В наши дни то тот, то другой видный деятель органов власти или просто «органов» балует нас откровениями на предмет литературы или искусства. Чуть ли не впервые за послесоветские годы заинтересовались они разумным, добрым и вечным, переделав, по-видимому, все прочие важные дела, порешав все насущные вопросы и достойнейшим образом ответив на все дерзкие вызовы неугомонной современности.
Что, попутно заметим, всегда было тревожным симптомом. Когда власть начинает задаваться вопросами искусства, литературы или, допустим, языкознания – с позиций казарменного марксизма или «традиционных ценностей», – становится ясно, что для искусства и гуманитарной науки наступают нелегкие времена. Но и интересные: искусство, знаете ли, легких путей и не ищет. Иначе оно никакое не искусство, а сфера обслуживания, каковой его столь упорно считает всяческое начальство.
А поскольку литература, как и родина, начинается с картинки в твоем букваре, то и заговорили они вдруг о школьной программе по литературе. Ну, а как еще. До самой литературы они в силу временного отсутствия единственно верного учения, а также очевидной короткорукости пока не дотянулись. А школу может обидеть любой. Школа-то вот она, под рукой. И учителя-бюджетники всегда под рукой. Не все же в школах только выборные мухлежи устраивать. В школах ведь еще, говорят, и учат. В том числе и литературе. Все еще. Кое-как, но все же.
Недавно из гомогенного начальственного вещества высунулось озабоченное лицо председателя комиссии Общественной палаты по сохранению историко-культурного наследия (есть, оказывается, такая комиссия) по фамилии Пожигайло. Ни за что бы не позволил себе табуированных в приличном обществе шуток, связанных с именами-фамилиями реальных людей, если бы отчетливо гоголевское звучание этого славного имени не перекликалось столь навязчиво с поднятой им же проблемой. Именно потому, что озаботился он именно русской классикой и ее школьным преподаванием.
Тут лучше не пересказывать, а процитировать. Итак:
Изучение сказок Михаила Салтыкова-Щедрина в школах должно быть поставлено под особый контроль, поскольку они представляют потенциальную опасность для детей. Такое заявление сделал Павел Пожигайло, рассказывая о новой концепции школьного курса литературы. Новая концепция преподавания этого предмета призвана «ориентировать учителей на воспитание в детях через литературные образы гордости за нашу многонациональную страну, глубокого и спокойного патриотизма, уважения к различным культурам, на формирование в учениках ценностей крепкой традиционной семьи». Для достижения этой задачи, утверждают авторы концепции, необходимо помогать школьникам в «правильном» понимании опасных для них текстов, а ряд произведений вовсе исключить из программы.
Помимо сказок Щедрина к числу потенциально опасных текстов Общественная палата отнесла критические статьи Виссариона Белинского, гражданскую лирику Николая Некрасова, «Грозу» Александра Островского, «Отцов и детей» Ивана Тургенева. Изучение творчества этих авторов, по словам Пожигайло, нужно поставить под особый контроль. «Будет разработана специальная методичка для учителей, в которой будет четко прописано, что следует рассказывать детям про эти произведения», - рассказал он.
Опасность некоторых из названных текстов Пожигайло видит в том, что их персонажи могут быть восприняты подростками как образцы для подражания. Поэтому учителям вменят в обязанность разъяснять, какое поведение героев правильное, а какое нет.
Ну, в общем, понятно. И даже не знаю, нуждаются ли в комментариях всяческие «помогать школьникам в правильном понимании опасных текстов» или «методички для учителей, в которых будет четко прописано, что следует рассказывать детям про эти произведения». Замечу лишь, что с трудом представляю себе хотя бы минимально уважающего себя учителя, который стал бы преподавать литературу по «четко прописанному».
У советской власти взаимоотношения с русской классикой и с ее школьным преподаванием были непростыми. С одной стороны, она, власть, всеми силами пыталась приватизировать классическое наследие с целью повышения собственной легитимности. Хотя бы в своих собственных глазах. С другой – вся русская литература, прочтенная непредвзятыми глазами, отчетливо была «против них». И некоторые из них это хорошо понимали.
Не было ничего более разоблачительного для них, чем русская и мировая классика. Вот они и вертелись как могли, оказавшись в сущности заложниками собственных тотальных амбиций. Вот они и камлали тогда с высоких трибун про то, что нужны, мол, нам свои Щедрины и Гоголи. Впрочем, разумеется, нужны-то им были такие Гоголи, которые бы – в соответствии с едкой эпиграммой того времени – их не трогали. И все же...
И так называемая школьная программа делала два дела одновременно. Заставляя учить наизусть, допустим, «Памятник», она не только прививала умение запоминать тексты, но и учила тому, что можно, оказывается, в свой жестокий век восславить свободу и что этот жестокий век отнюдь не закончился с выстрелом «Авроры». И в то же время, уныло талдыча о литературе как о громоздкой иллюстрации к «трем этапам освободительного движения», она вызывала устойчивое отношение к классике как к унылому отстою.
Всякое начальство – что тогдашнее, что нынешнее – понимало и понимает литературу исключительно как пропаганду. А что может «пропагандировать» художественная литература кроме хорошего вкуса, недоверия к фальши и ответственного отношения к слову? Если та или иная литература ставит своей целью пропаганду чего бы то ни было, то она по определению никакая не литература, а именно пропаганда и есть. Вот они, начальнички, беспрерывно и говорят о «пропаганде». Они с утра и до вечера принимают какие-то свои ни к чему не имеющие отношения законы по «противодействию» той или иной пропаганде. Ну, это понятно. Им сегодня насущно нужна монополия на пропаганду. Неважно чего – чего-нибудь. Главное, чтобы их пропаганда не имела конкуренции.
И, конечно же, все время они талдычат об «опасности».
Неподготовленному человеку, которого не научили восприятию художественного текста как именно художественного, а не «пропагандистского», не научили понимать литературу как искусство, а не как «руководство к действию», не научили тому, что автор и его персонаж не тождественны друг другу, не научили тому, что «сказка – ложь», хотя и есть в ней тот или иной намек, не научили тому, что бывают смыслы прямые и переносные и что существуют на свете такие штуки, как метафора, гротеск, интонация, – такому человеку и правда опасно читать литературу вообще и классику в частности. Потому что, прочитав, скажем, «Героя нашего времени», он непременно захочет в кого-нибудь пальнуть из дуэльного пистолета, прочитав «Преступление и наказание», испытает мучительную потребность в целях преодоления своего финансового кризиса мочкануть пару-тройку старушек, прочитав «Игрока», он пойдет и продует в казино мамашину пенсию, прочитав «Москву-Петушки», отправится в затяжной запой, а прочитав «Лолиту», потащит в койку первую же попавшуюся пионерку.
Но если литературу – в силу ее сугубой «опасности» – не давать читать вовсе, то и ее адекватному пониманию и восприятию никогда не научишься. Порочный, как говорится, круг.
Примерно таковы же разговоры о чьей-то неготовности к свободе. Ага, только откуда бы этой готовности взяться при полном отсутствии наличия таковой свободы?
Это вроде старого анекдота про то, что «когда мы в этом бассейне научимся плавать, нам, может быть, и воду в него нальют».
Кстати, об опасности того иного чтения в детском возрасте.
Буквально только что я перечитал «Графа Монте-Кристо», книжку, которую горячо, что и естественно, полюбил в детстве. Перечитал впервые после моих далеких тринадцати лет. Дойдя до того места, где персонажи романа в подземном дворце употребляют гашиш и подробно рассуждают о его чудодейственных свойствах, я удивился, как я смог совсем забыть, а может быть, даже и не заметить эту яркую и безусловно опасную сцену при первом чтении. Наверное, мне это было просто неинтересно. Куда интереснее были, конечно же, побеги и дуэли, любови и коварства, благородства и предательства, вознаграждения и возмездия. А непонятный гашиш - нет, не был интересен. А главное, видимо, то, что никого не оказалось тогда рядом со мной, чтобы помочь мне в «правильном понимании опасного для меня текста».
Хороших учителей литературы во все времена было ничтожно мало. Поэтому их запоминали на всю жизнь. Лишь немногим счастливчикам удавалось сквозь мутный туман школьной литературы разглядеть саму литературу. Но зато эти немногие жили с ней бок о бок всю свою жизнь.
Мне в школе с учителями не везло. А потому и литературу я полюбил не благодаря, а вопреки школьной программе с ее невразумительным «скажи-ка дядей самых честных правил». И полюбил я, конечно же, в первую очередь то, что в школьную программу не входило. Любовь к Гоголю, Толстому, Чехову и Щедрину пришла позже, уже после школы.
Это я к тому, что, может быть, оно и хорошо, что из школьной программы уберут что-нибудь хорошее. Хотя бы потому, что дети и молодые люди усилиями всякого начальства по привитию в них «через литературные образы глубокого и спокойного патриотизма» приобретут не менее глубокую и спокойную аллергию на любое начальственное телодвижение и начнут наконец читать классическую и современную литературу. Особенно самую «опасную». И начнут ясно понимать, что то, что опасно для спокойствия начальства, совсем не обязательно опасно для каждого из них и для страны вообще. Уж скорее наоборот.
Лев Рубинштейн