Читальный зал

Юрий Афанасьев, Леонид Баткин, Андрей Сахаров. 1989 г. Фото Мити Алешковского

«Не на митингах происходит изменение режимов»

Готовится к изданию книга воспоминаний историка, публициста Леонида Баткина – одной из знаковых фигур перестройки. The New Times поговорил с ним о марксизме, значении Ленина, ошибках 90-х и вере в прогресс
Леонид Баткин (род. в 1932 г.) – историк, культуролог, общественный деятель. Учился и впоследствии преподавал в Харьковском институте искусств. В 1967 г. был уволен за «грубые идеологические ошибки», «пропаганду чистого искусства и формализма». С 1968 г. работал в Институте всеобщей истории АН СССР, в 1987–1989 гг. одновременно преподавал в Московском государственном историко-архивном институте. В 1988–1991 гг. был одним из руководителей клуба «Московская трибуна», в 1990–1992 гг. участвовал в деятельности движения «Демократическая Россия». С 1992 г. – главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). Доктор исторических наук (1992). Специалист по итальянской культуре эпохи Возрождения.

О «чистом искусстве»

Одна из историй, которые я рассказываю в своих воспоминаниях «Эпизоды моей общественной жизни», – о том, как в 1967 году министерская комиссия из Киева, проверявшая Харьковский институт искусств, не только меня уволила, но и закрыла кафедру, на которой я работал. А кафедра была удивительная, выпускники присылали нам письма, которые начинались с обращения: «любимая кафедра». Изюминка заключается в том, что это была кафедра марксизма-ленинизма. Я думаю, что она единственная такая была в Советском Союзе. Кстати, работая там, я не был членом партии. Нашей завкафедрой я объяснял, что мое вступление в КПСС подорвало бы «блок коммунистов и беспартийных»… Мы – я и трое моих коллег – устраивали для студентов еженедельный «политчас», на котором предлагали задавать нам любые вопросы. Он пользовался огромной популярностью. Кафедру разогнали, а в областной газете появилась статья, в которой говорилось, что в институте действовала сионистская группа во главе с Баткиным – ну а с кем же еще, я ведь был единственным евреем на кафедре.

Об антисемитизме

До войны такой проблемы не было, она началась после немецкой оккупации. Это мы у немцев переняли. Но главное все же было в общей социальной структуре, в режиме в целом, а евреям просто дополнительно повесили так называемый пятый пункт. Многие и без пятого пункта пострадали. Мои собственные приключения были связаны с тем, что я ненавидел эту власть, ненавидел обдуманно. Я не мог к ней приспосабливаться, и у меня было такое подкожное чувство, что я враг, до поры до времени не разоблаченный.

О марксизме

При этом я был марксистом, но вот какого толка: я ценил позднего Ленина и раннего Маркса. Еще на первом курсе я законспектировал весь «Капитал», прочел Энгельса, Ленина, достал стенограммы съездов. И свою первую книжку я написал как молодой марксист, но с отклонениями от тогдашних шаблонов.
Я не считаю, что марксизм нужно «преодолевать», его нужно переварить и понять его историческое место, значение, ошибки и оценить, опять-таки в исторической перспективе, несомненно гениальное открытие Маркса относительно того, что капитализм, в отличие от всех других формаций, создает внутри самого себя условия самоотрицания. Ну, это долгий разговор. Повторяю: Маркса, как и Гегеля, Канта или Платона, не надо преодолевать в смысле отбрасывания, полного прощания с ними. Я отношусь к Марксу, да и к Ленину иначе, чем у нас теперь принято. Я считаю их великими людьми, хотя и в разной степени. Нынешнее ритуальное поношение Ленина мне противно, оно глупо, оно освобождено от анализа узлового значения этой очень сложной, жесткой и глубоко трагической фигуры. Ленин был марксистом специфически русского разлива. В его судьбе – важный ключ к противоречиям и взрывным тупикам русской истории. Такой анализ еще впереди. Ленина я давным-давно стал определять для себя как смесь Пугачева и Штольца из «Обломова», то есть смесь напряженного русского бунта и европейского рационализма. В нем много симпатичного и много несимпатичного. Ленин очень быстро понял, что переборщил с военным коммунизмом, и стал давать задний ход – культурная революция, НЭП… Перед кончиной он понял, что надо достичь уровня европейских стран и только тогда можно будет говорить о социализме.

О вере, атеизме и церкви

Я верю в философию, я верю в точную науку, например, в потрясающие открытия нескольких последних лет в астрофизике и генетике. Я верю в честную гуманитарную науку. Но я не верю в само понятие веры в метафизическом смысле. Нужно не «верить», а знать, сомневаться, мыслить, а не медитировать. Терпеть не могу никакой мистики. К религии отношусь очень сложно. Я же историк и понимаю, как не случайно религии возникли, почему, перестав быть тотальностью, по крайней мере в Европе, они еще несколько веков будут существовать. Ведь все мы смертны и нуждаемся в утешении. Автор «Гавриилиады» захотел причаститься перед смертью… Мой Руссо – я говорю «мой», потому что у меня в прошлом году вышла о нем книга – в отличие от других просветителей был набожным человеком, верил в бессмертие души. И при этом писал, что умом доказать существование Бога невозможно, но он верит в Бога сердцем. Теперь же, когда говоришь, что ты безбожник, то оказываешься белой вороной. Это же неприлично не креститься, если президент крестится? И с ним все недавние советские чиновники.
РПЦ не люблю за ее – после Петра – бюрократизацию, архаичность, неподвижную обрядовость, служение властям. Я уж больше – исторически – ценю католицизм. Он по крайней мере умеет осовремениваться, что проявляется во всем, и в том, в частности, что католики в богослужении перешли на национальные языки. Русская церковь насквозь пропиталась русским самодержавным и инерционным духом. А в советское время она просто стала филиалом КГБ. И его же жертвой. Но русский народ суеверен. Ему надо освятить кулич, ему надо детей крестить. Белинский, по сути, был прав, когда в письме Гоголю писал, что русский народ – безбожник. Во время революции мужики это доказали.

О научных интересах

Когда я поступил в университет, то хотел заниматься историей советской России, но поскольку уже тогда я не был идиотом, то понимал, что писать об этом так, как я сочту правильным, вне существовавших тогда идеологических установок, мне не дадут. Эти установки, конечно, были и в отношении Данте. И меня тоже клеймили, не печатали мои работы. Но все же не в такой степени, с этой темой было полегче. Мое увлечение Данте началось с книги Дживелегова о нем – это прекрасная, блестяще написанная книга. А последняя моя книга – о Руссо, которым я занялся, потому что мне «надоело» итальянское Возрождение – в смысле теперешнего отсутствия у меня новых концепций о нем.

О перестройке, 90-х и оппозиции

В конце 80-х и в 90-х годах сложилась ситуация, которая имела несколько степеней свободы. Это была точка бифуркации. Если система суперстатична – а именно такой была советская система, то стоит вынуть из нее один кирпичик, как она начнет разваливаться. Появился Михаил Горбачев, поставивший во главу угла риторику «общечеловеческих ценностей», и все стало шататься. И все больше и больше. Не было шансов, конечно, что Россия моментально превратится в «европейскую» страну, таких чудес не бывает в истории. Но вектор все же обозначился, начался процесс преобразования, который я считаю неизбежным, пусть в общеисторическом плане. Это многоступенчатый процесс, и перестройка была первым этапом – отстранение от власти КПСС. В точках бифуркации возрастает роль конкретных людей. Тогда, в 90-х, появился некоторый коридор возможностей, первый после Октябрьской революции, когда он тоже был, но заведомо обреченный. Но Ельцин стал тормозить, произошло много труднопоправимых вещей: олигархия возникла при Ельцине и благодаря Ельцину, и последний подарочек, который нам сделал Борис Николаевич, назначив преемника, уже не имеет ни малейшего отношения к демократии. Я тогда выступил на «Свободе», предостерегая, что кагэбэшник во главе страны – это катастрофа.
А то, что происходит сейчас – это не точка бифуркации. Гулянье по бульварам и митинги несопоставимы по масштабам с перестройкой. Конечно, ситуация изменилась, представить себе стотысячную демонстрацию еще два года назад было невозможно, как и то, что творится сейчас в интернете – проклятия в адрес Путина. Но я считаю, что эта волна провалилась, люди постепенно теряют интерес. Сначала все были в восторге от того, что это было спонтанное движение: я отстаиваю свое гражданское достоинство, а до политики мне нет дела. Но не на митингах происходит изменение режимов. Должна быть крепко сколоченная массовая структура, должны быть серьезные лидеры. Даже крестьянские восстания имели своих вождей. Советский народ был недоволен много лет, рассказывал анекдоты по «армянскому радио», ну и что из этого выходило? Ничего. Пока Горбачев не дал толчок. Прежние формы борьбы – митинги, бульвары или попытки свалки какой-нибудь – ничего не изменят. Необходима реорганизация протестного движения, народный фронт, который объединит людей разных взглядов, должна быть покрывающая всю страну организация, которая поставит на первый план социальные вопросы – зарплата, пенсии, налоги, ЖКХ.
Но я не вижу пока лидера оппозиции. Меня заинтересовал Михаил Прохоров, конечно, он прежде всего бизнесмен, а не политик, но как бизнесмен заинтересован в переменах в России. К тому же быстро учится. Но он делал и продолжает делать грубые политические ошибки. Нет в обозримое время надежды на объединение оппозиции, поэтому у нас нет и не может быть сейчас национального лидера.

О будущем

Я изменений не увижу, вы – увидите, я – нет. Но я прогрессист. ХХ век был таким критическим и ужасающим, что многие потеряли веру в прогресс: войны, Холокост… Но я вижу конкретные достижения, которые пока касаются, может быть, лишь одного миллиарда людей, а не семи миллиардов. На протяжении только моей жизни, скажем, расовая дискриминация в США не только ушла в прошлое, но президентом страны стал чернокожий. И сам по себе этот факт куда важнее, чем политика Обамы…

newtimes.ru