Таких похорон не знала Одесса. Да она и такого гражданина не знала, как Борис Давидович Литвак. Город объявил траур, повесил флаги, перекрыл часть Пушкинской улицы, где на углу, перед домом под Ангелом, последний раз явился этот невероятный человек. Чтобы тысячи… (это не образ) многие тысячи благодарных людей могли ему сказать: спасибо и прощай!
Он ушел в День освобождения Одессы – его любимого праздника – и оставил после себя не только улучшенных от общения с ним взрослых, но и Дело, важнее которого нет, – облегчать жизнь страдающим детям. В скорбном ожидании на втором одесском кладбище стояла невиданная ранее мною по длине и разнообразию очередь: политики, спортсмены, дети-инвалиды, актеры, дарители средств на Центр, скорбные одесские разбойники, пенсионеры, студенты… Вся Одесса. А казалось – мир.
Он не укладывается в текст – Борис Давидович Литвак. Он выпрыгивает из строки, теснится в слове, он невыносимо объемен, мобилен и целеустремлен. Его страстность и азарт, юмор, самоирония вызывали у окружающих улыбку, в которой была влюбленность и вера. Потому что его друзья – а половина родной Одессы его друзья или ученики – не могли соперничать с этим восьмидесятилетним пацаном в убеждении, что единственное предназначение человека – делать добро другим.

– Это ты сам такое придумал? – слышу я его голос. – Ты же переодетый профессор.

Профессор ты, Боречка, ты академик и президент человеческих душ. Потому что ты о них заботился беззаветно, а они избрали тебя с твоими помощниками как пункт спасения последней надежды. После того как везде отказались от детей с ограниченной подвижностью, их приводили (и приводят) в Центр Литвака. Или сразу приводят. Там не отказывают никому.

– Слушай, потрясающая история: привезли мальчика из Чечни. Первое время он рисовал черное небо и танки, а через месяц нарисовал солнце и цветы. Это что-то значит! Особенно если учесть, что он сам начал ходить. Знаешь, сколько детей получили у нас помощь? Совершенно бесплатно.

Знаю. Более двадцати тысяч ребятишек из Украины, России, Узбекистана, Казахстана, Югославии, Чечни... К двадцати тысячам детей прибавьте десятки тысяч родителей, бабушек и дедушек, братьев, сестер, друзей – и вы получите приблизительное число благодарных людей. Не знаю, есть ли где в мире лечебное заведение, подобное тому, что в трудные, мертвые для строительства времена выросло на наших глазах в Одессе на Пушкинской улице, со своим выставочным залом, кукольным театром (который курирует Резо Габриадзе), обычным театром, крытыми спортивными площадками для нездоровых мальчишек и девчонок, с потрясающей диагностикой и оборудованием для страдающих ДЦП, с квалифицированным и внимательным персоналом. Ко всему этому добавим компьютерный центр, где детей учат возможной профессии, и гостиницу на двести мест для мамаш с ребятишками, с лечебным бассейном, спортивными залами, столовой и садиком с «элементами Диснейленда», и часовню…
Официальное название этого чуда «Центр реабилитации детей-инвалидов одесского областного фонда «Будущее». Но таблички у входа нет, чтобы не травмировать посетителей словом «инвалид». На угловом эркере огромный ангел, которого в дар Центру вылепил одесский скульптор, «чудесный хлопец» Миша Рева. Ангел покрыт сусальным золотом, подаренным другим «чудесным хлопцем», нью-йоркским скульптором Эрнстом Неизвестным.
Девочка Катя, облаченная в голубой костюмчик вроде высотного пилотского скафандра, только с резинками вместо трубок, держа в руках два длинных посоха, преодолевала круг за кругом пространство большого светлого зала. А в центре его находилось препятствие – чуть выгнутый мостиком гимнастический мат. Красивое личико Кати было искажено взрослой сосредоточенностью, но ее мало волновало, как она выглядит со стороны. Она не обращала внимания ни на замершую у двери маму, ни на обаятельную докторшу, ни на меня. У Кати была высокая и сложная цель – сделать следующий шаг после предыдущего. Она двигалась по определенной ей орбите, как маленькая, несовершенная пока в своем движении Земля. Такая же сложная, необходимая природе и прекрасная.
Девочка боролась за свое право нормально жить. Нормально – это как мы всего лишь. Только она эту норму заработает, завоюет, обретет и будет ее ценить в себе и других. А мы получили в дар, и потому ведем себя безрассудными транжирами.

Не все, не все...

Вот Борис Давидович... Он тоже накручивал круги, зарабатывая, завоевывая и обретая. Как Катя. Только с координацией у него был полный порядок, и на своих шустрых с естественным изгибом ногах он двигался быстро по полю жизни с мячом и без мяча. Он был хорошим футболистом и неплохим учеником до четвертого класса. Между неоконченным начальным и завершенным высшим образованием у него было много дел. Он помогал своей маме – рабочей завода «Кинап» – выживать, потом выживал сам, таская микрофон на Черноморской кинофабрике, работая слесарем на мамином заводе, служа в армии, откуда его не хотели отпускать потому, что таких левых полусредних и в классе «А» было немного. Вернувшись на завод, он по купленному (или подаренному) аттестату зрелости, которая наступила у него рано и в государственном подтверждении не нуждалась, поступил и блестяще закончил институт. Став дипломированным специалистом, он возглавил кафедру физвоспитания в техникуме, и затем Одесскую детскую юношескую спортшколу №2, где пребывал директором до последнего дня.
На этой контурной карте жизни Бориса Давидовича Литвака не читаются рельеф, высоты и впадины, бурные пороги и широкие разливы, однако схема жизни его, скупо и бедно представленная вам, дает понять, что: во-первых, до достижения им 60 лет он никаким образом не был связан с идеей создания уникального лечебного учреждения, во-вторых, будучи идеалистом, свято верил в возможность построения справедливого общества.
Ну что вы тянете руку, читатель? Купленный аттестат зрелости – это даже для Одессы криминалом не считалось. Все, садитесь! Что это за тип был Борис Давидович? Уникальный это тип. И лучший человек.
Термин «лучший человек» я впервые употребил применительно к моему другу Мише Чавчавадзе (художнику, глубочайшей и нежнейшей личности), который осиротил мою дружбу. «Лучший» – это не сравнительная степень, а класс людей. Лучшим был Миша, был великий детский хирург Вячеслав Францев, украинская крестьянка, художница Мария Примаченко, Андрей Дмитриевич Сахаров... По моим меркам, Боречка тоже лучший. Хотите – «из лучших». Если ревнуете к слову. Он был невероятно живой и, что особенно бросалось в глаза, честный и бескомпромиссный боец.
Никакие высокие посты и звания для него ничего не значили. У него был один авторитет: «человек-красавец» – добрый, щедрый, способный на поступок.
Когда Утесов (Утесов!) приехал в Одессу, и в первом ряду стояли коляски с инвалидами, которые вместе с остальными обожателями просили его спеть на бис «Ты одессит, Мишка!», а он не спел и был забросан костылями. Боречка обиделся на Леонида Осиповича за то, что после этого случая тот больше не захотел приезжать в по-прежнему обожающую его Одессу, хотя везде напоминал, что он одессит. Отношение к этому факту он не мог не высказать кумиру. И высказал прилюдно.
Другой случай из ближнего времени подтверждает, что Боречка плохо усваивал поправки на персон и обстоятельства. Когда супруга бывшего президента Украины Кучмы, побывавшая в Центре и под впечатлением увиденного пообещавшая участие, спустя полгода спросила Литвака, были ли у него министры из Киева и помогли ли, тот ответил:

– Были. Не помогли. Но я не внакладе.

– Почему?

– Потому что они ничего не украли.

Для заполнения красками карты жизни этого идеалистического максималиста приведу два записанных мною рассказа Бориса Давидовича. Они заполняют контуры слов, которые употребляются часто.

Верочка, Вася и Бабочкин

«Я работал микрофонщиком на Черноморской кинофабрике. Сорок пятый год, мне пятнадцать лет. Фильм снимал Бабочкин. Пустой, как барабан, фильм, где этот Бабочкин – командир корабля «Неистовый». И весь смысл картины, что эсминец не идет быстрее шести узлов.
Теперь слушай: у нас в цехе работал водитель Вася, на «Студебекере» – большом трехосном грузовике. Что представлял из себя этот Вася? Он был потрясающий мужик откуда-то из России. Он сожительствовал с нашей уборщицей Верочкой. Они очень красиво любили друг друга, и все было в порядке. У Васи не было руки. Культя одна. Он был изранен в куски. Семья погибла где-то в России. Все потеряно. Пока война – он годился и такой. Будущего такие люди не представляли. Их было много после войны, но я оказался около этой трагедии.
Короче говоря, 9 мая меня послали на подсобное хозяйство кинофабрики. Вася прилетел за мной на «студере»: «Боря, победа!» Я стреляю из его пистолета в воздух, потому что он одной рукой держит баранку, а второй нет. Вечером в девять часов Вася застрелился.
Потом я вспоминал, он говорил: «Вот пришла победа, а дальше что?» Всю любовь к Васе мы адресовали Вере. Мы трогательно к ней относились. Красивая баба цыганского типа, мировая.
И вот Бабочкин снимает эту ленту о «Неистовом»: комбинированные съемки, над бассейном на тросике летает самолетик, который якобы бомбит эсминец. Надо было случиться, что Верочка, подметая, зацепила веником этот маханый трос. И тут товарищ Бабочкин, которого ненавидела вся студия, потому что, получая десять тысяч в месяц, он ждал, когда кассирша, получавшая триста, даст ему двадцать пять копеек, так этот Бабочкин говорит Верочке: «Ты, сука!» Я подлетаю к нему и говорю: «Извинись, сволочь!» «Перед тобой, сопляк, или перед этой?..» Опять ее оскорбил. То, что он крупнее и может побить, меня не волновало. Но до драки не дошло. Между нами встал Лека, блатной, который ходил на темные дела как к себе домой. Он мог оступиться, провалиться в подвал и через десять секунд выйти оттуда с лотком пирожков, я пристроил его плотником, монтировать декорации. Подлетел этот Лека, поднял его в воздух и сказал: «Если ты смог замахнуться на Борю – я даю 12 часов, чтоб тебя не было в этом городе, или ты покойник». Тот посмотрел в глаза Леке и понял, что он не шутит. На следующий день группа уехала в Ялту доснимать фильм».

Петух и священник

«В Одессе есть солнечный пацан Эдик Хачатрян. Он учился на атомном факультете, по-моему, потом пошел в предприниматели и с девяностого года стал кормить несколько сот старух голодного народа. У него свое подсобное хозяйство, там он что-то создает. Его друг построил дом, и Эдик пригласил нас посмотреть, как главный армянский священник Украины Натан будет освящать дом этого Артура. А пока все стоят во дворе. И там, на воткнутом в землю пруте я обнаруживаю красавца петуха.
Я спрашиваю Артура: отчего это петух один? Где куриный народ, который он должен обслуживать? Тот отвечает, что по обряду его надо зарезать, когда священник войдет в дом.
Появляется католикос, я ему говорю: во-первых, Натан, что это за имя? Он говорит, у армян есть и такое. Тогда второй вопрос: «Вон там сидит петух-красавец, мне сказали, что его должны зарезать после вашего прихода. Вы не могли бы этот обычай на сегодня отменить?» Он мне отвечает: «Считай, что он остался жить» – и что-то тихо говорит Эдику.
Когда все сели за стол, я поднялся и, не поверишь, стал говорить про религию. Оказывается, можно делать добрые дела, изменяя обычаям. Вот только что остался жить петух, ему купят курей (так в Одессе называют кур), он их будет топтать, те будут нести яйца, в семье одиннадцать человек – им будет что кушать. Да и сам факт жизни петуха немаловажен. Я заканчиваю тост за священника, очень теплый, и мы выходим покурить. И тут (слава богу, много свидетелей!) я вижу на том же самом пруте на одной ноге стоит петух. Я протягиваю руку, этот красавец прыгает на нее и кладет мне голову на плечо. Все стоят обалдевшие и смотрят молча. Вот и все. Это значит, что на земле всё – благодарное».
Не все, как мы знаем. И Боречка знал, но очень хотел, чтоб так было.
Но даже если согласиться с ним, все равно не понять, почему директор спортшколы олимпийского резерва вдруг задался фантастической задачей построить в центре города заведение для тех, кто лишен движения.
В 1955 году у Бориса и Риммы Литваков родилась дочь – Ирочка. Родной завод из уважения выделил им жилплощадь не в четырехкомнатной коммунальной квартире, с четырьмя счетчиками, а в двухкомнатной с одним соседом, громадным шлифовщиком Федей Даниленко, его женой Нилой и дочерью – ровесницей Ирочки.

– У тебя жена и дочь, у меня жена и дочь. Никаких отдельных счетчиков, замков в дверях и графика уборок. Строим коммунизм в одной отдельно взятой одесской квартире.
Случилось так, что Федя недолго прожил при коммунизме. Получив на работе туберкулез, он отправился в санаторий, где познакомился с председательницей колхоза из-под Умани, куда и отправился, предпочтя коммунизму свободу. Жена его на этой почве немного тронулась умом. Она высовывалась в окно и кричала: «Боря построил коммунизм!» – и размахивала лиловой майкой невозвращенца.

– Так я понял, что с коммунизмом надо поаккуратней.
Фединой девочке Литвак помог поступить в институт, а своя – Ирочка – в помощи не нуждалась. Умная, невероятной доброжелательности, она, окончив с отличием «Ломоносовский институт», затем и филфак университета, пошла работать в пароходство, где стала общей любимицей. То, что у нее рак, Ирочка поняла вместе с врачами, которые опоздали с диагнозом. Она сказала Боре, который ее любил, как никого в жизни: «Папа, твои тренеры ходят по школам, выбирают здоровых и самых готовых к жизни людей. Ты не хотел бы подумать о слабых и больных, которые обречены, если им не помочь?..»

– Ты знаешь, Юра, я абсолютно уверен, что она была от Бога. Для себя она просила – похоронить просто, чтоб была плита и трава. Для других – моего участия в их судьбах. Она дала мне это задание, думая и обо мне. Она дала мне работу, оставив одного по эту сторону жизни. То, что я делаю это, исполнение ее завещания. На сессии горсовета депутат Литвак «поднял вопрос» об отселении двух аварийных домов рядом со спортшколой. Председатель горсовета Валентин Симоненко, с которым Боря ходил в горы, поддержал Литвака. Решение приняли, но как его осуществить, не знал никто. Город денег не давал.
Литвак двигался по своей орбите, уговаривая, требуя, объясняя. Никаких пустых скандалов. Отказ – активные действия: выступления на городских сессиях, в прессе... Но самое главное происходило в Боречкином кабинете в спортшколе, где собирались достойные люди и в присутствии любимой дворняги Джульки разрабатывали планы реализации благороднейшего дела как военные операции.
Один раз «очень красивый человек» директор припортового завода Валерий Степанович Горбатко (который, когда пришло время, оплатил Центру окна и остекление эркеров «по западной технологии» и помогает сейчас) сказал: «Боря, поезжай в Америку, там, в Америке, есть некто Стентон, он у них по количеству денег что-то вроде бывшего Хаммера. То, что ты затеял, одному, даже с нашей помощью, не поднять».
Боря берет разные письма, а также те доллары, которые Ирочка «наплавала» на загранрейсах. Покупает на них билет, летит в Америку и кладет бумаги перед Стентоном. Тот их отодвигает: «Мы на этом языке не разговариваем, призывы нас не интересуют. Давай бизнес-план – я помогу, идея хорошая».
Боречка возвращается в Одессу. Проектанты вымеряют каждый сантиметр и определяют, что все, вместе с оборудованием, будет стоить 14 миллионов долларов. (Запоминайте цифру!) Боречка опять на Ирочкины деньги летит в Америку.
Стентон принимает его для того, чтобы сказать: «Когда я обещал, у меня были деньги, а теперь их нет».

– И что ты почувствовал?

– Состояние человека, который подошел к машине пописать, машина ушла, и нетрудно догадаться, с чем он остался в руках. Но я решил Центр все равно построить. Эта история сыграла решающую роль в том, что я понял, кто есть кто.
И он построил! Все затраты на строительство и оборудование составили – внимание! – 2 миллиона 147 тысяч гривен, это даже не 400 тысяч долларов.

– Тебе объяснить, как это происходило? Ну, например: четырнадцать лет я работал в автомеханическом цехе, у меня было огромное количество босяков, которые теперь работают начальниками среднего звена: механизированные колонны и все такое. Их техника работала практически бесплатно. Я звоню бывшим воспитанникам спортшколы, и они помогают, просто живым порядочным людям, и они делают то, что могут, а иногда то, что не могут, но делают. Юра! Директор треста «Бурвода» Иван Иванович Чижов дал 136 труб, каждая длиною в 17 метров, для фундамента практически бесплатно!
Бюджетные деньги – 50 тысяч долларов – выделил нам бывший мэр Эдуард Гурвиц. Сначала мы с ним конфликтовали, но потом он понял. Помог в расселении снесенных домов.
Что тут творилось! 70 человек рабочих стояли во дворе, я, как Ленин на броневик, влез на крыльцо и рассказал им, что здесь будет. Слезы у них были пять минут, а работали они, не разгибаясь, семь месяцев...
Кто-то давал концерты, кто-то давал деньги, ученики спортшколы работали кто с утра, кто до вечера, пианино бабулька подарила и банку варенья. Это все здесь! До копейки. Я отвечаю памятью...
Так строили храмы, миром. Всем миром.
Борис Давидович Литвак помнит каждого человека, который поддерживал идею материально или морально, но называть их в разговоре не хочет, опасаясь случайно кого-нибудь пропустить. Но и всех, кто мешал, он тоже помнит.

– Зло должно знать, что оно зло. Ты думаешь, что я сумасшедший, что я настроен на конфронтацию. Да я готов целоваться с властью, лишь бы она этого стоила. Бог с ним, с состраданием, но элементарная совесть у этих людей должна быть... Ты бы посмотрел, из каких дыр приезжают несчастные, искалеченные дети и родители на лечение. Бесплатное. Им некуда деться, кроме нас, в этом мире.

Лена Ватан (еще один рассказ Бориса Давидовича)

«Это был девяносто пятый. У меня в разгаре стройка. Все очень сложно. Напряженка дикая, а ко мне приехал священнослужитель из Балтимора. Он еще и немножко дантист. Я говорю: «Пол, помоги чем-нибудь». В это время во двор спортшколы въезжает какое-то существо на фанерке с колесиками. Она вкатывается в кабинет, и мама этого существа говорит: «Помогите, вот девочка моя». Не знаю, откуда они обо мне узнали, но попали по адресу. Вот точно в сердце, которое от одного взгляда чуть не оборвалось.
На досочке с колесами сидел комочек, рук нет – обрубки, ног тоже нет. Что-то недоразвитое. Лицо хорошее, умненькое, и худенькое тельце. Все. Было ей пятнадцать или семнадцать – не разобрать...
Женщина стала рассказывать историю – валидол не поможет. Она родила ребенка, в роддоме ей сказали, что он не жилец, и она, не посмотрев на дочь, выписалась и уехала в Днепропетровск к старшему сыну. А муж был в это время на Севере на заработках, и она ему правды не сказала... Прошло время, муж вернулся, и тут приходит письмо, что в каком-то интернате их живая дочь. Она признается мужу, что отказалась от ребенка, и они решают ее забрать...
Короче, я говорю: «Пол, ты хотел организовать помощь для стройки? Увези Лену в Америку и сделай ей протезы. Это и будет помощь». Пол помог, но она не может протезами пользоваться. И по-прежнему рисует, держа карандаш в колечке под локтем. Она тут нарисовала «Тайную вечерю», ты меня знаешь, я могу соврать? Так вот, лучше оригинала...
Чтоб долго не говорить: я забрал ее к себе в Центр, она работает администратором нашего выставочного зала, маму зачислили санитаркой.
Она очень добрая девочка и декларирует это. Только доброта спасает или добро – ты там сам разберешься (ты же переодетый профессор), но мысль ясна. И еще Лена – символ преодоления. А преодоление – это главное, что в Центре нужно».
P.S. Борису Давидовичу Литваку, «какой он ни есть» (это его выражение), ангелы на земле полностью доверяли вершить дело.
Теперь уже – доверяли. Он ушел к ним. Только что.
Юрий Рост