В годовщину убийства Анны Политковской, в Камерном зале Берлинской филармонии состоится концерт, вызывающий особый резонанс (прямую трансляцию можно посмотреть здесь). Его официальное название «К России с любовью», а неофициальное – «антипутинский». Среди участников – пианисты Марта Аргерих и Даниэль Баренбойм, флейтист Эммануэль Паю, трубач Сергей Накаряков. Среди исполняемой музыки – новое сочинение Гии Канчели, приуроченное к 50-летию Ходорковского. С организатором акции, скрипачом Гидоном Кремером, Юлия Бедерова поговорила о возможных вариантах в вечно неудобной диспозиции власти и художника.

— Сегодняшний концерт «К России с любовью» в Берлине действительно будет «антипутинским»?

— Нет, термин «антипутинский» – это всего лишь название, которым один журналист озаглавил свой материал о концерте. Может быть, есть какая-то слабость в том, что я не хочу его так называть. Но я знаю твердо, что любая точка зрения, любая позиция с приставкой «анти-» меня не удовлетворяет. В профессии, в жизни я всегда хочу делать «для». И часто из-за этого попадаю в конфликтные ситуации. Те, для кого я что-то делаю, иногда упрекают меня, что я делаю это и для других – тех, кто, по их мнению, этого недостоин.

— Получается, что в любом «за» можно найти скрытое в нем «против». Концерт в поддержку Ходорковского два года назад в Страсбурге был тоже засчитан как такой голос – против российской власти.

— Здесь тонкая грань, но она есть. И концерт в Страсбурге («Musica liberat» – «Музыка освобождает»), и концерт в Берлине (они, можно сказать, из одного абонемента) – это не выступления против, а попытка напомнить о несправедливости и заступиться за тех, кто гоним.
Есть вещи, мимо которых нельзя пройти. И эти концерты вызваны желанием не быть равнодушным. Ведь в окончательном счете, который выставляет судьба, равнодушие тоже учитывается. Кто-то молчит из страха, кто-то – потому что невыгодно или ссылаясь, как недавно один мой коллега, на «некомпетентность». Но учитывается не только то, что мы делаем, но и то, чего мы не делаем. Каждый находит индивидуально, что нужно сделать и от какой ответственности бежать. Так в Советском Союзе приходилось решать, подписывать или не подписывать коллективные письма. Я не собираю демонстраций и не иду на баррикады. Но у меня есть потребность «призвать милость к падшим».
Мне иногда говорят о Ходорковском: «Не надо делать из него Робин Гуда». Возможно. Но опыт, через который он прошел, к каким размышлениям (пока только выраженным в словах) это привело, делает из него необычайную личность. Путь человека, у которого отняли жизнь и который лучшие ее годы провел достойнее тех, у кого она сохранилась, вызывает у меня уважение как таковой. Подобно Оскару Уайльду, люди, которые отсидели, заглянули в такой de profundis, какой нам, барахтающимся на поверхности, не понять.
Все это вызывает у меня уважение, сочувствие и веру в то, что в МБХ проявляются нынче достойнейшие черты и что он немало может сделать для России.
А те, кто творит зло сегодня, я думаю, не сохранят свое достойное имя в будущих учебниках истории. Что с того, что вор никогда не верит, что его уличат и поймают. Большинство даже самых хитроумных крупных ограблений банков было раскрыто. И я сомневаюсь, что у преступников нашего времени получится улизнуть.

— Да, в исторической перспективе все будет хорошо. А как быть сейчас? Допустимо ли, скажем, иметь дело со злом ради сохранения каких-то возможностей? О музыкантах, ставших перед президентскими выборами 2012 года «доверенными лицами» Путина, говорили – за ними целые коллективы, оркестры, они прежде всего ответственны перед ними, должны их сохранить.

— Я знаю, что такое иметь оркестр и на какие компромиссы порой надо идти не только с внешним миром, но и внутри оркестра, чтобы сохранить свое детище. Я знаю, где позволяю себе пойти на компромисс, а где говорю: нет, так дело не пойдет. Но я не поднимаю в разговорах с коллегами эту тему. Тоже ведь компромисс. Я мог бы спросить за ужином: «Как же так, зачем тебе все это, так нельзя». И что, ну, человек мне и начнет объяснять: «Понимаешь, у меня коллектив, им и так срезали зарплату, они же не будут меня любить, если я не буду за них заступаться». В какой-то степени это реальность, а в какой-то даже выдающиеся, талантливые артисты прикрываются понятной и удобной отговоркой. Никто из них ведь, кажется, и не пытался делать по-другому. Я рассказывал одному немецкому журналисту (правда, это не появилось в печати, ведь цензура есть не только в России) о своих печальных визуальных ассоциациях. Я помню фотографии Фуртвенглера с Гитлером, Караяна в нацистской форме. Я не отрицаю их величия. Мне просто по-человечески обидно, что они попадали в такие ситуации. А что, мы не попадали? Я не попадал? Что, я не стоял на одной сцене с тем, с кем лучше было там не находиться? Я, что ли, не выступал в Кремлевском дворце на гала-концертах после партийных съездов, когда проверяли паспорта перед самым выходом на сцену? Или вот как совсем недавно, попался просто. Да, из-за той же «Кремераты», которой горжусь вот уже скоро 17 лет. Как я оказался на Новой сцене Большого театра, где были все сильные мира сего, – не знаю. Если б меня предупредили о том, что это корпоратив какой-то важной государственной коммерческой структуры и нам придется украшать чей-то сценарий, как когда-то «под портретами», – я бы отказался. Было стыдно. Нашу музыку ведь даже никто не слушал.
Но если я еще ощущаю в таких ситуациях неловкость, то многие – нет. И, наверное, это не уникальная ситуация – та, что в России. Вот посмотришь на незаурядного музыканта, виолончелиста Йо-Йо Ма, например, – тоже часто в обществе выступает с высокопарными речами и тогда выглядит прямо как комсомольский работник при каком-нибудь президенте.
Сегодняшние привычки российских музыкантов не новы. Вспомним хотя бы Ростроповича – при всей своей артистической неотразимости он умел ладить с чиновниками и пользоваться разными рычагами. Но в истории остался великим виолончелистом и первым человеком, поддержавшим Солженицына. Для него это было делом совести. Он как-то признался в частном разговоре, что после открытого письма в защиту писателя стал лучше спать. Вот и спрашивается – спят ли лучше доверенные лица?

— Вы думаете, искусство и государство пристрастны друг к другу и слишком часто любят вступать в близкие отношения?

— Конечно. Это же взаимовыгодная сделка. Государю удобно покрасоваться вблизи известного артиста, артисту – как же не выступить на открытии Олимпийских игр или чествовании президента. Надо же ценить, что позвали именно тебя, а не кого-то другого. Так обойдешь на три шага коллегу, станешь еще более народным артистом. Не случайно я – «инородный» артист, это стало названием моей прошлой книги. Я ведь даже не очень чувствую себя народным артистом Латвии. А здесь мне говорят: «Вот ты уехал в свою маленькую страну, а мы остаемся тут. И мы тут – за Россию. Тебе этого патриотизма не понять». Не согласен. Не думаю, что патриотизм – это только «поддакивание» или место жительства. Он очень разный. Ведь были те, кто в печальный момент немецкой истории не уезжал из Германии, но как им потом было плохо. Фуртвенглер не уезжал. Он любил Германию. И его потом судили. И Хиндемит любил Германию, страдая. Арнольд Шенберг, Бруно Вальтер, Пабло Казальс и многие другие – каждый любил свою родную страну, но многие эмигрировали.
Кто лучше? Тот, кто отказался сосуществовать с режимом, был вынужден уехать, или тот, кто остался? У меня нет однозначного ответа. Думаю, Стравинский любил Россию не меньше Прокофьева или Шостаковича. И все они (так же как Шнитке или Вайнберг) были и остались патриотами в музыке!

— Есть две позиции, и обе одинаково популярны. Первая: искусство должно заниматься только высоким и вечным. Оно влияет на умы и души людей, люди становятся лучше и делают политический выбор, какой хотят. Вторая: артист, музыкант, художник живут не на другой планете, напрямую зависят от происходящего и просто обязаны пользоваться своей известностью, чтобы говорить о сиюминутно важном большому количеству людей. Какая из них симпатичнее?

— Мне вспоминаются слова Шнитке. Он не раз утверждал (ссылаясь, кстати, на Томаса Манна), что вульгарность как таковая является частью жизни и живет в нас, и сделал ее даже частью музыкальных концепций некоторых своих сочинений. То же с политикой. Она существует. Точка. Это надо принять, и закрывать глаза на нее никак нельзя. Но я сам не хочу иметь дело с политикой, так же как не хочу играть в казино или на бирже. Я всегда говорю: не хочу делать деньги деньгами. Натура такая. Но есть те, кто на это падок. И они, наверное, вынуждены петь в том хоре, мотивчик которого сейчас опять стал популярным: кто не с нами, тот против нас. Словно нет формулы более сложной. А есть только черно-белый мир. Мне с этим трудно. Это не значит, что я чем-то лучше или делал меньше ошибок. Но мне с этим так же трудно, как восхищаться, например, талантом хамелеонства. Люди могут распространять вокруг себя такое очарование, что, подпадая под их чары, головой понимаешь, что тебя дурят. А сделать ничего не можешь. Когда этот шаманский шарм и вместе с ним готовность к политической игре приводят к тому, что люди проигрывают свой талант и оказываются словно сами у себя в хвосте, – становится неловко. И обидно за искусство. За него начинает выдаваться безвкусица, приковывающая взгляд.
Я видел в Индии, как приковывал к себе взгляды лежащий на земле мертвый человек. Иногда невозможно оторваться от страшного. И так же – от безвкусицы, хамелеонства некоторых коллег и абсолютной пустоты, приписывающей себе былое величие. Отсутствие которого не скроешь за пафосом выступлений – ни с инструментом на сцене, ни в интервью.
Во всем этом есть что-то неизбежно советское. Я не хочу все валить на советскую власть, но мы с ней выросли, и она остается в нас. Она нас заразила какой-то долей аморальности, которую не вышибить, наверное, даже поколениями. Я считаю постыдным, что не было суда над советской властью и вещи не были названы своими именами. Это важно для того большинства, которое считает, что у нас все в порядке, или находит оправдание прошлому, говоря про «издержки». Что же удивляться тому, что огромная часть страны пострадала и огромная часть страны отравлена.
Я думаю об этом, когда пытаюсь понять, откуда берется это желание подыгрывать тем или иным политикам, не замечая нюансов, не пытаясь о них сказать. Ты же про любого музыканта можешь сказать: это у него получается, а это нет. Может быть, дерзко, но я помню, как когда-то даже о Гульде, достойном преклонения, мы спокойно могли сказать: ой, ну вот все-таки Брамс – это совсем не его. Мы могли разговаривать и о Рихтере, и о Гилельсе, и это не значит, что мы не восхищались ими по-настоящему. Почему же теперь перед политиками и музыкантами можно испытывать только абсолютное преклонение? Так, чтобы не было даже ни одной оговорки, а ведь это было бы человечно, нормально. Куда-то у многих ушло чувство самокритичности. И вслед за ним – критическое отношение к решениям власти. Неужели власть намеренно вытравливает несогласие? Разве за этим не стоят признаки диктатуры? Поэт как-то сказал (и мне это запомнилось на всю жизнь): «Бойся того, кто знает, как надо». Сейчас, пожалуй, наступило время, которое просто требует сомневаться во всех согласных.

— Может быть, преклонение перед властью обещает музыкантам гарантии преклонения перед ними. Чем не повод демонстрировать лояльность.

— Я не хочу никого осуждать. От того что я, выскочка, буду сейчас показывать на коллег пальцем, ни ситуация не изменится, ни они не поменяют свою точку зрения. Они считают, что поступают правильно, входя в число доверенных лиц, например, и украшая свои публичные выступления, а иногда и частные разговоры заявлениями, что они в это верят, что они за этим стоят. Мне приходилось слышать от одного собрата по цеху абсолютно искренне звучащие слова: «Ты даже не знаешь, какой наш президент клевый чувак!»
Мне неловко слышать, когда коллег переполняют эмоции и они восхищаются в первую очередь тем, чем восхищается большая часть страны. Если бы она, эта страна, была мне безразлична – что за разница. Но она ведь мне не чужая. Поэтому я переживаю, что большая часть не чужой мне страны восхищается властью. Но не в административном понимании этого слова. А в том, которое звучит в английском power, – силой. Силой восхищаются те, кто сам хочет быть сильным, вершить судьбы, кто не хочет думать.
Я с юности знаю, чем удобна всякая диктатура: думать не надо. И ответственность можно сбрасывать на других. Всегда другие виноваты, не важно – кто: левые, правые, иностранцы, американцы, арабы. Есть какая-то гниль в том, чтобы скидывать с себя ответственность. Ведь каждый человек, который где-то страдает в своей достаточно тяжелой, безысходной жизни, – он все открыто ругает: жену, продавщицу, механика, детей и власть. Но в то же самое время поддерживает ее. Потому что каким-то образом, на другом уровне идентифицирует себя с ней. Не так, как я, – «это моя страна, и мне больно», – а по-другому, восхищаясь видимой силой власти и теми, кто рубит головы, кто сажает («и правильно»), кто берет на себя ответственность. Или говорит (с восхищением): «У нас такой бардак, как нигде в мире, но я обожаю его!» Эта зараза восхищения властью и беспорядком сидит в каждом, кому хочется больше и кто готов достигать большего не своими силами, а чужими.
Я позволяю себе усомниться в абсолютной честности этого восхищения, хотя понимаю, что у каждого человека есть право на собственный взгляд. Но я хоть и не психоаналитик, не экстрасенс, мне все-таки почему-то кажется: это какие-то игры. Игры, которые помогают быть одним из сильных, чувствовать себя сильнее и лучше тех, кто, может быть, более честен или более профессионален. Тут я нахожусь в конфликте с самим собой, потому что многим из игроков я никогда не откажу ни в таланте, ни в энергии, ни в голосе... Но для меня важнее многих побед искренняя любовь к музыке, искреннее отношение к достойным людям.

— Когда нужно донести эту искренность до большого количества людей и говоришь не только о музыке, нужно ли идти на компромиссы с публикой, упрощать программу, чтобы быть понятнее? Как это будет в Берлине?

— Публика, так же как и вообще большинство людей, больше всего жаждет развлечений. Аудитории нужна легкость, ее нужно смешить, отвлекать. Это касается в том числе и нашего искусства. Но напомнить о том, что есть другой пласт эмоций, – это дело моей жизни. Да, я тоже иногда играл бисовки, старался доставить удовольствие, все так. Но мне всегда хотелось быть нужным, говоря и о других ценностях. Этим я живу. В то же самое время, выходя на сцену, можно стремиться только к гармонии. Нельзя «играть» зло. Нельзя даже злиться на партнера, если он не совсем нравится. Тогда просто не может быть никакого взаимодействия.
Более того – не может быть злой музыки. Может быть музыка, рассказывающая о зле. Как музыка, в частности, Шостаковича, Малера или музыка Вайнберга. Я сейчас на волне абсолютного восхищения этим композитором, который прожил такую тяжелую жизнь в нашей стране и умер в нищете и почти безвестности. Я, к своему стыду, только сейчас для себя его открываю. Хотя я помню, как он приходил в класс Ойстраха, они играли сонату Шостаковича. Но меня тогда это не интересовало, я был занят другим. Возможно, я был незрел и дерзок. В музыкальном плане меня тогда больше интересовал авангард. В общем, я только сейчас узнаю для себя по-настоящему большого композитора, у которого так много замечательной музыки. К счастью, постепенно его открывает для себя и мир.
Не вся музыка есть одна сплошная гармония. С помощью музыки можно расширить амплитуду, диапазон эмоций. Это тонкая грань, но музыкой нельзя выражать зло. Есть музыка, которая рассказывает о страшном, трагичном. Но я не представляю себе концерт, который намеренно негативен.
Как будет в Берлине? Первая часть концерта – совсем, можно сказать, «чистая», созерцательная. Будет часть из Симфониетты Вайнберга, открывающая концерт, в основном состоящий из русской музыки, за ней – Аллеманда из сольной сюиты Баха (которая символически должна напомнить о Мстиславе Ростроповиче, игравшем спонтанно того же вечного Баха в день разрушения Берлинской стены). За ней последуют часть «Семи слов Христа Спасителя» Губайдулиной, «Колыбельная» Пярта. Первое отделение закончится премьерой партитуры «Ангелы печали», которую Канчели посвятил 50-летию Ходорковского. Это все о душе. Второе отделение намного пестрее, в чем-то немного развлекательное. Даже то, что на сцене будет много разных артистов, в частности Даниэль Баренбойм и Марта Аргерих, само по себе уже будет увлекать. И музыка не будет столь едина, но и здесь задуманы исполнения исключительно русских авторов: Шостаковича, Прокофьева, Рахманинова, Десятникова.
Кстати, вот финал Седьмой сонаты Прокофьева – это «злая» музыка? Или в Страсбурге, когда концерт заканчивался фрагментом 14-й симфонии Шостаковича, «Письмом запорожцев»? Все это – не выражение зла. Но это прямое обращение к тем, кто творит зло сейчас. Тут даже объяснять ничего не нужно.
А возвращаясь к первому вопросу – ну вырвем мы из контекста зла одно имя, хорошо всем известное, ну и что? Это ведь только символ, лицо эпохи, лицо большинства, доверенное лицо доверенных лиц. Не более. Это все символы. Беда не в одном имени. Беда в нашей инертности.
И пусть я предпочитаю быть на сцене, а не на баррикадах, я в своем деле хочу просто вызвать сострадание и напомнить людям: ну проснитесь, ужасы ведь творятся. Быть равнодушным – это значит уходить от ответственности. Нужно ли специально стараться быть проще, когда говоришь с большинством? Можно ли быть ему понятным? Это трудно, но возможно. Важно, насколько искренне ты делаешь свое дело, а не кому-то подыгрываешь или думаешь о том, как подать себя в выигрышном свете. Иногда сложнейшие вещи играешь, но сам посыл заставляет людей удивиться, услышать что-то даже совсем незнакомое – по-настоящему. Так было, когда мы сейчас играли с «Кремератой» Вайнберга в Японии, а я в Китае. (На «Декабрьских вечерах» в Москве мы тоже сыграем его музыку.) И дай Бог, чтобы все наши усилия привели к тому, чтобы хоть кто-то нас услышал, что-то осознал, чтобы хоть на микрон что-то сдвинулось. Мы же конкретного ничего не добьемся, надо понимать. Но быть услышанным теми, кто способен услышать, – это для меня важнее, чем заполнять «Олимпийский» или быть у всех на устах.
Юлия Бедерова