Читальный зал

Пристальный человек

Все-таки шорт-листы многочисленных нынче литературных премий не дают объективного представления о современном литературном процессе. Они не учитывают того труда, который совершают люди, не засвеченные в тусовках, но делающие свое дело – честно и добросовестно.
Один из этих людей, вернее – одна: Лидия Головкова. В самом конце прошлого уже года она выпустила пронзительную книгу «Где ты?», посвященную жертвам сталинских репрессий. В этой книге, выпущенной фондом «Возвращение», вернувшим нам уже несколько несправедливо забытых имен, речь идет и о палачах, и об их неизвестных жертвах – в частности, о так называемых ново-крестьянских поэтах. Им посвящена глава «Поэты и чекисты».
Но есть главы и о знаменитых людях, попавших под сталинскую машину репрессий. В частности – о Мейерхольде и Бабеле. И в этих главах впервые обобщено и проанализировано все, что удалось добыть из нынешних архивов, – недружелюбных к исследователям темных страниц нашей истории.
В этом году будет отмечаться 120-летие Бабеля, уникального писателя, прозаика, по емкости и звучности слова равного великим поэтам. Достаточно вспомнить его «Конармию» и «Одесские рассказы».
Сегодня мы публикуем главу из книги Лидии Головковой об Исааке Бабеле.

«Бабель как-то сказал, – пишет Фазиль Искандер, – что стиль современной эпохи заключается «в мужестве, в сдержанности, он полон огня, страсти, силы, веселья». Как раз все это было характерно для самого Бабеля и его творчества. Но юношеское романтическое отношение к революции обернулось вскоре для писателя совсем иным чувством. «Почему у меня непроходящая тоска? – спрашивает себя Бабель в дневнике. И сам отвечает: – Потому, что… я на большой, непрекращающейся панихиде».
С любовью пишет о Бабеле Константин Паустовский: «Из нескольких замечаний и вопросов Бабеля я понял, что это человек неслыханно настойчивый, цепкий, желающий все видеть, не брезгующий никакими познаниями, внешне склонный к скепсису, даже к цинизму, а на деле верящий в наивную и добрую человеческую душу. Недаром Бабель любил повторять библейское изречение: «Сила жаждет, и только печаль утоляет сердца».
«Бабель знал за собой это сильное свойство, – пишет в другом месте Константин Паустовский, – выпытывать людей до конца, потрошить их жестоко и настойчиво, или, как говорили в Одессе, «с божьей помощью вынимать из них начисто душу».
Сам Бабель о себе писал: «На моем щите вырезан девиз: «Подлинность!» Поэтому я так медленно и мало пишу. Мне очень трудно. После каждого рассказа я старею на несколько лет. Какое там к черту моцартианство, веселье над рукописью и легкий бег воображения!.. Когда я пишу самый маленький рассказ, то все равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест. Начиная работу, я всегда думаю, что она мне не по силам…»
К себе Бабель относился чрезвычайно строго. Он писал: «У меня нет воображения. У меня только жажда обладать им. Помните, у Блока: «Я вижу берег очарованный и очарованную даль». Блок дошел до этого берега, а мне до него не дойти. Я вижу этот берег невыносимо далеко. У меня слишком трезвый ум. Но спасибо хоть за то, что судьба вложила мне в сердце жажду этой очарованной дали. Я работаю из последних сил, делаю все, что могу, потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь, чтобы меня не выгнали оттуда».
Настоящая фамилия писателя Исаака Эммануиловича Бабеля – Бобель. Он родился в 1894 году в Одессе в семье торговца – в знаменитом районе «Молдаванка», населенном в основном одесскими налетчиками и бандитами. Во время погрома 1905 года Бабель выжил только потому, что его спрятала у себя христианская семья. А его дед стал одной из трехсот жертв расправы.
Свободно владея языками – идишем, русским, французским и немецким, Бабель первые свои произведения писал на французском, но они не сохранились. В короткой автобиографии Бабель рассказывал, что в 1916 году он познакомился с А.М. Горьким, который был его первым редактором, и тот, посчитав, что юноша талантлив, но совсем не знает жизни, «отправил» его «в люди».
«С 1917 по 1924 год, – писал Исаак Эммануилович, – я был солдатом на румынском фронте, потом служил в ЧЕКА (переводчиком. – Авт.), в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 года, в Северной армии против Юденича, в Первой конной армии, в Одесском губкоме, был выпускающим в 7-й советской типографии в Одессе, был репортером в Петербурге, в Тифлисе и проч. И только в 1923 году я научился выражать мои мысли ясно и не очень длинно. Тогда я вновь принялся сочинять».
В 1923 году были опубликованы рассказы Бабеля, позднее составившие циклы «Конармия» и «Одесские рассказы». Уже с первой публикации Бабель стал известен в литературных кругах, но одновременно подвергся критике. Отдавая должное литературному таланту Бабеля, ему тем не менее указывалось на «антипатию делу рабочего класса», его упрекали в «натурализме и романтизации бандитизма». Известный командарм, впоследствии маршал С.М. Буденный после выхода «Конармии» сделался злейшим врагом писателя, называя это произведение «сверхнахальной бабелевской клеветой». Правда, писатель не очень переживал по этому поводу. А вот проявления антисемитизма его каждый раз больно ранили.
«Слеза блестела за выпуклыми стеклами его очков, – вспоминал по этому поводу К.Г. Паустовский. – Он снял очки и вытер глаза рукавом заштопанного серенького пиджака.
– Я не выбирал себе национальности, – неожиданно сказал он прерывающимся голосом. – Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но одного я никогда не пойму – причину той черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизмом».
Большая любовь и «двадцатилетняя, ничем не омраченная», по словам Бабеля, дружба связывала его с А.М. Горьким. Для Бабеля Горький был «совестью, судьей, примером». Они часто виделись. Бабель ездил к Алексею Максимовичу в Италию, когда бывал за границей, а позже иногда по нескольку дней жил у него в Горках. Бывая у Горького, Бабель неоднократно встречался с Г.Г. Ягодой, что отнюдь не доставляло писателю удовольствия. Однажды, приехав домой из Горок, он с возмущением рассказывал:
«Когда ужинали, вдруг вошел Ягода, сел за стол, осмотрел его и произнес: «Зачем вы эту русскую дрянь пьете? Принести сюда французские вина!» Я взглянул на Горького, тот только забарабанил по столу пальцами и ничего не сказал».
В другой раз, возвратившись от Горького, Бабель рассказал:
«Случайно задержался и остался наедине с Ягодой. Чтобы прервать наступившее тягостное молчание, я спросил его: «Генрих Григорьевич, скажите, как надо себя вести, если попадешь к вам в лапы?» Тот живо ответил: «Все отрицать, какие бы обвинения мы ни предъявляли, говорить «нет», только «нет», тогда мы бессильны».
Позже, когда уже при Ежове шли массовые аресты, вспоминая эти слова Ягоды, Бабель говорил: «При Ягоде по сравнению с теперешним, наверное, было еще гуманное время.
Бабель жил в Москве, в Большом Николо-Воробинском переулке, деля половину небольшого двухэтажного особнячка с австрийским инженером Бруно Штайнером (это обстоятельство припомнят ему во время следствия). Жена Бабеля, художница, с 1925 года проживала в эмиграции во Франции, мать и сестра жили в Бельгии. Он ездил к своим близким в 1927 и 1932 годах, находился за границей по году и более.
К тому времени Бабель был уже широко известен в Европе. Гражданская жена Бабеля – Антонина Николаевна Пирожкова, прожившая с ним последние 7 лет, вспоминает: «Писатели, приезжавшие в те годы в Советский Союз, всегда приходили к Бабелю. Однажды у нас обедал Андре Жид; Леон Фейхтвангер говорил с Бабелем о Советском Союзе и Сталине. «Сказал много горькой правды», – признавался Бабель жене, но какой именно, не распространялся. Большим другом Бабеля был выдающийся французский писатель, философ, историк искусства Андре Мальро, которого во Франции называли легендой ХХ века.
О своем соотечественнике и почти сверстнике Сергее Есенине Бабель писал с восторгом и тревогой за его судьбу: «…Встретил Сережу Есенина, мы провели с ним весь день. Он вправду очень болен, но о болезни не хочет говорить, пьет горькую, пьет с необыкновенной жадностью, он совсем обезумел. Я не знаю – его конец близок ли, далек ли, но стихи он пишет теперь величественные, трогательные, гениальные!»
Несмотря на огромное человеческое обаяние, покорявшее всех, кто сталкивался с писателем, близких друзей у Бабеля практически не было. Единственным по-настоящему близким человеком была его мать, которой он писал чуть ли не ежедневно. «Вы знаете, что мать – одна из немногих моих привязанностей, вернее всего – единственная и неистребимая любовь», – писал он друзьям в одном из писем.
Дома о Бабеле говорили, что «его доброта граничит с катастрофой». В некоторых случаях он просто «не мог совладать с собой». Он раздавал часы, галстуки, рубашки и говорил: «Если я хочу иметь какие-то вещи, то только для того, чтобы их дарить».
Жизнь Бабель любил как никто, считал, что человек рождается для наслаждения жизнью, любил смешные ситуации, сам их придумывал и при этом очень веселился. Фазиль Искандер писал: «Меня покорило его полнокровное черноморское веселье в почти неизменном сочетании с библейской печалью».
«Все, кто видел Бабеля за работой... – пишет о том же Паустовский, – были поражены печальным его лицом и его особенным выражением доброты и горя».
Пришло время, и то один, то другой из близких людей стали уходить в мир иной. В одном из своих писем к матери Бабель сообщал: «Главные прогулки по-прежнему на кладбище или в крематорий». Писатель Т. Стах рассказывал, что Бабель был на кремации своего земляка поэта Эдуарда Багрицкого. Бабель попросил, чтобы его пустили вниз, куда никого не пускают и где в специальный глазок он видел весь процесс сожжения.
Когда был снят со своего поста Ягода и его место занял Ежов, положение Бабеля непредвиденно осложнилось. Дело в том, что в 1927 году у Бабеля был легкий, ни к чему не обязывающий романчик с Евгенией Соломоновной Фейгенберг. По словам Бабеля, они провели в Берлине несколько восхитительных дней и ночей. После этого долго не виделись. А в 1931 году Евгения Соломоновна стала женой Ежова. После случайной встречи в Москве связь их на некоторое время возобновилась. Нарком если и не знал доподлинно, то догадывался об их романе. Евгения Соломоновна, привыкшая быть предметом поклонения многих известных людей, не выпускала из поля зрения своего бывшего любовника, ставшего знаменитым писателем. В доме ее подруги Зинаиды Гликиной часто собирались гости из мира искусства, и без Бабеля – замечательного рассказчика и весельчака – никак нельзя было обойтись. В салоне Гликиной бывали Михоэлс, Утесов, туда приглашали людей, с которыми было интересно провести вечер, которые были остроумны и умели «повеселить» гостей.
По приглашению Евгении Соломоновны бывал Бабель и в доме Ежова, хотя сам Ежов по понятным причинам совсем не радовался этому гостю, он терпел его присутствие молча и недружелюбно.
Но у Бабеля здесь имелся свой, чисто профессиональный интерес. Он все хотел разгадать какую-то загадку. Еще со времен Гражданской войны и работы в ЧК Бабель собирал материалы о чекистах. Им была даже составлена книга под названием «ЧЕ-КА», вышедшая в количестве 50 экземпляров, которую распределили среди членов Политбюро и ЦК. Сталин, ознакомившись с книгой, якобы сказал, что она «полезная, но несвоевременная»… Следов этой книги, однако, до сих пор не найдено, некоторые даже сомневаются, была ли она.
Бабель полюбил работать на даче в писательском поселке Переделкино – вдали от суетливой Москвы. Антонина Николаевна Пирожкова писала: «В последние годы желание писать владело Бабелем неотступно.
– Встаю каждое утро, – говорил он, – с желанием работать и работать и, когда мне что-нибудь мешает, злюсь».
А тут вдруг случилось такое, что поневоле пришлось прервать работу, и не на время, а навсегда…
Бабеля арестовали на даче в Переделкине.
Когда кончился обыск, Бабель тихо сказал жене:
– Не дали закончить… – Вероятно, он имел в виду «Новые рассказы».
– Ужаснее всего, что мать не будет получать моих писем, – проговорил Бабель и надолго замолчал.
Машина с арестованным и его женой доехала до Лубянки, въехала в ворота и остановилась перед закрытой массивной дверью, охранявшейся двумя часовыми.
Бабель поцеловал жену, проговорил: «Когда-то увидимся…» и, выйдя из машины, не оглянувшись, вошел в эту дверь.
При обыске в доме на Николо-Воробинском изъяли 15 папок, 11 записных книжек, 7 блокнотов с записями, более 500 писем – материалы на несколько томов. Забрали даже листы с дарственными надписями, которые выдирали из подаренных Бабелю книг. Комнату его опечатали.
На следующий день после ареста и всех формальностей, связанных с приемом нового заключенного, Бабеля отвезли в загородную Сухановскую тюрьму. Секретная пыточная тюрьма НКВД первоначально предназначалась для чекистов высшего и среднего звена из ежовского окружения. Одним из первых (и главных!) подследственных Сухановки с апреля 1939 года стал сам Ежов. И этот подследственный, горя ненавистью к бывшему любовнику своей жены, оклеветал его одним из первых, а заодно – и свою жену, умершую при невыясненных обстоятельствах, обвинив их в совместном шпионаже в пользу Англии. Ежов действовал безошибочно: он слишком хорошо знал, что за этим последует. Через пять дней Исаак Бабель был арестован.
На следствии Бабеля ознакомили и с другими доносами. Ему были зачитаны выбитые на допросах показания Бориса Пильняка против него, Бабеля, Мейерхольда и других (Борис Пильняк был расстрелян 21 апреля 1938 года, т. е. за год до описываемых событий, и захоронен на территории спецобъекта НКВД «Коммунарка»).
Как следовало из дела, Бабель был «в разработке у органов» с 1934 года. За ним велась постоянная слежка. Доносили не только штатные и внештатные агенты, но и собратья по перу. «Источник» (понимай: писатель-стукач) записывал высказывания Бабеля, оказавшиеся затем в следственном деле: «Советская власть держится только идеологией… Люди привыкают к арестам, как к погоде. Ужасает покорность партийцев, интеллигенции к мысли оказаться за решеткой. Все это является характерной чертой государственного режима».
Первый зафиксированный допрос Бабеля продолжался в Сухановке трое суток: 29–30–31 мая 1939 года. Сначала Бабель не признавал себя виновным и все отрицал. Но Сухановская тюрьма – не то место, где можно долго сопротивляться. Недаром один из сухановских узников насчитал 52 вида пыток, применявшихся в этом узилище. Жутковато видеть имена следователей, «работавших» с подсудимым: мастер «обобщенных», т.е. в нужном русле составленных протоколов Л.Л. Шварцман; Б.В. Родос, знаменитый тем, что по приказу начальства зверски избивал осужденных на казнь перед самым приведением приговора в исполнение.
10 июня Бабеля перевели из Сухановки во внутреннюю тюрьму.
Допросы, правда, не такие «интенсивные», возобновились. Далее было все, как у всех в подобных случаях: признания в шпионаже, троцкизме, подготовке покушения на тов. Сталина и Ворошилова. Те, кто знаком со следственными делами тех лет, не нашли бы здесь ничего нового или оригинального. Разве что имена людей, всплывавших в деле и представлявших цвет отечественной культуры: Пастернак, Валентин Катаев, Утесов, Шостакович, Эйзенштейн, Эренбург, Юрий Олеша, Михоэлс, Мейерхольд, Михаил Кольцов. В том же следственном деле «вскрывались» самые опасные для Бабеля связи – с его другом французом Андре Мальро и австрийцем Бруно Штайнером, с которым Бабель жил в одной квартире в Николо-Воробинском переулке.
В сентябре 1939 года Бабель написал покаянное письмо на имя Берии. Тяжело читать его. Ценой унижения и самооговора писатель пытался выговорить себе разрешение напоследок поработать с рукописями, которые были отобраны при аресте. Напрасные усилия.
Следствие близилось к концу. Теперь Бабеля мучила уже не собственная судьба, ему доставляло, по его словам, «невыразимые страдания» то, что в результате пыток и избиений он оговорил многих ни в чем не повинных людей – жену Ежова и людей из ее окружения: И. Эренбурга, С. Михоэлса, С. Эйзенштейна, Б. Пастернака, группу журналистов. Трижды он писал письма с просьбой вызвать его для объяснений по этому поводу, сначала – на имя генерального прокурора, затем – председателя Военной коллегии Верховного суда СССР. Какой-либо реакции на эти письма не последовало.
26 января 1940 года состоялся суд. Бабель отказался от всех своих показаний. Но это уже не имело никакого значения. Военной коллегией Верховного суда СССР он был приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 27 января 1940 года в 1 час 30 минут. В ту же ночь его останки были отправлены на кремацию…
Первое издание «Избранного» Бабеля появилось уже в 1957 году. Но лишь в 1960-х годах «официальный источник» сообщил, что писатель Исаак Эммануилович Бабель был расстрелян.
«Трудно привыкнуть к тому, что Бабеля нет, – писал К.Г. Паустовский, – что какой-то кусочек свинца разбил ему сердце и навсегда погасил тот удивительный пир жизненного богатства и поэзии, что жил в этом пристальном человеке».
Лидия Головкова

novayagazeta.ru