Судьба Норштейна, автора культовых мультфильмов «Ежик в тумане» и «Сказка сказок», признанных лучшими анимационными картинами XX века, могла бы стать классическим примером того, как советская власть собственными руками создавала диссидентов.
В начале 1950-х отца Юрия, Бориса Норштейна, наладчика деревообрабатывающих станков, уволили с завода и выдали ему волчий билет – за то, что не донес на товарища и был евреем. В разгар очередной антисемитской кампании, начатой убийством Соломона Михоэлса и продолженной «делом врачей», двух этих обстоятельств было достаточно для того, чтобы стать «врагом народа». Борису Норштейну «повезло» – ему просто запретили работать в столице. А его сына Юру выгнали из художественной школы, где он был одним из подающих надежды учеников.
По окончании общеобразовательной школы Норштейн пытался поступить сразу в три художественных училища – ни в одном из них его не приняли. Тогда по совету приятеля поступил на курсы художников-мультипликаторов при «Союзмультфильме» и оказался в анимационном кинематографе, который никогда его не интересовал. В соответствии с дипломом Норштейна взяли на студию мультипликатором, или, пользуясь современной лексикой, аниматором, – художником, который «оживляет» созданные другими художниками образы. Норштейн оживил персонажей десятков картин, в том числе «Левши», «Как один мужик двух генералов прокормил», «Каникул Бонифация», «Моего зеленого крокодила», «Варежки», «Чебурашки», освоил все возможные техники мультипликации – от рисованного и кукольного фильма до перекладки (съемка рисованного персонажа с нескольких стеклянных ярусов, расположенных на разном расстоянии от камеры). И вскоре понял, что работа в мультипликации ему противопоказана. Десятки персонажей, оживающие под его руками, словно вызванные из небытия призраки, высасывали из него все жизненные силы.
Норштейн предпринял попытку сбежать от этого кошмара и снова подал документы в художественное училище, Строгановское. Его опять не приняли. Как выяснилось позже – по причине того, что учить его больше было нечему.
Режим лепил из него диссидента. Получился же законченный художник.
Через шесть лет работы на «Союзмультфильме» Норштейну дали первую самостоятельную постановку на пару с другим начинающим режиссером, Аркадием Тюриным, художником-постановщиком фильмов «Левша» и «Как один мужик двух генералов прокормил».
Темой норштейновского дебюта стала строфа из идеологически «правильной» поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»:

Когда я
итожу
то, что прожил,
и роюсь в днях –
ярчайший где,
я вспоминаю
одно и то же –
двадцать пятое,
первый день.

Студийное руководство утвердило заявку на фильм «25-е – первый день», не подозревая, что авторы превратят события Октябрьского переворота 1917 года в метафору обновления мира со всеми вытекающими отсюда художественными последствиями. Готовый фильм представлял собой энергичный коллаж из произведений авангарда 1910–1920-х годов – Татлин, Шагал, Филонов, Альтман, Малевич, Дейнека, Пименов, Лисицкий, Жорж Брак, графика Маяковского, Юрия Анненкова, Чехонина, «иконопись» Петрова-Водкина. Плюс музыка Дмитрия Шостаковича. Плюс финал, в котором на фоне работ Филонова «Гимн городу» и «Формула Революции» звучали стихи Поля Элюара и Ангел Шагала парил над праздничной демонстрацией.
Увидев эту картину, руководство студии, мягко говоря, впало в шок. «А где Кукрыниксы?» – недоумевало оно. Где, в конце концов, сам Владимир Ильич? Что за авангардистский беспредел?
Вставлять в фильм Кукрыниксов Норштейн категорически отказался. Ленина, так и быть, вставил – в виде официозной фотографии, сопровождаемой фонограммой речи вождя мирового пролетариата. На общем авангардистском фоне присутствие такого, плакатного, Ленина выглядело откровенной издевкой. Картину фактически положили на полку, дав ей низшую, четвертую категорию.
Из всей этой истории Норштейн сделал для себя два главных вывода. Первый: мультипликация есть пластическое время. Второй: не идти ни на какие уступки, если они не согласуются с твоей совестью. Остальное его мало заботило.
Впрочем, самое смешное, что история с революционной тематикой для Норштейна на этом не закончилась. Спустя десять лет, к очередному юбилею Октябрьского переворота, он вместе с Федором Хитруком, автором бессмертного «Винни-Пуха», хотел контрабандой протащить на экран очередной крамольный фильм о событиях 25 октября 1917-го. Картина под названием «За час до нашей эры» излагала всю историю восстаний против власти, начиная со Спартака, опираясь на произведения Гойи, Брейгеля, Босха и Давида... Работу над картиной Норштейн и Хитрук остановили самостоятельно. Очевидно, они вовремя почувствовали, что масштабность замысла чревата помпезностью, не свойственной ни одному из этих авторов.
Возможно, после «25-го» Норштейн еще не скоро получил бы следующий фильм, но на помощь пришел патриарх советской анимации Иван Иванов-Вано, который никогда не страшился творческих экспериментов и, в отличие от руководства студии, видел в других талант невооруженным глазом. Иванов-Вано предложил Норштейну совместно снять «Сечу при Керженце» по мотивам симфонической поэмы Римского-Корсакова о граде Китеже.
Идея картины принадлежала Иванову-Вано, и распознать в фильме почерк будущего автора «Ежика в тумане» удается с большим трудом. Но все же построение кадра по законам русской фресковой живописи XIV–XVI веков и внутренней перспективы для Иванова-Вано было внове, и патриарх дал Норштейну понять, что он – полноценный соавтор. Когда Норштейн решил, что необходимо переснять один план, руководитель творческого объединения сказал ему напрямую: «Ты здесь, деточка, никто!» Иванов-Вано так не считал.
Фильм «Сеча при Керженце» получил кучу призов на фестивалях, а Норштейн – свою первую действительно самостоятельную постановку, фильм «Лиса и заяц» по одноименной русской народной сказке о том, как лиса попросилась к зайцу в избушку да и выгнала хозяина.
Картина делалась на заказ – для итальянского цикла «Сказки народов Европы». Этим обстоятельством диктовалось ее изобразительное решение: русский лубок и росписи прялок. Однако сугубо декоративные элементы становятся у Норштейна смыслообразующими. С помощью незатейливых линий и бесхитростных орнаментов Норштейн рассказывает драматичную историю маленького оскорбленного существа, защитить которое от коварной лисы может только такое же маленькое существо. Так простенькая народная сказка превратилась в притчу о духе, который крепнет в страданиях.
Притча в сказочной форме станет определяющим жанром для фильмов Норштейна советского периода. Свою следующую картину «Журавль и цапля» он создал тоже по мотивам народной сказки. Историю о том, как журавль и цапля хотели пожениться, да все никак договориться не могли, потому что гордые были, Норштейн снял с щемящей чеховской интонацией. Руины особняков, густой туман, обволакивающий пустое и безжизненное пространство болота, жалкие атрибуты старорежимной жизни, посреди которых существовали неприкаянные герои… Весь этот антураж отсылал и к «Вишневому саду» Чехова, и к «Детям солнца» Горького, и к итээровским персонажам Петрушевской, мятущимся сов. интеллигентам.
Вряд ли Норштейн, как бы ни поддерживал он теперь интерпретацию «Журавля и цапли» как элегии о вымирающей интеллигенции, хотел добиться такой лобовой метафоры. В снятом следом фильме «Ежик в тумане» нет вообще никаких примет социума. Лес, туман, река, одинокое существо один на один с таинственным миром, который то ускользает, то проявляется, никак не сообразуясь с твоим бытием. Путь познания через отказ от познания, просветление, дзен. И тут же – малиновое варенье, самовар на можжевеловых веточках, бесчисленные звезды над головой и – погруженный в себя ежик, думающий про лошадь: как она там, в тумане.
Мария Виноградова, озвучившая сотню мультипликационных персонажей и сыгравшая сотню ролей в кино, считала, что норштейновский ежик – это лучшая ее роль. В этом ежике такая мера простоты и доверия, что он становится спутником, в котором каждый может узнать себя. Людмила Петрушевская так и сделала, более того, убедила окружающих, что Франческа Ярбусова, жена Норштейна, именно с нее ежика и нарисовала.
Объясняя на студийном худсовете, про что кино, Норштейн процитировал «Божественную комедию» Данте:

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу…

Худсовету больше ничего разжевывать было не нужно – но администрацию студии такой автокомментарий не устраивал. «Ежику в тумане» с трудом удалось пробиться в прокат, фильм выпустили на малый экран кинотеатра «Россия». К всеобщему удивлению, он четырнадцать месяцев собирал полный зал.
Сам Норштейн «Ежика в тумане» не жалует. Когда его спрашивают про этот фильм, он травит байки, рассказывает о том, как его бессменный оператор Александр Жуковский сочинил афоризм «Лучше портвейн в стакане, чем ежик в тумане», и всячески убеждает собеседников, что на съемках они просто валяли дурака. И каждый раз напоминает, что ему более дорог и ценен фильм «Сказка сказок».
«Он жил во мне, этот фильм, задолго до того, как я вообще подумал о том, чтобы заняться режиссурой», – признался Норштейн в одноименной книге.
Этот фильм невозможно пересказать или описать. Его надо прожить вместе с автором. Он родился из детских воспоминаний Норштейна, из душевного состояния Петрушевской, только что ставшей матерью, из песни «Враги сожгли родную хату», которую Норштейн пел своей шестилетней дочери, а она рыдала взахлеб, из медитативного стихотворения Назыма Хикмета, которое и дало название фильму:

Стоим над водой –
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Вода прохладная,
чинара высокая,
я стихи сочиняю,
кошка дремлет,
солнце греет.
Слава богу, живем!
Блеск воды бьет нам в лица –
солнцу, кошке, чинаре, мне и нашей судьбе.

Попытка авторов сформулировать словами сюжет вылилась в следующую заявку студийному руководству:
«Это должен быть фильм о памяти.
Помните, какой длины были дни в детстве?
Каждый день стоял сам по себе, сегодняшнее исполнялось сегодня, а для завтрашнего счастья отводился завтрашний день.
Все истины были простыми, все новые предметы повергали в изумление, а дружба и товарищество стояли превыше всего.
То вечное откладывание жизни на завтра, которое постигает многих с возрастом, та жизнь абы как, дружба – не дружба, радости, не узнаваемые как радости, – от солнца, снега, ветра, гуляния, от вымытой гладкой тарелки, от собак, кошек, – это пережидание судьбы пусть нас минует.
Не об этом фильм…»
История повторилась. Худсовет – за, начальство – против. Фильм был категорически запрещен как явление, чуждое народу. Но тут случилось чудо. Через четыре года после выхода «Ежика в тумане» власть вдруг решила наградить его создателей Государственной премией СССР. Класть на полку новый шедевр лауреата Госпремии было по меньшей мере неблагоразумно.
«Сказка сказок» вышла на экран, собирая призы международных кинофестивалей. И на этом советский период в творчестве Норштейна закончился. В 1981 году начался новый – период работы над «Шинелью» по одноименной повести Гоголя, который продолжается до сих пор.
За это время распался Советский Союз, Норштейна выгнали со студии «Союзмультфильм», умер Александр Жуковский, сменилось несколько президентов. А Норштейн все сидит то за письменным столом, то за мультстанком, обстоятельно создавая своего блаженного и неторопливого Акакия Акакиевича.
В 1989 году Норштейн показал несколько минут рабочего материала на международном киноконкурсе в Монреале. Кадры оказались настолько феноменальными, что впервые в истории фестивалей не фильм, а всего лишь рабочий материал к нему был удостоен приза. Впервые анимационный кадр достиг той степени достоверности, в которой рождается новая реальность, доступная во всех ощущениях.
С тех пор от работы над «Шинелью» Норштейн отвлекся лишь дважды. Полтора года ушло на то, чтобы сделать трехминутную заставку к программе «Спокойной ночи, малыши!», которую сняли с экрана после нескольких показов, потому что тщательная проработка деталей якобы испугала детей. Еще полтора года понадобилось для того, чтобы снять двухминутный фильм для японского киноальманаха «Зимний день» по стихотворениям Басе. Норштейну досталось первое хокку:

«Безумные стихи»… Осенний вихрь…
О, как же я теперь в своих лохмотьях
На Тикусая нищего похож.

Этим маленьким анимационным шедевром, в котором поэт Басе встречается со своим персонажем, лекарем-шарлатаном Тикусаем, в котором каждый листок осеннего леса дышит и живет собственной жизнью, Норштейн, разумеется, остался недоволен. Он вернулся к Акакию Акакиевичу.
В его сокровенных планах – снять еще «Притчу об Иове» и «Песнь песней». Но это будет потом, после «Шинели». Ведь когда-нибудь наступит это «после».
Максим Медведев