Доказательство гипотезы Пуанкаре, которое Григорий Перельман вывесил в интернете, поначалу обескуражило математиков. Работа была лаконична, автор пропускал детали, которые казались ему сами собой разумеющимися. Но для того чтобы разобраться в «само собой разумеющемся», ведущим ученым планеты понадобилось несколько лет. Доказательство Перельмана не осилить без комментария. Может быть, без комментария не понять и те немногие его слова, которые удалось услышать миру в телефонную трубку?

— Вы все-таки отказались от премии Института Клея. Почему?

— Вы знаете, у меня было много причин и в ту и в другую сторону. Поэтому я так долго решал. Если говорить совсем ко­ротко, то главная причина – мое несогласие с организованным математическим сообществом. Мне не нравятся их решения, я считаю их несправедливыми. Я считаю, что вклад в решение этой задачи (доказательство гипотезы Пуанкаре. – «РР») американского математика Гамильтона ничуть не меньше, чем мой.

— Причины вашего отказа от медали Филдса, которую называют Нобелевкой математиков, те же самые?

— Это было давно, уже не помню, как я это аргументировал.

— Почему вы не соглашаетесь на подробное обсуждение вашего отказа от миллиона?

— Не хочу обсуждать. Это журналисты любят обсуждать такие вещи. Ничего загадочного ни во мне, ни в моем поступке нет. Еще раз повторяю: моя деятельность и моя персона никакого интереса для общества не имеют.

— Почему вы не выходите к журналистам?

— Журналисты способны сочинить и без моего участия. Мне вообще не нравится все это – то, что обо мне пишут без моего согласия. Абсолютно авторитетно заявляю, что люди, которые занимаются раскручиванием этого всего, моими друзьями не являются.

— По каким причинам вы ушли из Математического института имени Стеклова?

— Если бы там все было в порядке, я бы не ушел.

— Хотели бы вы работать в отечественном научном проекте, если бы поступило достойное предложение?

— Я из науки уже ушел давно, поэтому ко мне это не имеет отношения. Меня это не интересует.

«Я из науки уже ушел давно, поэтому ко мне это не имеет отношения»
В Санкт-Петербургском отделении Математического института РАН им. Стеклова Григорий Перельман работал до 2005 года. Сюда на его имя до сих пор приходит почта: письма, научные журналы, книги. Когда собирается огромная стопка, секретарь звонит адресату.

— Григорий Яковлевич, что мне с этим делать?

— Ну, выбросите.

— Как же так?.. Может, лучше вам переслать?

— Ну, перешлите.

В институте феномен Перельмана обсуждают, как и в мире «обычных людей», по всем углам. Но эпицентр, конечно, лаборатория математической физики, где трудился ученый.

— Вот рабочий стол Перельмана, – демонстрирует вещдок член ученого совета геометр Николай Мнёв, самый приветливый из совсем не склонных к общению сотрудников лаборатории.
Достопримечательность у стены. Стол как стол. Темнокоричневый, советский, с тумбочками по бокам. Точно такие же расставлены по периметру – за ними сидят, уткнувшись в компьютеры, спинами друг к другу бывшие коллеги Перельмана. Лицом к лицу встречаются главным образом в обеденный перерыв.

— Мы всегда общались за чаем, такая традиция, – говорит сотрудница лаборатории Наталья Каразеева. – Но Гриша с нами его никогда не пил. И не употреблял, совсем. Понимаете, он был занят. Надо принимать, что у человека важные мысли, дела. Может, поэтому он за общий стол и не садился, а не потому, что не хотел с нами общаться…
Любой сотрудник лаборатории расскажет: Григорий Яковлевич, задумавшись, ходил вокруг обеденного стола, за которым чаевничали коллеги. Время от времени протягивал руку, брал какое-нибудь печенье и на ходу грыз его, уткнувшись в книжку или бумагу с записями.

— У некоторых на этот счет своя точка зрения, – сообщает Наталья. – Говорят, что он религиозен, а у нас посуда некошерная.
В лаборатории также думали, что теперь Григорий Перельман займется еще одной задачей из списка семи математических проблем тысячелетия, за решение которых Математический институт Клэя дает по миллиону долларов. Даже попросили его ознакомиться с одной из них. Но он посмотрел и сказал, что у загадки нет решения.

— И я Перельмана помню, не беспамятная, – говорит доктор физико-математических наук Нина Ивочкина. – Но вот про ногти не помню. Все говорят, у него какие-то особенные ногти были. Как-то не присматривалась.

— Да, у него на пальцах были длинные ногти, – подтверждает Каразеева.

— Кажется, у него был длинный ноготь на мизинце, – припоминает Мнёв.

— Может быть, и один. Но какие-то были, – подводит итог Ивочкина.

— Правда, что восемь лет Григорий Перельман работал здесь, рядом с вами, а вы даже не знали над чем? – спрашиваю я всех.

— Конечно, не знали, – говорит Ивочкина.

— И не интересовались?

— У нас, знаете, как-то не принято влезать человеку в душу. Захочет – сам расскажет, – подтверждает Мнёв.

«Если бы в институте все было в порядке, я бы не ушел»
— Я прекрасно представляю себя на месте Перельмана, – говорит Николай Мнёв. – Когда работаешь над большой проблемой, невозможно о ней говорить. Во-первых, все начнут интересоваться и мешать. Во-вторых, какой-нибудь и-идиот… – Николай Евгеньевич немного заикается в напряженных местах, – начнет смеяться! Кто-то отнесется скептически, и это отнимет душевные силы.
Мнёв посвящает меня в тайны ритуала научного математического разговора. Оказывается, если математики, интересы которых пересекаются, при встрече начинают беседу, то потом они могут разойтись надолго, даже на несколько лет, но когда снова встретятся, продолжат с того самого момента, на котором прервались. Правильный математический разговор движется вперед шаг за шагом.

— Я считаю, Гриша Перельман ушел от нас потому, что никто был не в состоянии понять его открытия. Уровень не тот! – вставляет вдруг Нина Ивочкина, хитро улыбаясь.
Николай Мнёв садится поудобней.

— Кто здесь понимает в этом деле? А никто-о-о! Хотя некоторые пытаются делать вид, – продолжает доктор наук Ивочкина.
Николай Мнёв бросает вызывающий взгляд.

— Да? – спрашивает он.

— Да, – отвечает женщина твердо.

– Всё! – вдруг восклицает Мнёв. И выбегает из комнаты. Нина Михайловна тут же замолкает и с улыбкой уходит по своим делам.
Неправильный математический разговор вперед не движется. Он начинается все время с одной точки, как беседы посторонних людей о Перельмане – с вопроса «Почему он не взял миллион?». Это точка, в которой собеседники перестают понимать друг друга. С Григорием Перельманом вели много научных разговоров, но все коллеги едины в свидетельствах: никто не видел, чтобы этот человек хоть раз вышел из себя.

— Многие люди получают премии – такие, сякие, всякие, – рассуждает Николай Мнёв, когда мне удается настигнуть геометра в его кабинете. – Вот учитель Перельмана Михаил Громов получил недавно Абелевскую премию. Это самая большая, самая важная награда в математике по сумме всех заслуг. И кто о нем говорит? Гриша Перельман абсолютно принципиален. Невзирая на то, что эти принципы приходят в противоречие с другими его принципами. Потому что он хочет, чтобы его оставили в покое. Но для этого надо сделать одну простую вещь – взять деньги. Кстати, я прекрасно понимаю, в ч-чем суть его открытия.
Помощник директора института Сергея Кислякова Надежда Нестеровна выносит из зала заседаний картину.

— Вот, академик Ольга Александровна Ладыженская, – говорит она. – Хотим повесить в холле портреты выдающихся коллег. И не будет пустых стен.

— Идея опасная, – замечает директор. – Возникнут споры, кто более, а кто менее выдающийся.

— Бросьте, – отмахивается женщина. – Это почившие. А живых мы вешать не будем.

«Главная причина отказа – мое несогласие с организованным математическим сообществом»
Одно из заседаний лаборатории математической физики Наталья Каразеева запомнила на годы. Вел его заведующий, но шла процедура его переизбрания, и формально председательствовать должен был кто-то другой. Наталья была секретарем, ей нужно было обозначить председателя в протоколе.

— Григорий Перельман был старшим по научному званию, – вспоминает она. – Я без задней мысли записала его. Попросила расписаться. А он говорит: «Не буду, я заседание не вел». Это значит переписывать протокол… Я ему: «Ну, Гриша, это же формальность, просто бумажка». А он: «Тем более нет».
Говорят, Григорий Перельман также не любил готовить ежегодные планы-отчеты, от которых стонали все работники института. Первую половину научной карьеры он трудился под руководством академика Ладыженской, которая, судя по рассказам, ограждала гения от глупых формальностей. Но Ольга Александровна умерла, и оберегать принципиального ученого было уже некому.

— К вещам бумажным он безразличен. Они ему неважны. У него принципы, – говорит Николай Мнёв. – Я со свечкой не стоял, но, похоже, это была одна из его обид на институт.
Нормальный человек скажет: «А что, Перельман самый звездный, что ли? Все отчеты пишут – и он не обломится!» Правда, ежегодные отчеты ученых-математиков, по их же словам, одно из самых маразматических проявлений бюрократии. Ну как, скажите на милость, тот же Перельман может предсказать, когда докажет гипотезу Пуанкаре? А в отчете полагается написать: «В будущем году обязуюсь совершить… 75% открытия». Конечно, мы с вами, как правило, согласны регулярно заниматься подобным идиотизмом просто потому, что так принято. А Перельман – нет.
Когда ему присудили миллионную премию Клэя, директор Санкт-Петербургского отделения института им. Стеклова решил напомнить математику, что двери родного учреждения для него всегда открыты. Звонить директор не стал – отправил телеграмму.

— Мне не хотелось, чтобы возникла ситуация, в которой Григорию пришлось бы сразу дать ответ, – попытался объяснить Кисляков. – Мне не хотелось, чтобы он сразу сказал «нет». Телеграмма просто дала понять, что его ждут.
Директор до сих пор не знает, получил ли Перельман его послание. Ведь математик мог просто не открыть почтальону дверь.

— Для меня в произошедшем главное вот что, – говорит учительница Валентина Бердова. – Перельман выложил в интернете свое открытие за четыре года до присуждения ему премии. Почему в России о нем заговорили лишь после того, как он от премии отказался? Где наш ученый мир?
Бердова была классным руководителем Гриши Перельмана с пятого по восьмой класс. В коридоре ее квартиры – портрет мифической женщины Анастасии, которая, согласно легенде, живет в сибирской тайге. В 90-е годы Валентина Васильевна стала последовательницей движения «Звенящие кедры России», которое одни считают сектой, другие – воплощением новой национальной идеи. Она выращивает цветы, носит длинные волосы и старается жить в гармонии с природой.

— Недавно я Перельману позвонила и говорю: «Много лет прошло, Гриша. Я косу отрастила. Ты – бороду», – делится учительница. – Посмеялись. Он всегда флегма был. Очень спокойный, внимательный. А если учитель растекался мыслью по древу, опускал глаза смиренно и не слушал.
Обычно родители жалуются на чрезмерную нагрузку в школе. А старший Перельман как-то попросил: «Спрашивайте сына больше, он может». Потом маленький Гриша пожаловался Валентине Васильевне, что на уроках литературы все время говорят про социалистический реализм, в то время как есть и другие интересные методы. Бердова убеждена: пока все дети обучались по-советски, Гриша получал параллельное общечеловеческое воспитание. Однажды маленький отличник принес на урок географии, который вела Валентина Васильевна, старый учебник вместо нового. Потому что, по его мнению, он был написан лучше. И принципиально отвечал только по нему. Женщина не преминула перенять опыт мальчика. Такой же учебник до сих пор стоит на ее книжной полке.
Преподаватель французского языка Алла Петровна Орлова тоже кое-чему научилась у Гриши.

— В городе открылась выставка художника Ильи Глазунова, – вспоминает она. – Люди по два часа стояли в очереди, чтобы увидеть. Я, бойкая девушка, тоже отстояла. И так меня впечатлили большие полотна, яркие краски! На следующий день, вся в энтузиазме, говорю восьмиклассникам: «Ребята, идите на Глазунова!» Все ахают, охают. Гриша пальцем в тетрадке ковыряет. Я: «Гриша, тебе не интересно?» А он: «Можно скажу, Алла Петровна? Вы так восхищаетесь, а, между прочим, в живописи Глазунова много спорных моментов». И не нахамил же, молодец, – а как холодной водой! – восхищается Алла Петровна спустя тридцать лет. Она говорит, что пошла на Глазунова снова, чтобы изучить внимательней.
Однажды Гриша Перельман с другом Юрой предложили Валентине Бердовой учредить товарищеский суд «понарошку». Чтобы «как бы судьи» и «как бы присяжные» наказывали тех, кто плохо себя ведет.

— Судили, как сейчас помню, Ирку Блохину за попытку сорвать урок, – рассказывает педагог. – Девчонка крутилась-вертелась, заявляла, что ничего не делала и вообще не специально. А Гриша: «Нет, ты делала. И специально». Как к стенке припечатал, знаете. Жаль, наш «суд понарошку» провел лишь два заседания: слишком много было недовольных.

— Гриша, почему ты не пионер? – спросила как-то Валентина Бердова своего отличника.

– Мне не нравится, что человек заявляет о себе как об особенном. Носит галстук, отдает честь. Потому что все люди одинаковые, – ответил он.
Но учительница не сдавалась.

— Мне хотелось затолкать его в ребячьи ряды, – вспоминает она. – Сказала, что все будут делать вместе что-то интересное, будут сборы, праздники, а он останется в стороне просто потому, что не пионер. Сказала, что обряды лишь формальность, ни к чему не обяжут. Он подумал, а потом согласился! И салют у меня отдавал, и обещание зачитывал, и макулатуру собирал!
В младшей школе иногда посмеивались, когда Гриша застегивал пальто не на те пуговицы. Или терял мешок со сменной обувью. Тогда воспитательница давала ему два разных башмака, чтобы хоть как-то дойти домой. Так и чапал – в одной галоше и одном сапожке. Но тогдашние школьники снисходительно относились к рассеянному умнику. И преподаватели ни разу не видели, чтобы он плакал.

— Представляете, – говорит Валентина Бердова, – ребенок не жаловался, совсем.
Из родственников в школу регулярно приходила только бабушка.

— Она говорила: «Как же так, наш Гриша побеждает на серьезных олимпиадах, а в школе это нигде не отмечено», – вспоминает Бердова. – Потому что не было ни фотографии на доске почета, ни грамот. По одной причине: школа несла двойную нагрузку – директор едва успевала, ей было не до Гришиных олимпиад.
Педагоги вспоминают, что маленький Перельман был неразговорчив. На уроках отвечал коротко, а все равно на «отлично». И даже руку не тянул. Поднимал едва заметно: спросят – хорошо, не спросят – и ладно. Но если Гришу просили выступить, никогда не кочевряжился и не стеснялся. На вечеринках даже пел: «Эх, дороги, пыль да туман», потому что дедушка был на войне. И часто делал доклады, всегда интересные, хорошо подготовленные. Особенность была лишь одна – сразу замолкал, если видел, что его не слушают.

— Так вот, позвонила я Грише, – продолжает рассказ Валентина Бердова, – а он говорит: «Я был пухленький». «Да, – отвечаю. – Как Винни-Пух!» Засмеялся. Я потом спрашиваю: «Гриша, что ты делаешь?» «Отбиваюсь, – говорит, – от журналистов».

«Журналисты способны сочинить и без моего участия. Мне вообще не нравится все это»
Во дворе Перельмана тенистые липы и шумный детский сад. Но окна математика выходят на оживленную улицу с торговыми центрами и крытым продуктовым рынком. Надписей «Перельман, ты гений» у его двери больше нет – стены покрыты свежей голубой краской. Горы писем от поклонников тоже исчезли. Но у мусоропровода на лестничной клетке по-прежнему дежурят журналисты: скоро у Перельмана день рождения – вдруг что-нибудь произойдет? Корреспонденты популярной бульварной газеты курят в подъезде вторую неделю. Смотрят, кто входит, кто выходит, ждут, пока появится гений. От скуки решают посмотреть, что ему пишут. Спускаются к почтовому ящику, пробуют его открыть, ломают, находят два письма, одно подписано: «Перельману от обычного человека».
Офис популярной бульварной газеты. В информационной базе издания телефон выдающегося математика в разделе «Светская хроника» выделен жирным. В графе «Профессия» написано: «Ученый математических наук». В графе «Примечания» – «Чокнутый». С тремя восклицательными знаками.

— Придумай, кем будешь представляться Перельману по телефону, – учит редактор практикантку. – Просто его бубнеж нам неинтересен. Нужны ответы. Мы уже были академией наук, администрацией города. Английский знаешь? Представься институтом Клэя!

— Сейчас в Америке полпятого утра, – замечает девочка.

— Какая, б…, разница! Не заметит!

В это время другая журналистка за соседним столом прослушивает аудиозапись – группа московских рэперов «ШаГа» скандирует: «Эй, мэн! Перельмэн! Плохо учился в школе я!» Журналистка собирается позвонить Перельману и дать ему это послушать. А потом расспросить о впечатлениях. Почему-то гением особенно интересуются те, кто плохо учился в школе.
Когда миллионную премию института Клэя еще только присудили, в этой редакции «пробили по базе» имена соседей Григория Яковлевича, составили их список и сымитировали подписи в поддельном акте о ремонте крыши, потом корреспондентка позвонила в его дверь, представилась работницей ЖЭКа и сказала, что подписались все жильцы, кроме него. Ей нужно было сфотографировать выходящего из квартиры математика. Но у «работницы ЖЭКа» был загар из солярия и пятнадцатисантиметровые каблуки. Не вышел.
Потом журналистка другого издания отправилась на концерт в филармонию, где часто появляется Григорий Яковлевич. Одергивая короткую юбку, она попыталась выдать себя за любительницу математики. Не клюнул.

— Почему ты считаешь Перельмана чокнутым? Он асоциальный? – спрашиваю я одну из участниц охоты.

— Он почти всегда снимает трубку, разговаривает вежливо, – припоминает та.

— И в чем ненормальность?

— Он же не отвечает на вопросы!

Четыре года назад, когда Григорий Яковлевич получил медаль Филдса, к нему приехала съемочная группа популярного ток-шоу. Телевизионщики дождались, пока мама математика откроет дверь, и, отпихнув ее, вбежали в квартиру. Отснятый материал потом демонстрировался по ТВ. Обсуждалось, почему гений живет в такой нищете.
«Не хочу даже обсуждать… Ничего загадочного ни во мне, ни в моем поступке нет»

— К нам в школу ребята приезжали со всего города, – вспоминает Александр Петров, однокашник Перельмана по физико-математическому лицею, куда Гришу перевели в девятом классе. – Прибегаешь за десять минут до урока, а на лестнице дежурный проверяет наличие галстука-селедки, не пускает без него. Так ребята из компашки Перельмана, когда забывали галстук, сворачивали его из тетрадной обложки, прикладывали к воротнику. А дежурный видел и все равно пропускал, потому что формальность.

— Какой он был? – спрашиваю я Петрова.

— Нормальный, как все, – отвечает он.

— Знал больше учителей, поправлял их после уроков?

— Это у нас все делали, лицей все же.

— Проявлял дисциплину?

– Да что вы все от меня услышать хотите?! Носился на переменах, как все! Умный, но там все были такие. Естественное состояние для того пространства. Такого пространства, подходящего взрослому Перельману, в современном мире, думаю, и нет.
Многие приятели Григория Яковлевича считают, что самая подходящая для него среда действительно была в лицее и на математико-механическом факультете ЛГУ.

— Всех интересует, например, почему Гриша ходил по коридору вдоль стеночки, – говорит его однокурсник Сергей Токарев.

— А почему?

— Не знаю! Наверное, потому, что математик! – смеется он. – Еще всех интересует, как на факультете относились к гениям. Вы лучше спросите, как они к нам относились. Великих мыслителей на физмате было две трети. А разгильдяев вроде меня – одна треть. Так что это он был нормальный, а я нет. Я приехал из глубинки, чудом поступил. Пришел на лекции, смотрю – дядьки вокруг что-то понимают. А они, оказывается, программу первого курса в девятом классе проходили.
На курсе вместе с Перельманом учился вундеркинд Александр Голованов, который, будучи студентом, ходил в пионерском галстуке, потому что по возрасту не мог стать комсомольцем. Еще был выходец из консерватории, который на маленьких перерывах между лекциями ел жареные куриные бедрышки по темным факультетским углам. Потом он тяжело отравился ядовитым газом, с которым экспериментировал у себя на кухне.

— Нам, нормальным, увлеченный человек тут же кажется странным. Это мы хотим на других поглазеть, себя показать, то есть бьем баклуши. А у них свои задачи, – рассуждает Токарев. – С Гришей было очень комфортно. У него не было надменности, хотя я потом узнал, что математические олимпиады составлялись «под Перельмана» – чтобы ему было интересно решить. Однажды я спросил у него, как решить задачу. Гриша искренне, старательно начал объяснять. Знаете, его уровень над головой, а мой ниже плинтуса… Но я понял! Что лучше у него больше ничего не спрашивать. Лучше все-таки озадачивать нормальных людей, которые, как я, ничего не понимают. Попыхтим вместе – может, что и выйдет. Мне кажется, и он тоже это понял.