Фильм, замышленный 45 лет назад, родился. Премьера состоялась без его главного автора Алексея Юрьевича Германа. За эти почти полвека проживания со своей, как режиссер многажды повторял, «последней» картиной они – фильм и режиссер – срослись, склеились, став единым целым физически, духовно. О чем бы ни говорил Алексей Юрьевич, «Трудно быть богом» (а до этого «История Арканарской резни», а до этого «Что сказал табачник с Табачной улицы») оставался «в уме», как умножение смыслов сказанного. Как библиотека, в которой копится жизненный опыт.
Показ фильма состоялся в Римском Аудиториуме, модернистском кирпично-стеклянном «городе музыки», закрытые залы которого похожи на громадные лютни, окруженные садом. О таком дворце искусств мечтал бы романтик Румата.
Утром в зале Pertassi на пресс-показе журналистов собралось не так уж много, хотя накануне зал ломился на показе и дискуссии со Скоттом Купером, снявшим жесткий триллер со звездами первой величины. Это предпочтение профессиональной части аудитории очень показательно – чего же тогда ждать от публики? Алексей Юрьевич, помнится, упрямо твердил, что зритель его умер или уехал. И был прав. И ошибался. Потому что журналисты на показе собрались отборные, среди них много известнейших в мире кинокритиков. Потому что и на пресс-показе, и на торжественной премьере оставались до конца почти трехчасовой картины, в финале аплодировали. Я видела, как итальянские критики обнимали друг друга, словно поздравляли с праздником возрождения кино, на котором вроде и крест уже поставили: «Все ушли в аттракцион».
Черно-белый фильм с доделанным многослойным звуком, возвращающий кинематографу имя «искусство», – смотрится трудно и легко. Он втягивает дышащей смрадом и влажным туманом вселенной и долго не отпускает. С хлюпающим, шипящим, рычащим, свистящим, словно касающимся тебя звуком это пространство становится еще более наполненным, живым, неожиданным.
В начале был Свет. В первых кадрах белый пейзаж, снежное покрывало, укрывающее стыд и нечистоты «сада арканарских наслаждений». Неправедный будничный суд глухое средневековье вершит над современниками, вынужденными жить и даже любить на краю бездны. Здесь книгочеев и умников топят в дерьме. Казни превратились в обыденные обстоятельства места, как липкий дождь или капающая с висящих трупов кровь, или топкая грязь, или внезапная смерть, которая всегда оглушительна.
В Арканаре богатые испражняются на бедных «терпил» (по Герману, это типичная история взаимоотношений в обществе). Кандалы приросли к щиколоткам. Если раба, сидящего на цепи с трех лет, отпустить, он немедленно сдохнет. Это кино про вчера=сегодня=завтра. Время черного ордена не пришло, правят серые, но запах гниющего времени ощутим: он клубится из нужников, превращенных в могилы; из пыточных, где рвут в клочья плоть и дух; от гнилых зубов мерцающих в улыбках палачей, незлобивых и неразборчивых погромщиков. Серые замки не должны вводить в заблуждение землян: на этой планете нет Возрождения. Зато реакция, как и везде, начинается с разгрома университетов и приводит к травле за невосторженный образ мысли. Впрочем, восторгу, как и ожесточению, нет предела: «Как легко дышится в новом, освобожденном Арканаре! И вино подешевело!»
На встрече с журналистами Леонид Ярмольник сказал, что это документальное кино с артистами.
Да и кино ли это? Вероятно, Герман нашел способ без всякого 3D и прочих техноухищрений, сочинить фреску, шагнуть в нее, обжить этот мир, сделав своим. Создать, подобно «умникам» и алхимикам из романа, вторую реальность «для красоты жизни». Германовский прием «подглядывания», «проникновения» внутрь сочиненного им пространства доведен до максимального и радикального художественного выражения. Его фирменная натуралистичность, «хроникальность» отстранена сверхконцентрацией, разогретым до кипения гротеском, раздражающими гримасами, чрезмерностью, почти удушливостью каждого кадра. Предельная физиологичность остранена взглядом творца. Получилось то, о чем мечтал Герман: кино с запахом. Экранное пространство как форма чувственности – «поверх реализма». Второго плана нет вовсе, мы вместе с землянином Руматой, внебрачным сыном Бога, движемся от экранного полотна в бесконечную глубину перенасыщенного кадра. Все время что-то мешает разглядеть тесный арканарский мир: веревки, туши, колбасы, грязные тряпки, кабаньи головы, трупы, нарядные дамы с белыми розами, клейкие от крови машины для пыток. Глаз камеры (третий глаз Руматы) «протискивается» между тел, кольчуг, подмечая на загаженной стене полустертую фреску Богоматери. Все зависит от точки зрения камеры (Владимир Ильин, Юрий Клименко): виселицы в разных ракурсах становятся похожи то на кресты, то на карусели.
Предметный мир Арканара обжит настолько, что впору открывать арканар-ленд с обязательным поучительным посещением «Веселой башни», чтобы неповадно было. Детали – те самые «иероглифы вещей», существенные для Германа вещественные доказательства памяти о том, чего не было, придают терпкость, осязаемость действию. С их помощью режиссер раздвигает территорию кадра до философских и социальных обобщений. В этом свирепом и безжалостном по отношению к зрителю фильме словно заново творится химия кино, заново складывается вещество киноэстетики.
Световое сфумато, как лик Богоматери, появляется и растворяется в безнадежной ночи мракобесия. О ночных эпохах, в которые мир разлагается на глазах, а духовные силы истощены, размышляли философы, художники. Бердяев полагал, что ночные времена чувствуют наиболее чуткие люди. В ночи бывают не только звезды, но и откровения, «которых не знает день».
Фреска умирающей в муках цивилизации? Шекспировская хроника времен неотдаленного будущего? Продленное мгновенье между последним вдохом и выдохом?
На пресс-конференции Леонид Ярмольник признался, что на многие вопросы ответ был бы только у самого Германа: «Но если сказать просто – каждое следующее поколение хочет изменить жизнь, законы цивилизации, и у каждого поколения это не получается. Наше кино про то, почему эти усилия бессмысленны, почему этим нельзя не заниматься».
Безусловно, магия живописного черно-белого бестиария Германа и сценариста Светланы Кармалиты приводит на ум полотна мастеров Северного Возрождения, прежде всего Босха. Но Светлана Кармалита вспомнила на пресс-конференции о том, как удивился Герман, когда после «Хрусталева…» кто-то сказал про Босха – он вовсе не подстраивал изображение под что-то определенное, это просто совпадение взглядов на действительность, на мир.
Фильм длиною почти в жизнь одушевлен таким состраданием, желанием заполнить прошлое сердцебиением сиюминутного, что кажется – сам экран болит, пульсирует, задыхается, как сердце, только что трепетавшее в руках арканарского бога.
Вспоминаю, как на мой вопрос, почему был выбран на главную роль Леонид Ярмольник, Алексей Юрьевич сказа: «На пробах Ярмольник лучше всех произнес: «Сердце мое полно жалости, я не могу этого сделать». «Уничтожь нас, смой, как гной!» – молит Румату умник Будах. Дальше Ярмольник произносит эту самую фразу, убедившую Германа: очень просто, тихо. По-человечески.
Такой Румата с птичьим профилем, едва напоминающий сеятеля из Назарета, чужой дурачок на чужой планете, ничтожный и великий – может от первого лица произнести гамлетовско-пастернаковское «На меня наставлен сумрак ночи». Может дышать в рожок саксофона кислородом композиций в духе Эллингтона. Силится сохранять белоснежность рубашки. Не убивать копошащихся в сумраке мерзавцев. Но оставаться человеком в нечеловеческих обстоятельствах труднее, чем в ярости залить кровью планету.
«Когда мы прочитали в первых отзывах, что картина – страшная, – призналась Кармалита, – были донельзя удивлены. Ведь внутри дома, где живет герой, царят отношения, невозможные между хозяином и рабами. В финале раб вытирает лицо хозяину, хотя его об этом не просят. Здесь все жалеют друг друга. И среди нечистот и зла расцветает любовь между мужчиной и женщиной».
Об этом кино будут писать диссертации. На Римском фестивале уже состоялась конференция «Смелость формы и форма смелости: кино Алексея Юрьевича Германа».
Вечером 13 ноября Светлана Кармалита и Алексей Герман-младший получили специальный приз  «Золотой Марк Аврелий», присужденный за вклад в мировое кино Алексею Юрьевичу Герману посмертно. Директор фестиваля Марко Мюллер, сделавший все возможное, чтобы эта премьера состоялась в Вечном городе, со сцены большого зала Sinopoli читал текст Умберто Эко о фильме Германа. По-итальянски эссе звучало как стихи. Или молитва.
В финале фильма снова будет снег. Белое на белом. Усталый голос саксофона. И маленькая девочка скажет отцу, что от этой музыки у нее живот болит…
P.S. Утром на пресс-показе буквально с экрана в зал вылетели две птицы. Это был не спецэффект…
Лариса Малюкова