Ханна Арендт вряд ли чувствовала себя богемой, хотя многое, почти все, в ее канонизированном фотопленкой и литературой облике и манерах намекает на это. Здесь и вечная сигарета, которую она не выпускает из рук даже во время телеинтервью 1963 года программе Zur Person ( как говорит ведущий Gunter Gaus, «вы первая женщина в этой серии»), и безупречная, совершенно стайлиш манера носить юбку до колен, демонстрировать сухие красивые ноги; и двое мужей из немецкой левой тусовки; и идеологический противник и любовник Хайдеггер, роман с которым не комментировал только ленивый. В молодости, судя по фотографиям, она была практически красоткой, такой живой тип еврейской интеллектуалки в стиле Надежды Мандельштам.
Арендт стала любимой фигурой, настоящей звездой международной бобо-интеллигенции во многом благодаря тому интеллектуальному скандалу, который развернули вокруг «Эйхмана в Иерусалиме» ее коллеги, немецкие евреи, американские эмигранты той же волны, что она сама, то есть мужчины, полагавшие, что у них больше прав рассуждать о нацизме; самым крупным ее оппонентом считается Мартин Бубер. Не говорю о вполне издевательской пьесе Эльфриды Елинек Totenauberg (гора Тотенау, идиллическое сельское местечко, где жил Хайдеггер, в дословном переводе звучит мрачновато – Гора мертвецов; издано по-русски в 2009 году в «Астреле»). Дискуссии о наследии Арендт и ее инструментарии продолжают звучать в международной академической среде.
Все эти длящиеся уже почти полвека скандалы только работают на образ иронической умницы и почти красавицы, великой любовницы ХХ века, которая посмела назвать зло нацизма банальным, а евреев – аутичными пособниками самоуничтожения. Думаю, критики ее делают одну ошибку, упрекая в неточностях формулировок: при всем академическом интересе Арендт к Канту и Сократу, ум ее сродни умам философов экзистенциализма, которые берутся за инструменты рассуждения исключительно из точки личной катастрофы. Эта точка значительно меняет оптику того, кто говорит, а ум не позволяет говорящему пускаться в эмоциональные спекуляции. Арендт старается следить за своими чувствами.
Ханна Арендт написала самые знаменитые свои книжки, «О революции» и «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме», в 1963 году. Ей 57 лет, за плечами крепкая американская академическая карьера, но она почему-то едет на процесс Эйхмана как корреспондент The New Yorker (здесь не могу не вспомнить Владимира Галактионовича Короленко и его судебные отчеты по делу Бейлиса). О «Банальности зла» написано достаточно уже и по-русски; это великая книга, давшая цивилизации возможность говорить о Холокосте и нацизме, их политике, психологии и механике, после поп-психоаналитических схем Эриха Фромма. В сущности, все, что Арендт делала потом, сводится к корпусу текстов-комментариев, объяснений: зачем, для чего, с каких позиций эта книга написана. Полемика вокруг «Банальности зла» заставила Арендт написать несколько статей и лекций, которые собраны в последней изданной по-русски ее книге, это перевод с английского Responsibility and Judgment, «Ответственность и суждение» (издательство Института Гайдара). Judgment и суждение, заметим, не вполне релевантные термины.
Чем полезна сейчас русскому читателю эта книга? Тем, что она дает варианты ответов на вопросы, до сих пор более чем актуальные в российских коллизиях о политическом как личном. То есть о том, как богема и интеллектуалы могут ответить на вопросы Болотной площади и всего аппарата насилия, и о том, как может интерпретироваться чувство «русской вины» за тоталитарное прошлое. Так вот, Арендт утверждает, что никакого чувства коллективной, тем более национальной вины не существует. В политическом поле, согласно автору, это понятие оказывается психологической спекуляцией (Арендт характеризует себя как политического историка, никогда – как философа). Она настаивает на праве человека на отдельное интеллектуальное суждение, только в этом смысле можно брать на себя ответственность за «вину народа». Она предлагает человеку разделить в своем уме политическое и личное, всегда понимать, из какой точки ума он говорит.
Один из важнейших ее постулатов, выводов, сделанных на основе процесса Эйхмана и дальнейшей полемики, – вопрос о подчинении власти и сотрудничестве с ней. «… те, кто при диктатуре устранился от публичной жизни, отказали ей в своей поддержке, избегая тех ответственных областей, где этой поддержки требовали под именем повиновения. Достаточно лишь на секунду представить себе, что бы случилось с любой из этих форм правления, если бы достаточное количество людей поступило “безответственно” и отказалось поддерживать режим, пусть даже не восставая и не сопротивляясь открыто, чтобы понять, каким это могло бы быть могучим оружием».
И разумеется, богеме всех калибров покажется лестным подобный пассаж: «… обычно именно упрямые моралисты, постоянно апеллирующие к высоким моральным принципам и незыблемым эталонам, раньше всех готовы принять любые эталоны, какие им только предложат, а добропорядочное общество – то, что французы называют les bien-pensants, – скорее окажется крайне недобропорядочным и даже преступным, чем большинство битников или представителей богемы».
Критиковали ее ужасно: за неакадемические популистские формулировки. Думаю, на самом деле – прежде всего за известность, которую получили ее мысли. Кто-то из недоброжелателей Арендт описывает, как однажды ночевал в одном отеле с ней и Хайдеггером, в соседнем номере, и Арендт во время любовного акта билась головой о стенку кровати. Кажется, этот человек еще добавляет, «сухой еврейской головой». Разумеется, это довольно мерзкое сексистское описание. Но одновременно оно – физиологическая метафора вечно бьющегося о стенку человеческой глупости, страстного разума Ханны Арендт.
Елена Фанайлова, поэт, лауреат нескольких литературных премий, автор и ведущий программы РС «Свобода в клубах»