Он не хочет называть свое имя, просто – Павел, москвич. Он не был защитником Белого дома, он оказался внутри случайно – и волею обстоятельств находился по ту сторону баррикад, куда бы никогда не пришел по велению души и идеологическим соображениям.

— Мне было 23 года. К этому моменту я был человеком достаточно аполитичным, как ни странно, хотя тогда были огромные митинги на Манежной площади, моя семья активно в них участвовала. Я отчасти из соображений поколенческих никогда не ходил на эти митинги. Когда все началось, я дома смотрел телевизор, пытаясь понять, что происходит. И вдруг телевизор погас, вещание прекратилось. И я понял, что что-то нужно делать, у меня было ощущение, что если дошло до такого, то где-то я должен быть полезен. И я пошел в редакцию, где работал до этого пару месяцев компьютерным техником. Поскольку в этот момент Гайдар еще не выступил, на площадь никого не звали, то я решил, что я могу быть полезен в СМИ, хотя бы в качестве технического сотрудника или курьера. Они немножко удивились, увидев меня; я объяснил свое желание, они его поняли и поручили мне сначала радиоперехват. Мне была предоставлена какая-то штука типа радиостанции, и я ловил переговоры пожарников и милиции, и по ним мы пытались восстановить картину происходящего. Каждую новость, которую мы могли дать, на лету рвали из рук, было ощущение какой-то дикой востребованности. Я помню какого-то начальника, с горящими глазами приговаривавшего радостно: «Кому война, а кому мать родна».
В Белом доме в это время жило несколько журналистов. Они там спали где-то на полу, записывали все происходящее ручкой на бумажку, время от времени человек приходил туда, забирал эти бумажки, нес в издание, и таким образом получались новости – все другие коммуникации в Белом доме были отключены, а коммуникация ногами работала. И вот оказалось, что настало утро, надо идти за очередной порцией бумажек к корреспонденту издания, в котором я находился, а идти некому. Я вызвался сам, а в это время в редакции был Антон Носик. Он на меня посмотрел и сказал: «Вы с ума сошли, что ли? Его там растерзают!» Я сказал, что не растерзают, и пошел. Еще думал: как я пройду? Но, на самом деле, туда пройти никакой проблемы не составило. Я знаю, что они там находились в каком-то окружении, что там поставили кордоны с решетками по периметру, альфовцы вокруг. Но при этом я прошел совершенно спокойно через это все, никто меня ни о чем не спросил. Я подошел к подъезду, я более или менее знал местность еще по 91 году, но внутрь тогда я не заходил, мы стояли на улице. Я подошел к этому подъезду и стал объяснять охраннику свое назначение. И в это время на площадь стали заезжать танки, началась стрельба. Несколько человек из тех, что находились вокруг, побежали в подъезд; возникла давка, и мы взбежали по лестнице. Вот, собственно, как я туда попал.
Я прибился там к журналистам, одну из журналисток ранило, и нам пришлось о ней заботиться: ее ранило в ногу, она не могла ходить, и мы относили ее куда-то. То есть уже у нас были раненые «свои», вроде как опасность была. Но в то же время у меня не было чувства, что, сидя на одном месте в каких-то закрытых помещениях, я чем-то сильно рискую. Время от времени кто-то начинал говорить: здесь опасно, перейдите. В такие моменты всегда находятся люди, которые очень хорошо все знают. Совершенно непонятно, действительно ли они что-то знают, но они говорили: это крыло хорошо простреливается, надо отсюда уйти, унести раненую. Мы ее брали и на какой-то другой этаж несли. Но ощущения опасности не было. Там действительно был один коридорчик, который сильно простреливался, он вел в столовую, а в столовой была еда. И время от времени мы проявляли такое ухарство: ходили за едой. Но это добровольный риск.
Мы сидели где-то в подвале, и какой-то французский журналист очень уговаривал нас не рисковать и не играть, как он выражался, в «большой журнализм», не подставляться под пули, но этого и так вроде делать никто не собирался.
Я видел вещь, про которую потом не читал никогда. Там был детский отряд, человек 10–15 мальчиков примерно десяти лет, одетых в военную форму. У кого-то в руках было оружие. Люди в казачьей форме их муштровали, строили, говорили: «Равняйсь!» и тому подобное. Выглядело это как подготовка к какому-то крестовому походу детей.
Спросить, что это за дети, начать допытываться я побаивался, потому что мы там были во враждебном окружении. Тогда же я впервые за всю свою жизнь столкнулся с проявлением антисемитизма в России. Когда очередная военная техника начала заезжать на площадь, люди встрепенулись и начали говорить: «Наши, наши приехали!» Тут меня кто-то дернул сказать: «Наши – это какие?» Какая-то женщина строго на меня посмотрела и сказала: «Ну, жидовская морда, наши – это не те, которые ваши». «Жидовскую морду» я получил в первый и последний раз в жизни. Раненая девушка меня при этом дернула за руку, сказала: «Заткнись, идиот», и я заткнулся.
Сам я не испытывал особой враждебности к людям, с которыми оказался в одном здании. Мне говорили потом, что это стокгольмский синдром, но у меня его быть не могло, потому что меня эти люди в заложниках не держали. Конечно, в какой-то момент мне их стало жалко, потому что я увидел первых убитых, увидел, как умирает человек, раненный пулями, и священник (там был священник, одного я точно помню, в черном облачении) пытается делать над ним что-то, что делается перед смертью. Естественно, у меня был комок в горле, мне было их очень жалко, просто нормальная человеческая эмоция. Было понятно, что они проиграли. Кроме того, они находились там в ужасных условиях, потому что отключили коммуникации, в том числе и канализацию, сортиры были завалены грязью, стояла страшная вонь. Старики-депутаты собрались при свечах в полукруглом зале заседаний и пели какие-то песни советские, не «Интернационал», причем это было совсем не слаженное бравурное пение. Я не видел их в момент триумфа, в момент, когда они захватили соседнее здание СЭВ, я не видел штурм «Останкино», когда погибли первые люди. Мне потом рассказали родители, которые жили недалеко от этого места, что к ним во двор вбежала компания и стреляла по окнам верхних этажей, просто пустили очередь — и они падали на пол в своей квартире. Я этого всего не видел, а когда за них как следует взялись, когда они были в довольно жалком состоянии, конечно, появилось сочувствие.
Я еще помню, что помогал им раненых перетаскивать.
Я защищал Белый дом в 91 году, и тогда все было просто. Не было никаких моральных вопросов и мучений, на какой я стороне, жалко мне кого-то или нет. Те, кто это прошел, очень любят те дни за кристальную ясность, необходимость встать в кольцо у Белого дома и защищаться. И в 93-м я никак не мог отделаться от ощущения, что у тех людей, которые защищали Белый дом в этот раз, было абсолютно такое же чувство. Более того: очень многие из них пришли туда опять, начиная с Руцкого и Хасбулатова, которые тогда были на нашей стороне, и они привели тех людей, которые шли тогда за ними, и у них было такое же братство, это были почти те же самые «мы», которые в 91-м защищали Белый дом. И как же так: мы тогда были все братья и общие защитники, а теперь? Я не мог не сочувствовать в определенном смысле. Хотя политически – нет, конечно.
В 91-м я случайно оказался на парапете тоннеля на Садовом, когда погибли трое защитников Белого дома. Но в 93-м я впервые видел, как убивают людей, так близко. Человек на расстоянии двух-трех вытянутых рук от меня падал и умирал. А другой пристраивался к окну с «калашниковым», целясь, он рассуждал о том, какой угол обстрела лучше, как сектор обстрела увеличить.
Перед концом стрельба усилилась. Я не помню момент, когда «Альфа» вошла, но помню, как мы спускались по лестнице с поднятыми руками и несколько альфовцев говорили мне: «Опусти руки». В их планы не входило демонстрировать, что они фрицев каких-то, как в кино, взяли в плен.
И вот когда мы уже вышли, ножки у меня и подкосились в первый раз. Я оглянулся на здание и увидел эти черные дыры в окнах. Я не помню, как эти снаряды вообще попали туда! Там все время что-то грохотало, но я не думал, что по нам стреляли прямо из танков. Так что страшно стало, когда уже на самом деле не было страшно.