Андрея Синявского взяли 8 сентября, Юлия Даниэля – 12 сентября. По статье 70 «Антисоветская пропаганда и агитация» УК РСФСР 1960 года Синявский получил семь лет, Даниэль – пять лет заключения в ИТК строгого режима. Им было тогда по 40 лет. Даниэль был инвалидом войны – у него были прострелены обе руки.
«Не перекормили ли мы нашими страданиями человечество?» – воскликнула как-то Мария Васильевна Розанова. Что ж, не будем говорить о страданиях. Сами писатели себя ни страдальцами, ни мучениками идеи не считали. Да и в деле этом много смешного и забавного (на фоне страшного). Маски-шоу, гэги и гиньоль.

Бросок на Запад

Свой арест Синявский описал в автобиографическом романе «Спокойной ночи» (1984). «Я опаздывал на лекцию в школу-студию МХАТ и толокся на остановке, выслеживая, не идет ли троллейбус, как вдруг за спиной послышался вопросительный и будто знакомый возглас: «Андрей Донатович?» <...> Обернувшись с услужливостью и никого, к удивлению, не видя и не найдя позади, кто так бы внятно и ласково звал меня по имени, я последовал развитию вокруг себя по спирали, на пятки, потерял равновесие и мягким, точным движением был препровожден в распахнутую легковую машину, рванувшуюся, как по команде, едва меня упихнули».
В тот же день, 8 сентября 1965 года, Юлий Даниэль отправился в Новосибирск. Он хотел помириться с женой, Ларисой Богораз, которая уехала туда с сыном. Однако 9 сентября Даниэля вызвали в местное отделение КГБ. После трех дней допроса ему предписали вернуться в Москву. 12 сентября они полетели вместе, разведенные муж и жена. Во Внуковском аэропорту Даниэля взяли.
Арест был потрясением, но не был неожиданностью. Пускаясь на дебют – отправляя свои сочинения через границу, – они знали, на что идут. «Мы обезопасили себя тем, что поняли свою обреченность» (из «Мыслей врасплох» Абрама Терца).
Еще в университете товарищи Синявского по знаменитому на филфаке семинару по творчеству Маяковского, который вел Виктор Дувакин, пели на мотив «Гоп со смыком»: «У Андрюши есть один пробел:/ Он еще по тюрьмам не сидел!/ Знаем – сядет, не иначе,/ Ведь характер что-то значит, /Понесем Андрюше передачу!» Это, конечно, была шутка. Но ведь как обернулось!
И все-таки странно читать у Синявского в повести «Суд идет» (1956): «Я прибыл в лагерь позже других, летом пятьдесят шестого. Повесть, для завершения которой не хватало лишь эпилога, стала известна в одной высокой инстанции… Я не отпирался: улики были налицо». Написано за 10 лет до ареста.
В прозе Даниэля тема суда и лагеря тоже так или иначе появляется. И еще вот это: «Вот я пишу все это и думаю: а зачем мне, собственно, понадобилось делать эти записи? Опубликовать их у нас никогда не удастся, даже показать прочесть некому. Переправить за границу? <…> Да, по правде говоря, это и не очень красиво – печататься в антисоветских изданиях» (из романа «Говорит Москва», 1962).
Им нравились эти игры с Совдепией, опасные, но забавляющие. И расписывающие судьбу.
Бросок на Запад состоялся летом 1956-го: рукопись повести «Суд идет» контрабандой вывезла из СССР Элен Пельтье, дочь военно-морского атташе Франции, – с ней Синявский учился на филфаке. (Спустя несколько месяцев Пельтье вывезет таким же образом один из машинописных экземпляров «Доктора Живаго». Она очень любила русскую литературу.)
Первой публикацией Синявского на Западе стал трактат «Что такое социалистический реализм?», появившийся без имени автора, в рубрике «Документ» во французском журнале Esprit в феврале 1959-го. Журнал Синявские показали другу Даниэлю. «У друга загорелись глаза, и промолвил он мечтательно: «Я тоже хочу…» (из рассказов М. Розановой).
Есть фотография: на похоронах Бориса Пастернака в Переделкине, 2 июня 1960 года, друзья выносят из дома крышку гроба. В 1966 году к ней придумали подпись: «Синявский и Даниэль несут свою скамью подсудимых». Тоже ведь смешно.
Сообщения западных СМИ об их аресте были путаными: «Три советских писателя, некоторые работы которых много лет публиковались на Западе, арестованы и ожидают суда, заявляют в некоторых литературных кругах Москвы. <…> Эти писатели – Абрам Терц, некий Даниэло [так назвали Даниэля] и третий, личность которого не уточнялась [ третьего не было]». Однако уже в октябре эти же СМИ уверенно объявляли, что Абрам Терц – автор статьи «Что такое соцреализм?», которая, подчеркнем, вышла анонимно. И что это псевдоним Синявского, а Николай Аржак – Даниэля. Более того, столь же уверенно и точно прогнозировали будущий приговор.
Власти и органы ситуацию не комментировали. Разве что инспирировали слухи: дескать, Синявский и Даниэль занимались контрабандой валюты. Так готовилось общественное мнение.
В январе 1966-го Москва наконец дала свой комментарий – в передаче радиовещания на Великобританию и Ирландию. А широкая советская аудитория о том, что произошло, узнала только из статьи Дм. Еремина «Перевертыши» («Известия». 13.01.1966). (Первую главу своего романа «Спокойной ночи» (1983) Синявский назовет «Перевертыш»). И из статьи Зои Кедриной «Наследники Смердякова» ( «Литературная газета». 22.01.1966).

О темных двойниках

«Мой темный писательский двойник по имени Абрам Терц, в отличие от Андрея Синявского, склонен идти запретными путями и совершать различного рода рискованные шаги, что и навлекло на его и, соответственно, на мою голову массу неприятностей», – говорил Синявский.
Под псевдонимом Абрам Терц во Франции вышли роман «Суд идет» (1959), «Фантастические повести» («Суд идет», «Гололедица», «Ты и я», «Квартиранты», «В цирке», 1961), повесть «Любимов» (1963). В США – «Мысли врасплох» (1966). Под псевдонимом Николай Аржак в США – повести Даниэля «Говорит Москва» (1962), «Искупление» (1964) и рассказы «Руки», «Человек из МИНАПа» (1963) .
Псевдонимы брали из блатных песен. «Абрашка Терц, карманник всем известный/ Гостей созвал,/ И сам напился пьян»; «Аржак был парень бравый, любил фасон давить,/ Считался хулиганом, а дрался без ножа». Так Синявский и Даниэль играли, шутили, веселились. В самом деле – смешно: урки пишут прозу, порой очень непростую. А то и пускаются в теоретические рассуждения. (Синявский и после лагеря с удовольствием пользовался этим псевдонимом.)
«Наступило время блатных песен. Медленно и постепенно они просачивались с Дальнего Востока и с Дальнего Севера, они вспыхивали в вокзальных буфетах узловых станций. Указ об амнистии напевал их сквозь зубы... на плечах реабилитированной 58-й они вошли в города. Их запела интеллигенция… Это превратилось в литературу – безумный волчий вой, завшивевшие нательные рубахи, язвы, растертые портянками, «пайка», куском глины падавшая в тоскующие кишки...
Но бывало и так, что кто-то из этих чистых, умытых, сытых людей вдруг ощущал некое волнение, некий суеверный страх: «Боже, что ж это я делаю?! Зачем я пою эти песни? Зачем накликиваю?» – так начинается роман Даниэля «Искупление». И ведь накликали!
Блатная песня подружила с Синявским Владимира Высоцкого, учившегося у него в Школе-студии МХАТ. «…Высоцкого мы полюбили особенно в ту пору потому, что он, с его пронзительной воровской тематикой, был очень созвучен ситуации, в которой мы жили и в которой уже существовали Терц и Аржак. Все его песни можно было применить и к Синявскому, и к Даниэлю, и к лагерю, и к суду» (из рассказов М. Розановой). Они записывали Высоцкого на магнитофон «Днепр-5», специально для этого купленный. Из их дома в Хлебном переулке песни Высоцкого расходились по всей России.
Узнав, что Синявского взяли, Высоцкий пришел к Марье Васильевне, «снял со стены гитару и запел: «Говорят, арестован лучший парень за три слова…» (из рассказов М. Розановой).
В тот год в Большой серии «Библиотека поэта» вышли «Стихотворения и поэмы» Бориса Пастернака со вступительной статьей Синявского – этот синий том успел разойтись и стал громким литературным событием. Даниэлю повезло меньше: весь тираж его повести «Бегство» (о русском крестьянине-самородке из XVIII века) пустили под нож.

По следу

Органы долго вычисляли, кто такой Абрам Терц. Заподозрили сначала литературоведа-пушкиниста Юлиана Оксмана, у него были контакты с западными славистами. Проверяли год, оказалось, что не тот.
И все-таки как же на них вышли? На этот счет существуют разные версии. Будто бы Синявского вычислили по редкой цитате, которую он использовал и в здешней, и в тамошней публикации.
Будто бы их сдал давний товарищ Синявского, Сергей Хмельницкий. Он подсказал Даниэлю идею про День открытых убийств, которую тот воплотил в романе «Говорит Москва». И как-то в компании выяснилось, что по радио «Свобода» читали этот роман. И Хмельницкий, конечно, сразу же понял, кто такой Николай Аржак: «Да ведь это наше с Даниэлем произведение». А за ним уже числились доносы (см. главу «Во чреве китовом» в романе Синявского «Спокойной ночи» и ответ Хмельницкого «Из чрева китова» в журнале «22», 1986, № 48).
Еще одна версия, так сказать, геополитическая: будто Синявского и Даниэля сдали нашим кагэбэшникам американские церэушники – «чтобы отвлечь общественное мнение от политики США, продолжавших непопулярную войну во Вьетнаме, и перебросить внимание общественности на СССР, где преследуют диссидентов». О чем Евгению Евтушенко поведал сенатор Роберт Кеннеди, «запершись в ванне и включив воду». В начале 1970-х Евтушенко рассказывал об этом Даниэлю несколько иначе: будто бы наши заплатили американцам за головы двух писателей чертежами новой подводной (атомной!) лодки. Эффектно!
«О том, как КГБ узнало о том, кто такие Абрам Терц и Николай Аржак, в точности неизвестно до сих пор, однако утечка информации, безусловно, произошла за пределами СССР: Ю. Даниэлю на допросе показали правленный его рукой экземпляр его повести «Искупление», который мог быть найден только за рубежом», – пишет Александр Даниэль.
Но было еще кое-что. Галина Белая вспоминает, как отмечали защиту ее кандидатской: «Все много пили, и Синявский тоже. И вот все разошлись, остался один Синявский. А у Нины Сергеевны [Павловой] была большая комната, 54 метра, разделенная колонной, и Синявский бегал вокруг этой колонны и кричал «Я – Абрам Терц, я – Абрам Терц». Это настолько не вязалось для нас с образом человека, печатающегося за границей, что нам не пришло в голову, что это правда. Но все-таки мы с Ниной переглянулись и решили, что будем молчать и не придавать этому значения. На следующий день в ИМЛИ ко мне подошел Андрей Донатович Синявский и сказал: «Галенька, ну как, я у вас там... не очень вчера?» – «Да нет, – сказала я, – все было нормально, только вы почему-то бегали вокруг колонны и кричали: «Я – Абрам Терц, я – Абрам Терц...» И по его остановившемуся взгляду, по тому, как он побледнел, я поняла, что он – действительно Абрам Терц».
Да, Галина Белая и ее подруга Нина Павлова молчали. Но можно ли ручаться, что Синявский не прокричал то же самое в каком-нибудь другом месте?
Не говоря уже о том, что подпольные писатели свои тайные рукописи давали читать знакомым. А Синявский, кроме того, любил почитать их вслух. Мог же кто-то рассказать кому-то, а тот еще кому-то… Так что платить чертежами подлодки, пожалуй, было и не за что.
Не исключено, впрочем, что в каждой версии есть доля истины. И на них заходили с разных сторон.

Она же Аллилуева…

Есть еще версия, согласно которой Синявского сдала Светлана Сталина-Аллилуева. Чисто пропагандистская версия: ее запустил в западные СМИ Виктор Луи после того, как весной 1967-го дочь вождя не вернулась в СССР из Индии, и ее нужно было дискредитировать.
Синявский и Аллилуева (как минимум) дружили. Они работали вместе в Институте мировой литературы (ИМЛИ), в секторе советской литературы. Под влиянием Синявского Аллилуева в 1962 году крестилась. Ее первая знаменитая книга «Двадцать писем к другу» написана с его подачи и к нему же, к другу, обращена. Более того, у них, кажется, был роман. Ну, в общем, было нечто такое, что позволяло ей претендовать на Синявского.
Рассказывает М. Розанова: «Однажды мы с Синявским ужинали у его коллеги, соавтора и тезки Андрея Меньшутина, который, как и мы, жил в коммунальной квартире недалеко от нас. Вдруг раздались три звонка в дверь – Аллилуева. <…> Светлана заявила: «Садиться не буду. Андрей, я пришла за тобой. Сейчас ты уйдешь со мной». Я спросила: «Светлана, а как же я?» – Аллилуева мне сказала: «Маша, вы увели Андрея у жены, а сейчас я увожу его от вас» <…> Да, трахнул он ее однажды, ну и что?..»
Один раз трахнул или два – не так уж и важно. Важно, что Светлана Иосифовна была влюблена в Синявского. Что не помешало ей уже после суда выступить на партийном бюро ИМЛИ с такой речью: «События с Синявским все восприняли трагически. Он нам наплевал в лицо… Это удивительно, чтобы человек был столь отвратительным двурушником. Я тоже не читала его произведений, но знаю со слов тех, кто читал» (см.: Дмитрий Зубарев. Из жизни литературоведов // НЛО. 1996. № 20). Сдается, что ею двигали не идейные соображения, а женская обида – ведь увести Синявского у жены она не смогла.
В это время у Аллилуевой уже был роман с Брадежом Сингхом Раджой, членом ЦК КП Индии. «Когда я рассказывала ему о собраниях, проходивших у нас в Институте мировой литературы, где до суда присутствующие обязаны были осудить, приговорить своего бывшего сотрудника Андрея Синявского, еще не признавшего своей вины, где, по указу партийного начальства, фактически предрешался исход судебного дела, – Сингх только разводил руками и печально качал головой», – писала Аллилуева в книге «Только один год» (1969).

Кого они разбудили?

Делом Синявского и Даниэля власти хотели нагнать страху, однако добились противоположного. В День советской Конституции, 5 декабря 1965 года, в сквер у памятника Пушкину пришло человек шестьдесят, в основном молодежь. Развернули плакаты «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем» и «Уважайте советскую конституцию», но тут же были схвачены дружинниками и людьми в штатском.
Участники митинга поплатились кто институтом, кто работой. 23-летнего Владимира Буковского и 16-летнюю Юлию Вишневскую закрыли в психушке. Но именно с этого митинга ведут отсчет диссидентскому движению в СССР.
Александр Гинзбург составил «Белую книгу по делу Синявского и Даниэля» («Посев», 1967) и получил за это пять лет по той же 70-й статье.
Александр Твардовский не стал снимать имя Синявского из 12-го номера «Нового мира» за 1965 год. Шестьдесят два писателя поставили свои подписи под письмом в адрес XXIII съезда КПСС – они просили разрешения взять осужденных на поруки. Виктор Дувакин, руководитель того самого семинара по Маяковскому, выступал на суде свидетелем защиты и был за это изгнан из МГУ. Примеров благородного поведения было достаточно, чтобы не разувериться в людях.
Но не все себя вели благородно. Так совпало, что в те же дни, когда Синявского и Даниэля арестовали, было объявлено о присуждении Нобелевской премии Михаилу Шолохову. К нему обращались писатели из разных стран с призывом встать на их защиту. Однако призывам он не внял. Наоборот, выступая на XXIII съезде КПСС весной 1966 года, пожалел о слишком мягком приговоре: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы… ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни!» В устах нобелевского лауреата по литературе это звучало (почти) смешно. Лидия Чуковская в открытом письме Шолохову писала: «Ваша позорная речь не будет забыта историей. А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию».
Общественным обвинителем на процессе выступала Зоя Кедрина, коллега Синявского по ИМЛИ: она шила ему, помимо антисоветчины, порнографию и антисемитизм. А также писатель Аркадий Васильев (кстати, отец Дарьи Донцовой), который взывал: «Товарищи судьи! Я от имени всех писателей обвиняю их в тягчайшем преступлении и прошу суд о суровом наказании!» За что Корней Чуковский внес Васильева в список людей, которым запрещено было приходить на его похороны.
Процесс был поставлен с размахом. Достаточно сказать, что вел его сам председатель Верховного суда РСФСР Лев Николаевич Смирнов.
Обвиняемые держались достойно. Они позволяли себе возражать, спорить, шутить, а то и смеяться. И объясняли суду, в чем сущность литературного творчества. Это им не помогло, но вины своей они не признали. С тем и вошли в историю.
17 октября 1991 года в «Известиях» было опубликовано сообщение о пересмотре дела Синявского и Даниэля за отсутствием в их действиях состава преступления.
«Если не смеяться, можно сойти с ума», – говорил Андрей Синявский.
Виктория Шохина