Интервью Ильи Кукуя с Виталием Аронзоном

— Дорогой Виталий, вы много лет являетесь неутомимым пропагандистом творчества вашего младшего брата, поэта Леонида Аронзона. В известной степени и издание двухтомного собрания его произведений осуществилось благодаря именно вам (об этом здесь). Поскольку вы уже неоднократно публиковали ваши воспоминания (здесь, здесь, здесь и здесь), я предлагаю не повторять уже сказанное, а сосредоточиться вот на каком вопросе. До сих пор взгляд на творчество Аронзона шел изнутри его круга, сложившегося еще при жизни поэта и поддерживавшегося вдовой Ритой Пуришинской, а после ее смерти в 1983 г. – ее вторым мужем Феликсом Израйловичем Якубсоном. Им мы обязаны тем, что память об Аронзоне была сохранена в глухие 1970–1980-е годы, а творчество распространялось и печаталось в сам- и тамиздате. В этот дом были вхожи Д. Авалиани, В. Кривулин, И. Орлова, Е. Шварц и многие другие, оставившие свои воспоминания и заложившие основу «мифа о поэте». Под мифом я имею в виду не сказки или домыслы, а создание определенного образа, вписывающегося в художественный мир Аронзона и в значительной степени определяющего оптику его восприятия. Вы принадлежите к семье Аронзона, в которой он вырос, и я могу себе представить, что ваше видение этого мифа и отношение к нему иное. Скажите, насколько тесно вы поддерживали отношения с братом после его женитьбы в ноябре 1958 года и ухода в связи с этим из родительского дома?

— Дорогой Илья, не только я был и остаюсь «пропагандистом» наследия Леонида Аронзона. До начала исполнения моего долга перед памятью Лени и Риты первыми пропагандистами были публикаторы его произведений: Ирэна Орлова и Елена Шварц, Владимир Эрль, Аркадий Ровнер и его жена Виктория Андреева, Константин Кузьминский, Ричард Маккейн – переводчик стихов Лени на английский язык.
Теперь о вашем вопросе. Мне кажется, неправильно говорить о «поддерживании отношений» – они не прерывались, хотя виделись мы, конечно, реже. Я был рядом во всех переломных и обыденных моментах в жизни Лени (конечно, не в прямом смысле рядом, а в смысле участия в событиях): при поступлении в институт, отъезде летом 1957 года на целину, женитьбе на Рите, отъезде с геологической экспедицией на Дальний Восток, а также при обмене квартирами в связи с его болезнью, при поездках на дачу, на рыбалку или за грибами, заготовке фотокомплектов для обеспечения его работы фотографом в Гурзуфе, изготовлении ружей для подводной охоты и многих других. Общение наше было прямое или через маму, которая всегда знала, что происходит в семьях ее детей: кто здоров, болен, пошел в театр, с кем встречались, к кому ходили в гости, где сейчас Леня, если пропадал надолго у кого-то из друзей, как проходит суд над Швейгольцем и Бродским, об увлечениях Ритиных подруг и друзей, ссоре с Эрлем. Моя семья до обмена квартирами жила с нашими родителями, и это сближало нас всех.
Я встречался с Ритой и Леней до и после оформления их брака, бывал у них без всякого повода, когда они жили с Ритиными родителями и потом на съемной квартире, а до женитьбы Лени общался с ним и его друзьями у нас на 2-й Советской, там мы играли в пинг-понг на большом обеденном столе. С этого времени на всю жизнь сохранилась дружба с самыми близкими друзьями семейного круга, которые с Ритой и Леней были всегда рядом. Друзей и знакомых из литературного мира – Ося Бродский, Володя Эрль, Володя Швейгольц, Анри Волохонский, Анатолий Найман, Роман Белоусов и др. – я знал плохо, некоторых встречал и общался с ними у нас дома (Бродский, Швейгольц), а после – на квартирах у Лени и Риты (В. Эрль), о других знал по рассказам.
Чтобы понять степень нашей близости, надо иметь в виду, что детство и юношеские годы у нас были неразделимыми, с общими друзьями и знакомыми, включая отношения с девушками в последних классах школы и в первые институтские годы. В детстве мы редко расставались. Ведь в послевоенное время население питерских домов поменялось, в городе оказалось много семей из ближайших предместий, изменилась и уличная среда: дворовые компании – это воры и хулиганы. Мы с дворовыми почти не общались, держались всегда вместе, и, конечно, я чувствовал себя старшим братом.
Дрались мы только в раннем детстве, мне лет десять, ему шесть-семь. Он тогда разбил мне голову сиденьем от детского стула (у нас был довоенный детский мебельный комплект с табуреткой, у которой отвинчивались ножки), так как я не хотел уступить ему первому выполнять урок музыки на пианино «Красный Октябрь». После этого больше драк не было.
Что же касается наших профессиональных дел, Лениного творчества и моей инженерии, то они были вне интересов нашего общения, исключая беспокойство по поводу поиска работы для Лени и его успехов и неуспехов в редакциях. Главный предмет Лениных интересов, писательское творчество, меня тогда интересовал мало, я скорее считал его помехой для создания благоустроенной жизни.

— А вы помните, когда Леонид начал писать стихи?

— Очень рано. Примерно с пятого класса я помешался на книгах, читал все подряд. Пользовался великолепной библиотекой Дворца пионеров, от нас со 2-й Советской на трамвае можно было туда доехать за 15 минут. Трамваи еще ходили по Невскому. Леню таскал везде с собой и за книгами тоже. Разница в возрасте в три с половиной года в нашем общении еще не ощущалась. Потом на какой-то день рождения мне подарили роскошные биографии Пушкина и Лермонтова. Началось увлечение поэзией. Лежа в родительских кроватях, мы любили читать друг другу стихи и повторяли их наизусть. А к Новому году Леня показал мне стишок, который он написал про елку. Я очень Леней тогда гордился. А потом мы увлеклись стихами Маяковского. Леня обожал «Облако в штанах». Позже наш поэтический восторг стал принадлежать Есенину, за ним Блоку, Брюсову и другим. Дома была обширная библиотека: вся русская классика и иностранные авторы. Родители охотно покупали книги, в послевоенном Ленинграде у букинистов были редчайшие экземпляры.
К концу школы у нас стало меньше общих интересов, появились в наших компаниях девочки. Леня после отдыха в Усть-Нарве писал стихи для Карины, своей возлюбленной. Мне они нравились. Некоторые и сейчас помню:

Неужели жизнь пройдет клочком маленьким пошленькой прозы
Без любви беспредельной, как путь к достижению счастья.
И мечты, и желанья, как чашки пахучей мимозы,
Затворятся под моросью, полной пустого бесстрастья.
Я сберечь даже так их живыми хочу, о цветении чудном не мысля.
Пусть бутоном простым, не раскрытою ценной шкатулкой,
Как хранятся в гербариях ссохшие навеки листья.
Но никчемен тот звук, что не слышен, хоть если и гулкий.
Может, сам я ничтожной букашкой по земле необъятной ползу.
Без друзей и не найденной твердой любви, как алмаз.
Весь в сомненьях, а сердце скучающе тянет слезу.
И не лучше ли прямо: «Здесь проигрыш. Значит, я пас».

Пессимизм этого стихотворения связан с разрывом с Кариной, переживаемым остро и мучительно. Конечно, стихотворение еще незрелое, и я никак не связываю его с поздними мотивами стихов Лени, там все совсем иначе. Не случайно все ранние стихи Леня уничтожил. Некоторые, как и это, сохранились лишь у Карины Пулавской (Варман).
Никакого проигрыша в Лениной жизни не было, он достиг той вершины творчества, которой успел достигнуть, – стал большим поэтом. Смерть поэта, какой бы ее причина ни была, прервала путь к поэтическому олимпу, но не сделала его жизнь проигранной. «Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма», и Леня на холм взошел.

— Виталий, как я понимаю, ваша мама Анна Ефимовна играла в жизни Леонида важную роль. Несмотря на то что поэтические интересы сына были ей далеки и она не могла не беспокоиться за его неустроенную жизнь, контакт оставался тесным, и, как вы говорите, повседневный обмен информацией осуществлялся через нее. Судя по вашему рассказу в эссе «Далеко и близко», она стоически перенесла поездку за телом Леонида в Ташкент. Можно только представить себе, что она пережила... Скажите, как она относилась к тому, что Леня живет не такой жизнью, как ей бы хотелось? И когда к ней – и к вам – пришло понимание, что Леонид большой поэт и его жизнь нельзя измерять общей меркой? (Или вы так не считаете?) Вы не говорили с мамой об этом?

— Мама для нас была самым главным и любимым человеком. Не только для нас, но и для наших жен. Без мамы ничего не решалось. Так, например, после гибели Лени Рита посчитала необходимым до вступления в брак с Феликсом Якубсоном прийти к ней и сообщить об этом. Жестокий шаг, но Рита посчитала его необходимым.
Начиная с Лениного рождения – его пиелонефрит в два года, мамина забота о нас в военные годы (она ведь была военным врачом в действующей армии), не самое примерное поведение Лени в школе, поступление его в институт с последующим переводом с одного факультета на другой, остеомиелит Лени после экспедиции в 1960-м, лечение Риты и Ритиных родителей – все сваливалось на маму.
Леня не был легким ребенком. В школе он рано начал курить, хамил учителям (не всем, а глупым). Сидел с дружками на последней парте. В девятом классе его хотели исключить из школы за оскорбление учительницы. Как бывший хороший ученик школы и медалист, я ходил к директору школы, Марку Ивановичу Морозову, и пытался оправдать Леню. На Лениной стороне была и учительница английского языка Белла Михайловна Бытенская, мать нашего общего друга Вадика Бытенского, женщина резкая и смелая в поступках. Леню не исключили. Скорее всего и угроза исключить была воспитательная, но педсовет по этому поводу был.
Раннего брака Лени и Риты мама не хотела: Рита – тяжелобольной человек, рождение детей было ей противопоказано. Но мама понимала, что и перечить нельзя, приняла Риту как дочь. Фактически она все время заботилась о ней в плане лечения. Рита часто обсуждала с мамой ситуации с Леней – его проблемы с работой, попытки напечататься, обнаружившуюся в конце 1960-х годов депрессию. В результаты творчества Лени мама не вникала, но определенно была рада его работе на студии научно-популярных фильмов. Успехам, само собой, радовалась и гордилась ими.
В литературные достижения Лени мама и верила, и не верила, хранила вырезки фельетонов, газету «Комсомолец Узбекистана» (публикация в ней – протекция мамы через ее двоюродную сестру Маню Захарину, профессора педагогического института в Ташкенте; у нее останавливался Леня в последний приезд в Ташкент), сборники «Дружба», журнал «Студенческий меридиан», распечатки стихов.
Понимания, что Леня – большой поэт, не было, но что он талантлив – было. Однако мы оба считали, что восторги Лениного окружения мешают ему найти постоянную работу и по-обывательски остепениться. То, что Леня – большой поэт, я по-настоящему осознал после трагедии, когда мама отдала мне пакет листов со стихами, который ей передала Рита. Я их прочитал, перепечатал, сделал из них книгу в твердом переплете красного цвета с золотым тиснением «Леонид Аронзон» в пяти экземплярах – для себя и друзей. Один из экземпляров после смерти Риты подарил Феликсу. Активные попытки издать стихи Лени я начал уже в эмиграции, это началось с публикации нескольких текстов в популярном среди русской эмиграции литературном журнале «Вестник», издаваемом в Балтиморе.

— Скажите, а с отцом у Леонида был контакт?

— У нас с папой в зрелые годы не было такой близкой внутренней связи, как с мамой, с которой мы всегда были на одной волне. Папа был в суждениях прямолинеен, консервативен в привычках, трудолюбив до самозабвения. Из-за его негибкости и стремления к справедливости он дважды был на пороге исключения из партии (райком партии заменял исключение выговором с занесением в личное дело). А вступление его в партию во время войны было стремлением к «борьбе за правое дело», а не коммунистической идеей. Отношение к советской власти у папы было двойственное: лояльное и осудительное. В молодости он был среди «красных курсантов». Отец никогда не стремился к административной карьере, но достиг такого уровня в своем деле, что работал с удовольствием. На работе его не просто уважали, но любили. Я работал с ним в одном институте и видел это своими глазами не только в институте, но и на заводах, в министерстве, когда бывал там в командировках.
Можно найти объяснение слабому духовному контакту с отцом в его погружении в работу, бескомпромиссности в оценке наших плохих (как ему казалось, а часто так и было) поступков, приоритете мамы в делах семьи. Но он был накрепко предан семье – и, кстати, любил Риту, она ему нравилась. Он был маминым самым близким другом – именно это она мне сказала, когда позвонили из госпиталя и сказали, что он ушел. Незабываемо болезненная сцена.

— А Леонид прислушивался к маминому мнению? Оно, наверное, казалось ему обывательским.

— Нет, не казалось. Леня слушал маму, соглашался, пытался что-то изменить, но ничего не менялось. Он искал упорно работу, но не удерживался в школе, выдумывал для заработка торговые авантюры, а они у него не очень получались. Он жил в другом окружении, отличавшемся от родительской семьи. Со временем богемная жизнь начала его пугать.
Леня очень боялся возможной смерти Риты, ее болезнь всегда висела над ним дамокловым мечом. Возникшую депрессию подогревали беседы с Женей Михновым, пессимистические представления Юры Галецкого, который вел с ним и Ритой мистические разговоры о потустороннем мире. Как тут не сойти с катушек? Отсутствие перспективы кого хочешь сведет с ума, а воли изменить это и внешних толчков не было.
Первые сигналы депрессии увидела мама. Году в 1968-м она мне сказала, что с Леней плохо: жалуется на боли в колене, просит промедол (лекарство-наркотик) и говорит, что не хочет жить. На предложение показать его психиатру он согласился, принимал какие-то таблетки. Но лечение нас всех усыпило, и то, что случилось, наверное, не в последнюю очередь вызвано депрессией.

— Виталий, у меня последний вопрос, и я заранее прошу за него прощения. Не кажется ли вам, что в смерти брата действительно была своя – поэтическая – логика? Не важно, относиться ли к его гибели как к «поэтическому акту» (самоубийству) или случайности, вызванной неосторожностью, – миф Аронзона возник не в последнюю очередь потому, что его смерть казалась абсолютно закономерной. Представьте себе, что он, как вы пишете, по-обывательски остепенился, стал профессиональным сценаристом, членом Союза кинематографистов, может быть, даже ушел из семьи (или, не дай бог, умерла Рита, чего он так боялся), женился вновь, родил детей – и так далее. Ведь изнутри художественного мира Аронзона такая картина невозможна. При всей близости Аронзона к пушкинскому, гармоничному и классическому началу судьба его очень напоминает Лермонтова, смерть которого, не будучи фактическим самоубийством, была спровоцирована выбранным жизненным укладом, нормами поведения и, не в последнюю очередь, моделированием собственного поэтического образа. Не изменился ли ваш взгляд на происшедшее после того, как вы узнали другого Леонида Аронзона – поэта со своей биографией, незнакомой вам до того?

— Да, дорогой Илья, вопрос вопросов. Однозначного ответа у меня нет. Последние стихи Лени я знал тогда плохо. Не то чтобы совсем не знал, но не очень вникал. Больше думалось о его физическом и ментальном состоянии. Он же был инвалид. Остеомиелит в ранней молодости повлиял на его сознание, без всякого сомнения: Леня ведь чуть не умер. До болезни это был нормальный, здоровый, веселый, ироничный, добрый, любящий близких молодой человек, восторженный, которому нравились жизнь, творчество, студенчество, друзья. После многомесячного лечения – взрослый человек, перешагнувший рубеж между болью, смертью и жизнью. За время борьбы с болью узнал, что пантопон (еще один наркотик) и закись азота, которая применяется при операциях, уводят сознание в другой мир, лишенный и физической, и душевной боли. Вы помните: «Вот юмор Господа Бога – закись азота!»
После госпиталя надо было не жить беззаботно, как раньше, а оканчивать институт, искать работу, работу для инвалида. Он и искал. Рита в своем послесловии к книге писала правду о смене им многих рабочих профессий. Одно время Леню спасали стихи, оптимистичный и веселый характер, друзья – думающие, философствующие, сопереживающие. Но потом случилась трагедия со Швейгольцем, до того суд над Бродским, вызовы в КГБ, фельетоны. Какова цена жизни? Что впереди? Что будет с Ритой? Могли ли эти вопросы вдруг встать перед ним в решающий момент в роковую ночь и что направило его руку к курку ружья? Или это действительно была чистая случайность, под которую можно подвести какую угодно высшую логику? Как мне ответить на этот вопрос? Я обсуждал эту загадку в своих статьях, на которые вы сослались в вашем первом вопросе. Мое мнение – это не загадка, а несчастный случай при неблагоприятной сиюминутной ситуации.
И какое имеет значение, как поэт ушел из жизни, для его высокой поэзии? Позволю себе ответить стихами:

Не проходят бесследно поступки былые,
Память – верный хранитель любых передряг,
Берегите любимых, покуда живые,
Плакать поздно, свершив похоронный обряд.

Пусть поклонники творчества Леонида Аронзона сами определят для себя причину этой трагедии.
Апрель–май 2014 г., Мюнхен–Филадельфия