Про корни

Наш дом в Киеве стоял на территории студии документальных фильмов, главным редактором которой был мой дед, а главным инженером – мой отец. Как это часто бывает в еврейских семьях, наша была сложена из двух чрезвычайно разных социальных групп: с одной стороны – семья мамы, классическая, советская, с легко просматривающимся до начала XIX века бэкграундом секуляризованной университетской интеллигенции. С другой – папа и его родня из крупной буржуазии, потерявшей все в революцию. У деда со стороны отца семейная история вполне трагическая, но в то же время аттракционная: его в 18-м году расстреляли петлюровцы, а он выжил – пуля прошла через шею...
Бабушка, мамина мама, была прикована к постели последние 16 лет жизни. Это была очень красивая женщина, которую мучил и дико уродовал полиартрит: она никого не пускала в дом, чтобы ее не видели. И вот мой дед – роскошный, в твидовых тройках, в шляпе, плащах с поднятым воротником, такой Хэмфри Богарт абсолютный, говоривший на трех мертвых и трех живых языках, игравший на фортепиано, не умеющий гвоздя забить,– готовил для нее борщи, выносил судно и так далее... При этом они постоянно беззлобно и очень трогательно переругивались друг с другом, и оба тратили огромное количество времени на меня. Вообще, я, несомненно, был частью маминого клана. Дед и мама настояли, и отец согласился, что я буду носить мамину фамилию.
Родители мои познакомились в Киеве. Мама была студенткой филфака – яркая, интересная. За ней ухаживали всякие модные спортсмены, баскетболисты – она высокая была. И вот появляется мой папа – шахматист, немногословный выпускник мехмата. Из той среды, которую мама высокомерно, а иногда с легкой ностальгией называла «вся эта твоя Пушкинская» – на этой улице, где вырос отец, было множество коммуналок, и жила такая еврейская шпана. Меня через много лет потряс фильм «Однажды в Америке» – я абсолютно узнал друзей папы: они выглядели и разговаривали так же... Среди них были профессиональные картежники, жулики, но при этом были и интеллектуалы.
Мама была из команды киноведов – создателей Бюро пропаганды советского киноискусства, аналог общества «Знание» для кинематографистов, чтобы они могли лекциями и показами своих фильмов зарабатывать в периоды простоев. А как только возникла возможность, мама создала на Украине независимую киностудию. Главным ее мотивом по-прежнему было то, что талантливые люди не должны оставаться без зарплаты, и вот она невесть как находила деньги на кинопроизводство и обеспечивала им работу. Я ругался, говорил «что за собес ты из киностудии устраиваешь». Тем не менее это продолжалось лет 15 – практически до конца ее, к сожалению, недолгой жизни.

Про детство

Я абсолютное дитя маминого воспитания, она была активным началом в семье. К примеру, несмотря на то что я – Александр, всю жизнь называют меня Алеша – она так с самого начала решила. Мама работала очень много и бытово была чрезвычайно вовлечена во все, крутилась, дом был вечно полон гостей... Вот как в сериале «Оттепель» – я помню эти дикие компании, пикники, первые «Москвичи», в которые вмещалось по 8, а то и по 10 человек, двое-трое обязательно в багажнике. А на пикнике вдруг обнаруживалось, что для единственного ребенка нет воды, и мне, 6-летнему, давали какое-нибудь белое сухое вино. Помню, как засыпал под рок-н-ролл, прямо в комнате, где танцевали...
Именно мама определила для меня систему координат – кино. В первом классе я увидел два фильма своего будущего учителя Феликса Соболева – «Язык животных» и «Думают ли животные». Запомнил навсегда первый кадр: приближение к пчеле, ее глаза, и цитата Рабиндраната Тагора про то, что они смотрят на тебя, и ты чувствуешь, что они думают... Невероятная вещь.

Про учение

Думаю, главное мне дала семья, а не школа. Вокруг была большая компания киношных людей, но я был увлечен наукой. Дед был известный кинематографист, его сестра, Эсфирь Шуб,– классик документального кино. И мне действительно чрезвычайно интересны были обе школы неигрового кино – реалистическая, школа Эсфирь Шуб, и школа метафорического, активного киноязыка Дзиги Вертова. Но мешал идеологический характер тогдашней документалистики, наука казалась объективней... Кончились сомнения, когда к деду приехал его друг Роман Кармен и в ходе домашнего спора о моем будущем легко сказал: «Неигровое кино реализует твой интерес к науке. Любишь историю – снимай фильмы об истории, любишь генетику – снимай о ней». И я согласился. У деда в его большой библиотеке были материалы всех съездов партии, начиная с девятого, по-моему. Все это я читал, что неожиданно сыграло ключевую роль при поступлении в киноинститут. Я поступал в 78-м году – год активной эмиграции,– и был категорический запрет на режиссуру брать евреев. Меня, как и многих, хотели срезать на истории КПСС. А я знал не то что составы Политбюро поименно, а помнил цитаты Шляпникова, выступления Сольца, правых и левых уклонистов... То есть завалить меня в присутствии мастера курса Феликса Соболева и других кинематографистов оказалось трудно. Но поставили, к моей наглой обиде, все равно не пятерку, а четверку.

Про дружбу

В 2002 году я приехал из Киева в Москву, на СТС. На это меня уговорил, найдя единственно правильные слова, Петр Авен. В мой первый московский день рождения он позвонил: «Поздравляю и желаю всяческого того-сего, потому что твои успехи будут означать и мои успехи. Я верю в дружбу, основанную на общем бизнесе, а не в бизнес, основанный на дружбе». Помню, меня это резануло – я, честное слово, не наивный и местами уж точно рационально мыслящий, но дружбу никогда так не рассматривал. Меня с друзьями объединяют прежде всего человеческие отношения. Конечно, мы потом чего-то делаем вместе, но базово это люди, с которыми меня связывает возможность не фильтровать слова, не бояться выглядеть глупо. Я не случайно, как правило, все проекты делаю в партнерстве. Хотя с партнерами были огромные конфликты, настоящие бизнес-войны, да. Но я предельно консервативен в отношениях, в моей семье никогда не было каких-то пертурбаций, расставаний. И все, что связано с разводами, для меня катастрофа. Так и с дружбами – я очень болезненно переживаю разломы. Очень.

Про любовь

Мне об этом трудно говорить – я практически всю сознательную жизнь живу с одной женщиной. И все, чем я сейчас стал бы с вами делиться, будет выглядеть несовременным. Но это правда. Я увидел Леру, когда мне было 7 лет, она дочь друзей моих родителей. И уже тогда была хороша... У нее в семье все занимались наукой, сама она окончила то, что называлось «химическая кибернетика». Ох, я вот вам это говорю, а она меня проклянет... Защитила диссертацию в 27 лет. Мы были знакомы с детства, но встретились по-настоящему в институте. И все случилось. Понимаете, как-то у меня никогда не было сомнений. Я вам даже не могу объяснить, почему я был так уверен, что Лера – идеальная женщина. Я не люблю глупых женщин, у меня они не вызывают никакого умиления. А у Леры и ум неженский, и интересы, и при этом абсолютно женское, химическое обаяние и фантастический характер. В браке ты же в состоянии влюбляться много раз, да? Это всегда такой процесс циклический – то охладеваешь, то снова загораешься. И промежуток между пиками должен быть чем-то насыщен, помимо детей и семейных обстоятельств. Существует огромный объем разговоров и общих каких-то интересов, для поддержания которого с двух сторон прикладываются усилия. Когда я подписал договор с немецким телевидением, Лера поняла, что заниматься в Германии наукой на ее уровне невозможно. И тихо, ничего мне не говоря, как она часто делает, поступила в университет на Media Studies. Лера понимает то, чем я профессионально занимаюсь, и при этом с ней можно разговаривать и смеяться обо всем на свете. Мой самый большой успех в жизни – это, конечно, она.

Про детей

Старший, Саша, делает докторантуру и преподает в Принстоне, занимается макроэкономикой. По характеру он абсолютный интроверт, довольно колючий. Это однозначный максималист, перед которым внутренне стоят большие задачи – он хочет менять мир, да, у него есть концепция. Эля – прямая его противоположность. Она легко выстраивает коммуникации, она электорабельна: была президентом англо-американской школы – первая за всю историю этой школы не американка, была спикером своего выпуска – произносила graduation speech, была капитаном школьной сборной по теннису, была королевой Prom'а – выпускного бала... Поступила в University of Chicago – ее приняли в десяток разных, но выбрала она самый академический. Пишет в Chicago Maroon – это самая старая, по-моему, студенческая газета в Америке, в журнал The Gate, который издает Дэвид Аксельрод, бывший советник Обамы. Это не значит, что она хочет заниматься журналистикой, но ей интересно. Для меня вообще всегда было главным дать им обоим тот объем любознательности и интереса к жизни, который обеспечит постоянное воспроизводство новых стимулов.

Про успех

При искренней любви к сегментному, авторскому, подчас радикальному кино я считаю, что подлинный момент реализации,– хотите, называйте это успехом,– возникает, когда то, что ты делаешь, массово востребовано. Важное, полезное, симпатичное дело для нескольких человек, конечно, достойно уважения, но называется как-то иначе. А еще успех – обратная сторона риска. Я легко решаюсь на отчаянно рискованные предприятия. Мало знаю людей, которые бы, руководя важнейшим СМИ 50-миллионной Украины, отправились бы заниматься периферийной, маргинальной на тот момент российской компанией СТС. А я это сделал. Были сложные периоды, когда портились отношения, что-то заканчивалось плохо, сосредотачивалась негативная энергия. Но я, наверное, хорош в кризисных обстоятельствах – держусь за позитивную стратегию. Что бы ни произошло, как бы ни обрушилась компания или ни провалился фильм – у меня всегда есть новый план.

Про важное

Я всегда помню об интеллектуальной ловушке – это опасность простых решений. Как говорил Мамардашвили о марксизме – «попытка вложить очень большой мир в очень маленькие головы». Еще для меня главное – не утратить представления о своем месте в реальности. Проверяю себя постоянно: «Я адекватен? То, что я говорю, нормально?» Поэтому и работаю всегда с молодыми – страшно боюсь не совпасть со временем.

Про страх

Физических страхов, наверное, у меня нет. Я же был документалистом, меня увлекала опасность: мы в Чернобыле снимали во время аварии, конфликты перестроечных времен – Вильнюс, Средняя Азия, Приднестровье... Меня это никогда не смущало. Может быть, я был молод. Боюсь потери близких, не только физической, а и человеческой. Поэтому не люблю конфликты. Я на них способен, но с близкими этого не умею. Патологически всегда уходил от любого выяснения отношений.

Про Бога

Все, что связано с религией, для меня вопрос культурной идентификации. Я не безразличен, я помогаю, даже что-то построил большое у себя на родине – общественный центр, там, синагогу, еще чего-то. Но я, конечно, агностик. Ценю свободу критического ума, независимого суждения. И поэтому патологически боюсь нарастающего вокруг нас клерикализма и мракобесия, которые возвращают нас в глухое средневековье, для меня это катастрофа.

Про свободу

Я как документалист начинал в 86-м году, с перестройкой. И был безумно увлечен, скажу честно, той идеей, которую потом Чубайс называл «либеральной империей». Мне казалось, это трансформирует Советский Союз в какую-то эффективную либеральную страну, сохранив территориальную целостность и международную значимость. А потом, когда я создал на Украине канал «1+1», это была попытка влияния, попытка заразить людей идеей современного европейского государства. Но уже тогда мы столкнулись со всеми проблемами – свобода слова, социальное расслоение чудовищное, отсутствие внутренней идентичности и так далее... Все, что связано с Украиной, мне было и будет небезразлично до конца жизни. Сегодняшний майдан, с одной стороны, вызывает сочувствие – на площадь вышли многие мои знакомые, действительно неравнодушные люди. С другой стороны, я прекрасно понимаю, что там стоят и сотни «тесаков», ВО «Свобода», антисемитская партия, мерзость в чистом виде... И у меня нет внутренних сил разделять с ними пространство единого протеста. В России отчасти то же самое. Для меня в протестном движении тоже была странная игра обеспеченных людей, которые, постояв пару часов на Болотной, расходились по ресторанчикам японским и так далее. Была в этом какая-то стилистическая неточность. То есть психологически – да, они мне симпатичны, но стилистически – режет очень. Может, потому что я дважды уже пережил духоподъемную эйфорию и глубокое разочарование – перестройку и оранжевую революцию...

Про деньги

В последние годы именно деньги подарили мне счастье действовать самостоятельно – я не обращаюсь ни к кому. И такие фильмы, как «Елена» и «Машина Джейн Мэнсфилд», я сделал только потому, что была финансовая возможность. А в смысле личных трат у меня абсолютно счастливый характер: я всегда удовлетворен обстоятельствами. Почти до 40 лет прожил в двухкомнатной квартире, заваленной книгами, и меня это устраивало.
Но вот если бы у меня появилась какая-то астрономическая сумма денег, я сделал бы что-то вроде образовательного мультимедийного музея – дорогой музей, музей-институция, скажем так. Это должен быть в значительно меньшей степени бизнес, поэтому внезапно свалившееся денежное сокровище было бы кстати.

Три слова о себе

Я любознательный, мне важно все время потреблять информацию. Второе – я достаточно... как сказать... адаптивный. Слушаю обстоятельства, хочу быть их частью, а не гну свою линию. Цель существует, но пути к ней я ищу достаточно гибко. Еще я способен к рутинной работе, это очевидно. Говорить, что я полон сомнений, было бы не очень большой правдой. Но всегда есть какие-то страсти. Однажды товарищ спросил: «У тебя остались мечты или только планы?» Так вот, я точно знаю – у меня всегда есть мечты.
Ольга Ципенюк