довоенный отбор тоже косил всех подряд, но у самых ярких, самых умных, самых вольнолюбивых, самых талантливых, самых работящих шанс уцелеть стремился к нулю. А потом была война, которая уже добивала народ, и счет шел на десятки миллионов. И можно было только поражаться чудесам воспроизводства, наблюдая, как в этой пустыне после смерти Сталина вырастали новые поколения ярких, умных, вольнолюбивых, талантливых, работящих.
Что же касается худших, убийц, стукачей, их прямых потомков и наследников, то этого добра в стране, пережившей генетическую катастрофу, закономерным образом осталось гораздо больше, нежели тех, кто уцелел или унаследовал таинственный европейский код в российской крови. Имею в виду ту часть образованных граждан, иностранцев в своей стране, которых историческая наука называет западниками, а нынешняя власть, вслед за Сталиным и Гитлером, именует пятой колонной и национал-предателями. И если судить по опросам, то число их по-прежнему довольно велико, около 20%, что ли, но атмосфера в стране такая, что дышать им с каждым днем все трудней. Поскольку погоду в стране делает власть, и процесс оскотинивания граждан при помощи госпропаганды и локальных побед геополитического размаха идет такими темпами, что вспоминаются исключительно 30-е годы – как в Германии, так и в Отечестве.
Кроме того, 80% – это ведь довольно большая цифра. Вычтем равнодушных или чувствительных к агитпропу: если завтра власть сменится и по зомбоящику начнут обличать Путина, то они, подобно прозревшим советским гражданам после ХХ съезда, искренне ужаснутся и заклеймят культ личности дорогого и любимого Владимира Владимировича. Но все равно немало останется и тех, кто до гроба сохранит приверженность идеалам и будет рисовать Путина на иконах, как ныне коммунисты, разгуливающие по площадям под красными хоругвями, рисуют на иконах Сталина. Таких у нас миллионы, и этот непоправимый сдвиг в сознании есть не только следствие госпропаганды, но и той катастрофы, о которой сказано выше. Как отмечал опять-таки Довлатов, «мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?»
Вот они и написали. Точнее, пишут сегодня, вдохновленные историческими примерами, призывами начальства и той обстановочкой, что создана в стране. Путин смертен, но счастливое поколение, выросшее при нем или пораньше, воспроизводит то самое вечное большинство, которое славило царей, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова... Непобедимое большинство, и когда впадаешь в беспросветный исторический пессимизм, то кажется, что все демократические реформы в стране по сути своей антинародны. В отличие от любых погромов, заморозков, классовых чисток и захватнических войн, пробуждающих в населении массовый энтузиазм и повальное счастье.
«Фокус в том, что Путин и Россия в какой-то момент стали тождественны, – говорит журналистка с «докулистиковского» НТВ в беседе с Андреем Лошаком на «Кольте». – Уже непонятно, кто теперь из кого надувает эту жабу – Путин из России или Россия из Путина. Но очевидно, что процесс этот будет продолжаться до тех пор, пока жаба не лопнет».
К слову, это замечательный текст: собрание монологов наших журналистов, врачей, бизнесменов, которые преимущественно решили для себя главный русский вопрос: ехать или не ехать? И более всего тут поражает не решение, в конце концов границы открыты. Более всего поражают доводы, которые еще пару лет назад даже в сверхчувствительной интеллигентской среде могли бы показаться слишком уж радикальными.
«Я лично все чаще стал ощущать себя немецким евреем на чемоданах в 1933, 1935 или 1938 году, – формулирует Николай Клименюк. – Когда ты жил нормальной жизнью, а потом все стало иррациональным образом тебе на голову обрушиваться. И каждый следующий ужас просто невозможно было себе представить. Представить себе в 1933 году Освенцим было невозможно. И вот ты сидишь и видишь, что ужас сгущается и сгущается. Но в 1933 году или даже в 1935-м еще можно было собрать вещи и уехать. В 1938 году можно было продать все за бесценок и уехать. Прямо накануне войны тоже еще можно было как-то свалить. А потом – все. Потом можно было уехать только в товарном вагоне в газовую камеру». И если тема Освенцима применительно к путинской России все-таки еще вызывает вопросы, то общий настрой понятен. Да ведь и про абажуры уже сказано все, что можно было сказать.
Про атмосферу тотального идеологического маразма, страха и подозрительности при попытке задать самые безобидные социологические вопросы рассказывает политолог Ирина Соболева. О том, что в России стало совсем уж невыносимо заниматься малым бизнесом, повествует интернет-предприниматель Надежда Улюкаева. О катастрофической ситуации в медицине информируют переехавшие в Германию муж и жена Иван и Надежда Смирновы. О том, что в израильском посольстве в Москве «шок от наплыва желающих» эмигрировать сообщает М.Б., журналистка, которая месяц назад тоже подала документы на репатриацию. «Таких очередей не было с 1990 года», – цитирует она посольских. Причем уезжать она еще не готова, как и многие из тех, кто сегодня напряженно ищут и «находят у себя еврейскую кровь». А как еще «защититься от введения выездных виз, закрытия границ, отключения интернета, соцсетей, западных платежных систем, коллапса, когда вдруг решат, что недостаточно тех, кого уже посадили по делу 6 мая, а надо посадить всех, кто был на этой площади».
И если вчера и позавчера уезжали люди, порой не слишком охотно покидавшие Россию, вроде меня, иногда по причинам глубоко личным, то сегодня об отъезде задумываются такие как М.Б. Которая сейчас «работает над прекрасным проектом» и «совершенно не хочет» сваливать. Сегодня уезжают или готовят для себя запасные аэродромы те, кому в общем хорошо на Руси. Однако страх перед будущим в своей стране уже сильнее, чем страх неизвестности и почти неизбежное понижение статуса в том же Израиле.
Раньше друзья-журналисты, оставшиеся в Москве, спрашивали меня, надо ли эмигрировать, и я терялся с ответом, поскольку русскоязычному сочинителю текстов, по большому счету, на Западе делать нечего. Если он, конечно, не собкорствует где-нибудь в логове врага, поставляя телерепортажи для Первого телеканала. Теперь философские диалоги в прошлом и вопросы куда конкретнее: как уехать в Европу? Это даже не вопрос, это крик о помощи. И я по мере сил пытаюсь помочь, но силы, как говорится, неравны. Потому что второй профессии у друзей, как правило, нет, серьезных денег для открытия бизнеса тоже, еврейская эмиграция в Германию, резко замедлившись на уровне посольств, ускорения не обнаруживает. Да и не всем повезло родиться евреем, и тут я, отложив сигарету, нетвердой рукой ставлю смайлик.
А еще впервые в жизни мне, человеку по сути своей не жадному, остро захотелось иметь пару сотен миллиардов на текущем счету. Стать эдаким Абрамовичем, но с человеческим лицом. Потому что будь у меня такие деньги, я бы занялся сегодня самым важным в жизни делом – эвакуацией друзей и других хороших людей из той страны, которая ныне переваривает Крым и сходит с ума от радости, поставив на уши весь мир. А сотни миллиардов – это рабочие места, куда можно приглашать соотечественников, будь то бизнес, в котором я мало что понимаю, но мог бы нанять толковых менеджеров, или та же русская журналистика, которая пока на Западе пребывает в глубочайшей жопе.
Сотни миллиардов на сберкнижке – это надежда, наконец, видеть их каждый день, друзей, подруг и просто хороших людей из России, и не бояться за них, ежедневно по многу часов блуждая в Рунете и по суровой необходимости слушая новости российского ТВ. Безумная мечта, скажете вы? По-моему, самая что ни на есть нормальная мечта.
«Я шел и думал – мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда». Сергей Довлатов, эмигрант, любимый писатель, несчастливый человек, совсем не желавший уезжать и уж тем более – возвращаться. «Как все-таки ужасно, что у нас такая ненормальная родина, – писал он в одном частном письме, – было бы у нас дома что-то вроде какой-нибудь засратой Италии, как бы мы замечательно жили». Золотые слова. Что же касается «ГУЛага», то его, как я слышал, сегодня проходят в школе, и это еще одно, последнее доказательство того, как они у нас перепутаны насмерть – норма и сумасбродство.
Илья Мильштейн