Читальный зал

Лев Раков, основатель музея, и Нина Нонина

«Реквием музею»

Так называется изданная в Израиле десять лет назад малюсеньким тиражом книга. Она – об уникальном Музее обороны Ленинграда, о его сотрудниках и экспозициях, о варварском разгроме, о жизни в блокадном городе. С автором книги, старшим экскурсоводом, зав. отделом «Балтийский флот в обороне Ленинграда» этого музея Ниной Исааковной Нониной беседует корреспондент «Окон».

— Вы родились в Ленинграде?

— Нет. Я родилась в Харькове, в 1919 году. Мои родители были студентами. Отец учился в Институте народного хозяйства (до революции он назывался Коммерческий). Мама, Хася Израйлевна Вильдавская, училась в консерватории, была пианисткой. Поженились они в 1917 году, в Полтаве. Мой дед со стороны матери был купцом первой гильдии, талмудистом. После революции стал «лишенцем», то есть человеком без всяких прав. Он немного не дожил до столетнего юбилея. Расстрелян немцами в Полтаве в 1941 году. Дед со стороны отца, Нонин, был ювелиром-золотые руки в полном смысле этого слова. Он умер от голода в Ленинграде зимой 1942 года.

— Как вы попали в Ленинград?

— В начале 20-х годов в СССР началось «великое переселение народов». Одна из причин – в большие города хлынули «лишенцы» и их дети. В больших городах легче было затеряться. Там их не знали. Там они могли соврать в анкетах и написать – «дети служащих». Так поступили и мои родители. В Ленинграде я прожила с 1921 до отъезда в Израиль в 1992 году. Сперва жили в доме 31 по улице Марата, в доме-квартире купца Барышникова. До революции она была из 26 комнат. Потом ее поделили на пять коммунальных квартир. Затем – в доме Мурузи (Литейный проспект, 24). Мы пережили в нем блокаду.
В 1936 году я окончила школу и поступила на исторический факультет ЛГУ. Вскоре вышла замуж, родила дочь. Со второго курса я оставила университет. Потом училась в педагогическом институте имени Герцена, но его тоже оставила. Так и осталась с незаконченным высшим образованием...
Отец мой дважды сидел. В 1930 и в 1940 году по статье «58-7 – экономическая контрреволюция». Из лагеря в Красноуфимске он весной 1942 года ушел на фронт, дошел до Берлина рядовым солдатом. В его «Красноармейской книжке» (она у меня сохранилась) написано, что после подвига во время переправы ему присвоено звание «ефрейтор». При демобилизации на описании подвига поставили огромную расплывчатую печать. Отец никогда ни о войне, ни о тюрьмах ничего не рассказывал, как, кстати, и брат.
Мой первый муж, Александр Галиновский, ушел добровольцем в первые дни войны... Последнюю весточку я получила от него в день своего рождения – 13 августа 1941 года... Он пропал без вести... Ему не было 23 лет...
Мой младший брат, старший лейтенант Володя Нонин, о котором я еще расскажу, ученик 10-го класса, тоже добровольцем пошел на фронт. Он не дожил несколько месяцев до 21 года. 16 января 1944 года, в день рождения мамы, Володя погиб в районе Пулково. Мы с мамой и маленькой дочкой Верой всю блокаду оставались в Ленинграде.

— Расскажите, пожалуйста, об этом...

— В начале войны никто не хотел эвакуироваться из Ленинграда. А потом это стало невозможно... Мама, боец группы самозащиты, дежурила во время авианалетов. Жильцы верхних этажей собирались в нашей квартире на втором этаже, в столовой, переждать воздушную тревогу. В этой комнате было одно окно, выходившее в классический ленинградский «двор-колодец». Но в тот день, 14 ноября 1941, дежурные заставили всех перейти в бомбоубежище. Через несколько минут после того, как мы ушли, во «двор-колодец» упала бомба...Часть потолков обвалилась. Стекла вылетели вместе с рамами...
... Нас троих приютила в своей (одной!) комнате соседка, Феня Коняева. До этого мы даже не были с ней знакомы! Кроме нас и Фени, в комнате жили ее дочери Зина и Леля, сын Саша и муж Василий. Он работал на железной дороге. Поэтому у них были дрова и керосин. Был кипяток! И если эти коняевские «излишества» не могли нас уберечь от голодной дистрофии, то от замерзания Коняевы и 50-ти килограммовая фугасная бомба нас спасли.
... Из своих 125 граммов хлеба, аккуратно поделенных на три части (утро, день, вечер) мама каждый день отдавала кусочек Верочке...
... Спустя полвека после окончания блокады, во времена перестройки, была опубликована фотография – лучший кондитер города Абакумов, дегустирует в один из блокадных дней качество изготовляемых для руководства города пирожных. Дети умирали тысячами, а Смольный – объедался.
Первыми зимой 1941-1942 года стали умирать мужчины – белковый голод. Весной массами стали умирать женщины.
В конце февраля 1942 года, по дороге из госпиталя в полк к нам забежал Володя. Мама умирала. Вместе со своим другом Сашей Балмашовым он отвез ее на саночках в больницу. Больница находилась в школе №24, в которой Володя учился до войны. Ему сказали: «Не возьмем. Ей осталось жить несколько часов». Володя вынул пистолет и сказал главному врачу, что застрелит его и себя... Маму приняли. Володя стоял на коленях и целовал ей руки... Она выжила. Стала работать санитаркой в военном госпитале на Моховой (до войны и теперь – Институт глазных болезней).
... В апреле мы с Верочкой упали на улице. Слава Богу – шли военные и подобрали нас. Гражданские не подняли бы – сил на это ни у кого уже не было.
Верочку отправили в детский дом на углу улицы Марата и Невского проспекта, а меня – в госпиталь на Пионерской улице. (Тогда на Ленинградском фронте было затишье, и некоторые военные госпитали принимали гражданских – в основном, молодежь).
Я запомнила в госпитале одну девочку. Ее звали Люда. Ей было 16 лет. Она умирала, лежала с закрытыми глазами. Женщины тогда, весной, уходили из жизни тихо. Как будто засыпали... Вдруг, не открывая глаз, Люда четко и внятно спросила: «Здесь лежит Люда Белова?» И сама же ответила: «Да, она лежала в этой палате. Но теперь ее нет – она умерла». И умерла...
У ее кровати сидела мама. В это время принесли обед. Все стали уговаривать ее съесть порцию Люды. Она стала есть...И слезы катились по ее щекам... Потом, очевидно, комок подступал к горлу. Ложка начинала дрожать в руке. Она отодвигала тарелку... Затем снова придвигала ее к себе... И ела... Глаза Людиной мамы я не забуду никогда...

— Как началась организация Музея обороны Ленинграда и когда вы начали там работать?

— 131-й полк 45-й гвардейской дивизии, в котором служил (и был парторгом с 19 лет) мой брат Володя, стоял недалеко от деревни Красная Горка, в восьми километрах от пригородной станции Мельничный Ручей. Я стала там работать в сельсовете. Получила несколько квадратных метров земли, на которых вырастила пять килограммов картошки. Я видела, как солдаты-разведчики, и вместе с ними мой брат, уходили на задание, как они возвращались...
Я всегда очень переживала за них, волновалась. Но в тот день, когда мы виделись в последний раз, 12-го января 1944 года, почему-то была спокойна... Сердце не ныло. Вроде того сердца и не было вовсе. «Знаешь, – сказал мне тогда Володя, – уже подготовлен приказ о присвоении мне очередного звания. Вернусь капитаном».
Ночью мне приснился сон. Я смотрю на себя в зеркало, а у меня нет зубов... Потом я на несколько дней уехала в Ленинград. Вернулась, прихожу в сельсовет. Там завтракают секретарь и жена парторга соседнего, 129-го полка. Я говорю им: «Девчонки, вот какой сон мне снился». А жена парторга отвечает: «Правильный сон тебе снился, Володя-то убит...».
... Спустя несколько дней я из Ленинграда поехала в часть, в которой служил Володя. Мне сказали, что по решению командования Ленинградского фронта в городе начато строительство Музея обороны Ленинграда. Туда еще в декабре откомандирован офицер полка, Слава Волынский – ученый-музейщик. Командование передало ему материалы о боевом пути дивизии, документы, ордена погибших, в том числе и Володины. Все это находится у него в 123-й комнате ленинградского Дома офицеров.
... Я обязательно хочу рассказать о Славе Волынском...

— Пожалуйста...

— С детства Слава страдал какими-то нарушениями мозгового кровообращения – следствием были мучительные головные боли. В 1943 году появился негласный указ Сталина – «всех евреев – на передний край». В результате, евреи «белобилетники», комиссованные по сильнейшей близорукости, по глухоте и т.д. оказались в действующей армии.
Волынский попал в полк, в котором служил Володя. Во время тяжелейших боев в Синявинских болотах он клал Славу в госпиталь. Потом Волынского, как я уже говорила, откомандировали для организации выставки. А когда она открылась, Слава снова оказался на фронте.
В 1945-м году от него перестали приходить письма. Его жена, Катя Жаворонкова, она работала у нас в музее, только в 1946 году разыскала Волынского. Он лежал в спецклинике под Москвой. Она поехала туда. Через две недели вернулась, опустошенная. Рассказала: «Слава по льду переправлялся на понтонах с танками через реку. Провалился под лед. Чудом спасся. Но заболел тяжелой формой шизофрении.
Лежит он передо мной страшный, высохший – кожа да кости. Увидев меня, очень обрадовался. Долго расспрашивал не только обо мне и дочери, но и о твоей семье, о Музее. Говорил, как прежний Слава – умно, даже остроумно. Я подумала – Господи, какое счастье – выздоровел! И вдруг: «Катя, ты одна меня поймешь. Мне, мертвому, выпало быть среди живых. Но зачем кормить мертвеца? Я же не нуждаюсь в еде. А они не хотят меня понять. Они кормят меня насильно. Это такая мука! Катя, родная, объясни им». И тут принесли приспособления для искусственного питания... Я вышла в коридор... Ничего общего с человеческими крики Славы не имели. Они стоят у меня в ушах...»
... 20-го января 1944, я у Славы Волынского в 123-й комнате. Он познакомил меня с директором строящегося музея Львом Львовичем Раковым, и тот предложил мне работу. С этого дня я стала одним из участников создания выставки, а затем – Музея обороны Ленинграда.

— Раков был музейным работником, историком?

— Лев Львович – прекрасный человек и уникальный специалист музейного дела. До войны был ученым секретарем Эрмитажа, знатоком оружия русской армии, автором книги «История русского военного костюма». У Льва Львовича была коллекция оловянных солдатиков – несколько тысяч экземпляров. Многих из них он отлил и раскрасил сам. Раков – автор замечательных, различных по тематике выставок. Каждая из них становилась культурным событием в жизни страны. Но музей, созданный по его идее и замечательному экспозиционному плану, – главное его детище. Раков предложил создать Музей обороны Ленинграда еще до окончания войны, на сиюминутном материале. Аналога мировая музейная практика не знает. Музей – заслуга Ракова перед историей, перед ленинградцами.

— Предвидел ли Лев Львович трагическую судьбу Музея? Сознавал ли, что увековечение ленинградской эпопеи вовсе не совпадает с желанием Сталина? Понимал ли степень опасности для себя лично?

— Думаю, что предвидел, сознавал и понимал. Он был очень умным человеком. Да и печальный опыт имел – в 37-м отсидел за дворянское происхождение (мать – дворянка, отец – еврей, профессиональный революционер) и работу по истории русского военного мундира. Недаром он любил повторять: «Я бы хотел закончить жизнь проводником вагона дальнего следования – только мне не дадут этого сделать».
Однако, как истый музейщик, музейщик «от Бога», не мог Раков равнодушно пройти мимо бесчисленных реликвий, свидетельств 900-дневной трагедии города. Будущие экспонаты буквально сами плыли в руки – позже они могли бесследно исчезнуть...

— Расскажите о других сотрудниках музея, с которыми вы работали.

— В своей книге «Реквием музею» я привожу 46 имен. Интеллигентные, интереснейшие люди стали союзниками Льва Львовича. Художественное оформление музея выполнил Николай Михайлович Суэтин (ученик Малевича) – художник с мировым именем.
Художник Петров – потом 20 лет был главным художником Ленинграда.
Нина Иллиадоровна Удимова – собрала ценнейшие сведения о героических усилиях музейных работников Ленинграда и пригородных дворцов-музеев по спасению уникальных ценностей. Нина была нашим кладезем премудростей.
Леночка Бубнова – самая остроумная, блестящая из всех знакомых мне женщин. Потом, многие годы, Елена Даниловна была секретарем Георгия Александровича Товстоногова.
Роза Григорьевна Маньковская – обаятельная, светская, заведовала музейной библиотекой. Сергей Вениаминович Якобсон – возглавлял всю хозяйственную работу с первых дней строительства Музея. Брат балетмейстера Леонида Якобсона.
Зинаида Александровна Эдельштейн – старший методист. Она участвовала в создании музея с первых его шагов...
Василий Александрович Тихомиров – прекрасный человек, заведующий оружейной мастерской, инвалид без обеих ног. Когда арестовали Ракова, то только он и еще одна художница не дали на него показаний. Он сказал следователям: «У меня нет ног. Что вы можете мне сделать? Голову снять? Так мне, безногому, ее не жалко...»

— «Проведите» небольшую экскурсию по залам и экспозициям тогдашнего Музея обороны Ленинграда.

— Я горжусь тем, что семьдесят лет назад первую показательную экскурсию поручили провести мне.
... Строительство музея началось во второй половине декабря 1943 года. Ленинград был в кольце блокады. Всего за четыре с половиной месяца было построено 26 залов (потом их станет 37). Открытие выставки «Героическая оборона Ленинграда» состоялась 30 апреля 1944 в зданиях Соляного городка.
Все экскурсии начинались с Зала довоенного Ленинграда, затем рассказ о «Плане Барбаросса», о строительстве оборонительных сооружений под Ленинградом...
Всего через два с половиной месяца после начала войны немцы подошли к Ленинграду. На музейном стенде слова Гитлера: «Я задушу Ленинград голодом, разрушу бомбами и артиллерийскими снарядами. Город сам упадет ко мне в руки, как зрелый плод».
8 сентября 1941 года – первый день блокады города, первый день бомбежек Ленинграда. Макет разрушенной квартиры. Он строго документален – даже остатки покореженных вещей принесены из дома №1 на Набережной Мойки. Рядом – немецкие фугасные бомбы весом от 50 до 1000 кг...
... Зал Голодной зимы, «лютой, голодной, темной зимы 41-го, 42-го годов» (О. Берггольц). Читаем дневник Тани Савичевой – теперь известный всему миру. Он чудом уцелел во время разгрома музея в 1949 году. «Савичевы умерли, умерли все, осталась одна. Таня».
В этом, самом трагичном зале – макет витрины булочной. В чуть как бы оттаявшем «глазке» стекла на весах 125 граммов блокадного хлеба. Господи! Из чего же пекли этот хлеб! Здесь и мучная пыль, которую выбивали из мешков, и целлюлоза, и альбумин... (Один из моих школьных учителей кормил драгоценными граммами этого хлеба рыбок в своем аквариуме – пока не умер от голода).
... Во время блокады были и «деликатесы»: жмых, машинное масло, отработанные детали текстильных машин из свиной кожи, столярный клей. Мне, например, посчастливилось отведать студень из столярного клея всего дважды...
... Потом экскурсантам показывали документальный фильм об этой страшной зиме, о «Дороге жизни» – Ладожской трассе...
Весна 1942 года. Ленинградцы чистят свой город.
1943 год – идут непрерывные артиллерийские обстрелы города. В музее демонстрировалась часть разбитого трамвая. В него попал снаряд на остановке угол Садовой улицы и Невского проспекта.
В этом году женщины и подростки на заводах и фабриках освоили выпуск десятков видов продукции. Женщины лили металл! Все годы блокады не прекращало работу радио, лекторий, Институт усовершенствования врачей, Публичная библиотека...
В музее были представлены документы, фотографии и другие экспонаты, рассказывающие о боевом пути экипажей подводных лодок, различных кораблей, летчиков Балтийского флота. Демонстрировались переданные на вечное хранение самолеты многих летчиков – Героев Советского Союза. Были созданы отраслевые отделы: артиллерии, авиации, инженерных войск, партизанского движения...
Одним из первых, еще в 1944-м, построили Зал трофеев – в нем демонстрировались образцы танков, минометов, стрелкового оружия. В центре зала – пирамида немецких касок. А под высоченным потолком, над поверженным противником, раскинул крылья бомбардировщик дальнего действия Балтийского флота Героя Советского Союза капитана Михаила Плоткина, сумевшего 8 августа 1941 первым прорваться к Берлину и бомбить город.
Последний зал музея – Зал Победы. На одной из стен – портреты особо отличившихся военачальников. По замыслу Ракова, они как бы продолжили портретную галерею генералов-героев войны 1812 года.
Грандиозная диарама «Прорыв немецкой обороны в районе Пулково. 15 января 1944 год».
Много имен, много экспонатов, цифр. Одна только цифра отсутствовала в музее – число умерших во время блокады. Эту весьма приблизительную цифру, около ДВУХ МИЛЛИОНОВ ЧЕЛОВЕК, только один раз озвучил на Нюрнбергском процессе академик Орбели, директор Эрмитажа. Потом о ней запретили упоминать... Но число жертв было намного больше... Трупы людей, я это сама видела, жгли на перекрестках улиц, на огромных кострах, а кирпичный завод превратили в крематорий. Он работал круглосуточно весь 1942 и 1943 годы.

— Нина Исааковна, вы упомянули имя Героя Советского Союза летчика Плоткина. А какие еще евреи – герои обороны Ленинграда – были представлены в музее?

— Лев Львович Раков на свой страх и риск представил документы еще трех евреев: сержанта-связиста, 18-летнего Рувима Спринцона, который во время боя зубами соединил поврежденный провод связи; девушки-пулеметчицы Кето Браун (она погибла в 1942); моего брата Владимира Нонина, разведчика, снайпера, на счету которого было 22 убитых противника. Он был награжден Орденом Отечественной войны первой степени. Орден хранится у меня.
На стене этого зала висели портреты погибших, отличившихся в боях гвардейцев, работы фронтового художника Левинкова. После разгрома музея портреты вернулись в дивизию. Они хранятся в Комнате боевой славы. В том числе и портрет Володи. В 1962 году гвардейцы дивизии подарили мне копию этого портрета. Она и сейчас висит в моей комнате.
Каждая очередная комиссия приказывала убрать из экспозиции материалы и документы евреев-воинов. Но Лев Львович, русский интеллигент, постоянно этих четырех оставлял. Четырех – на 37 музейных залов, на общую экспозиционную площадь 4,5 кв. км!

— Кто посещал музей, с кем вы проводили экскурсии?

— К концу войны слава Музея обороны Ленинграда шагнула далеко за пределы города и страны. (Кстати, наше ленинградское начальство часто посещало Музей, а московское – никогда.) ...Трудно перечислить всех выдающихся людей того времени, побывавших в его стенах. Весь мир был восхищен победой советского народа, и Сталиным тоже. Вспомню только некоторых из знаменитых посетителей: Дуайт Эйзенхауэр, он и Георгий Жуков специально прилетали из Берлина, чтобы осмотреть музей; Голда Меир – тогдашний посол Израиля в СССР; епископ Кентерберийский; ленинградский митрополит Алексий, прослуживший в Ленинграде всю блокаду и награжденный боевой медалью за оборону города; Энтони Иден с делегацией депутатов парламента Англии; госпожа Клементина Черчилль; писатели Джон Пристли и Алексей Толстой, принцесса Ирана Пехлеви; актеры, хужожники, ученые, общественные деятели...
Иностранную экскурсию под видом работников культуры всегда сопровождали сотрудники МГБ. Кроме них, к группе, по ходу экскурсии, присоединялись еще два-три человека из этой же «команды». Их конспирация была, прямо скажем, относительной – билеты они не покупали, а у входа предъявляли билетершам «краснокожие книжицы».
Контролеры (две милые Анны) сигналили нам – поднятые два пальца означали, что нас эскортируют два эмгэбэшника, три пальца – три сотрудника органов.
Меня, экскурсовода, пытались завербовать, сделать «сексотом». Чудом «отбилась». Но это очень длинная история...
... Как-то я вела по музею звезду довоенного экрана – Франческу Галль. Маленькая, изящная женщина без определенного возраста. Приехала почему-то с двумя переводчиками. Зачем? Это стало ясным в начале экскурсии. Мой рассказ ей стал переводить на немецкий язык один из них. «В этих стенах не должен звучать немецкий!»- остановила его госпожа Галль. Эффект был продуман и подготовлен заранее...
Кстати, в стенах Музея звучал немецкий язык – с весны 1944 года в наших мастерских работали пленные. Я не знаю ни одного случая грубого или просто невежливого обращения с ними. Их жалели. Многие из них ремонтировали пострадавшие квартиры. Когда они работали у нас дома, мама и я их кормили. Уверена – так поступали очень многие ленинградцы.
... Другая экскурсия с иностранцем. Она могла закончиться для меня печально. В самом ее начале переводчик, сопровождавшая английского адмирала, предупредила: «У господина адмирала меньше часа времени». Адмирал одарил меня белозубой улыбкой. Переводчик повторила по-русски его извинения, он, мол, провел бы в обществе очаровательной мисс гораздо больше времени, но – служба ... Я вежливо улыбнулась в ответ... 40-45-летний мужчина казался мне тогда старцем... Экскурсию я провела минут за тридцать. Я любила подобный «блиц». Нужно было все «отжать», оставив самое главное, чтобы осталось впечатление – незабываемое. Прощаясь, адмирал поцеловал мне руку. Это засекла секретарь нашей парторганизации, которую мы за глаза называли «Квашня». В конце очередного семинара Лев Львович сказал: «До меня дошли слухи («Квашня» написала на меня донос – Н.Н.), что некоторые наши товарищи считают короткую экскурсию не архисложной, а нерадивой халтурой... Как известно, – продолжил он, – Ленин прочел в Петроградском университете лекцию «Государство и революция» за... (пауза) пятнадцать минут. Смеем ли мы обвинять Владимира Ильича в нерадивости?» ... Только Лев Львович мог и посмел привести такой аргумент! Он спас меня, ведь на экскурсию запросто могли повесить ярлык «идеологически невыдержанная» и тогда...
Однажды Льву Львовичу и мне, в благодарность за экскурсии по музею, югославские министры прислали прекрасно иллюстрированные журналы. К ним были приложены теплые письма. «Каким должен быть ответ?» – спросила я Ракова. - Никаким, - ответил он. - Я свои сожгу и вам советую». Я возмутилась: «Но Тито?». И услышала: «Сегодня – Тито, а завтра?». Вскоре советские газеты и журналы запестрели карикатурами, под которыми стояли только два слова: «Тито – бандито!»

— Кто, когда и почему разгромил Музей обороны Ленинграда?

— Почему... В 1949 году очередной мишенью Сталина стали ленинградские партийные боссы. Их «смертный грех» заключался не в том, что из-за их некомпетентности, а то и просто из-за пренебрежения к судьбам ленинградцев во многом осложнилась обстановка в городе во время блокады. Нет, их грех заключался в том, что они якобы посмели присвоить отблеск его славы, стали на путь «вождизма», «групповщины»...
Кроме этого, ленинградское руководство, как и Музей обороны Ленинграда, являлись свидетелями далеко не мудрой стратегии генералиссимуса и громадной его вины перед городом и фронтом. Музей невольно демонстрировал оборотную сторону блокадной медали. В этом и в других подобных случаях Сталин поступал, как матерый преступник – он убирал свидетелей.
... 30 августа 1949 года, в самый разгар «Ленинградского дела», для расправы с музеем из Москвы прибыл «муж сестры жены товарища Маленкова» (как он сам об этом и доложил нам), некто Дубинин. «Жена посетила ваш музей, – сказал Дубинин, – и была возмущена крайне! В одном из залов портрет Попкова* был немного больше портрета товарища Сталина»...
Дубинин молниеносно закрывает музей. Посетителей выдворяют, даже не дав нам закончить экскурсии. Гаснет свет в залах. На дверях появляется табличка «Закрыт по техническим причинам». Дубинин собрал нас и сказал: «Откуда вы набрали такие ужасы? Были, конечно, подобные единичные случаи, но они не типичны. Были временные трудности. Их переживал весь советский народ. Изоляции Ленинграда не было. Страна была с вами. Товарищ Сталин был с вами. Будем строить новый Музей! Без блокады...».
... Через две недели после приезда Дубинина специальная комиссия ЦК ВКП/б/ объявила часть сотрудников, все они носили еврейские фамилии, «ставленниками руководства, связанного с врагами народа». Нас уволили списком...
Бог меня спас – не пришлось участвовать в надругательстве над музеем, во дворе которого запылали огромные костры... Жгли бесценные уникальные экспонаты; подлинные документы; многочисленные фотографии, в том числе и детские. В залах музея ломами разбивали скульптуры. Баграми сдирали живопись, портреты ставших неугодными Сталину генералов и адмиралов. На грузовиках увезли в переплавку, а то и просто на свалку, именные орудия и другие ценнейшие музейные материалы...
Мама сожгла и весь мой личный архив. В нем было много автографов знаменитых людей, которых я водила по Музею...
Льва Львовича Ракова, в то время директора Публичной библиотеки, в 1948 арестовали. (Кстати, двенадцать его предшественников на этом посту тоже были репрессированы). На допросах Ракову выбили зубы. Предъявили чудовищные, бессмысленные обвинения: возвеличивание подвига Ленинграда; пропаганда ленинградского «вождизма»; хранение музеем всевозможных видов оружия на случай приезда в Ленинград Сталина – для совершения террористического акта... Бред!
Ракова приговорили к смертной казни, которую потом заменили 25-ю годами заключения во Владимирском централе. Несколько дней его держали в камере смертников.
В 1956 году Ракова реабилитировали и восстановили в гражданских правах «вследствии отсутствия состава преступления». Я пришла к нему в Пушкинский Дом в первый день его работы «на воле». По счастливой случайности я с моим вторым мужем, подполковником Виктором Борисовичем Гойхманом, накануне приехали в Ленинград в отпуск. Внешне Лев Львович как будто не изменился... Только на правой щеке – глубокая впадина, след от перелома. Так следователи «уточняли» детали дела...

— В 1989 году по инициативе ветеранов войны и блокадников в одном из 37 залов, некогда занимаемых Музеем, была восстановлена его экспозиция. Вы посетили ее?

— Все помещения бывшего музея занимала тогда какая-то секретная лаборатория Балтийского флота. Они отдали под экспозицию один лестничный пролет и одну комнату. В них и разместили собранные экспонаты. Восстановить варварски уничтоженную экспозицию 37 залов (!) абсолютно невозможно...
... Как-то встретила я Сергея Осиповича Аввакумова – директора филиала Института истории партии, порядочнейшего человека, одного из кураторов строительства музея. Он спросил меня, видела ли я новую экспозицию. Я ответила – нет. Аввакумов произнес: «Нина, не ходите. Это – «оптимистическая блокада»...
Я надеюсь, что когда-нибудь кому-нибудь придет в голову совсем новая, интересная идея, и он сможет по-новому, иначе рассказать о Ленинграде в Отечественной войне, в условиях, как сказала поэт Ольга Берггольц «невиданных ни в одной войне». Не может же кануть в Лету блокада?!

— Во время нашей беседы я перелистал лежащий на столе сборник стихотворений Ольги Берггольц с автографом «Дорогой Нине, страшной и прекрасной Музе моей 1944 года, благодарный поэт»...

— Как я уже говорила, 18 января 1944 года я узнала о гибели брата Володи. Заметалась в отчаянии. Бросилась к Ольге Федоровне Берггольц...

— Почему – к ней?

— К кому же еще?.. Ольга Федоровна – любимый поэт, любимый герой блокадников. Она жила нашей жизнью. Она была плотью от плоти блокадников. Ее выступления по радио мы слушали с замиранием сердца...
... Не помню, кто открыл дверь. Потом в комнату вошла молодая женщина. Встряхнула пушистыми рыжеватыми волосами. Поправила их тонкой рукой. Из-за расстерянности и маминого, слишком широкого на мне пальто, я показалась ей девочкой, «старавшейся казаться взрослой». «Что вы хотели мне сказать?» - спросила она. Я объяснила, зачем пришла. Я попросила ее написать стихи о брате. Очень уж было страшно – вот кончилась его короткая жизнь, и ничего не осталось. Ольга Федоровна спросила: «Нет ли у вас фотографии брата?». Эта фотография так навсегда и осталась на ее столе. В свой дневник она записала: «Сегодня я получила заказ на реквием».
Потом Ольга Федоровна сочинила поэму «Памяти защитников». «Эта поэма написана по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 под Ленинградом, в боях по ликвидации блокады».

Девочка в январские морозы
Прибегавшая ко мне домой, -
Вот – прими печаль мою и слезы
Реквием несовершенный мой.

Все горчайшее в своей утрате,
Все душе светившее во мгле,
Я вложила в плач о нашем брате,
Брате всех живущих на земле...

Поэма «Памяти защитников» была переведена на многие языки.

— Спасибо за беседу. От имени читателей поздравляю вас с 70-летием полного снятия блокады Ленинграда.

*) В 1946-1949 – 1-й секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП/б/. 13 августа 1949 арестован в Москве, в кабинете Маленкова. Расстрелян. Реабилитирован

Первая публикация – в «Окнах», приложении к израильской ежедневной газете «Вести»

newswe.com