Читальный зал

Осип Мандельштам, 1914 год. Фото с сайта chaskor.ru

Мандельштам

Ни одного слова о Мандельштаме я не выдумывал – зачем же выдумывать забавное о человеке, который сам, каждым своим движением, каждым шагом, сыпал вокруг себя чудаковатость, странность, неправдоподобное, комическое... не хуже какого-нибудь Чаплина, оставаясь при этом, в каждом движении, каждом шаге, «ангелом», ребенком, «поэтом Божьей милостью» в самом чистом и беспримесном виде.

1

Всю ночь валил снег, такой обильный, что сугробы вырастали сейчас же, как только дворничьи лопаты переставали на минуту расчищать тротуар. Часов в двенадцать дня ко мне пришел Мандельштам. Он был похож на белого медведя и требовал водки, коньяку, пуншу – иначе он сейчас же простудится и умрет. Я постарался отогреть его чем мог. Пока мы завтракали, снег стал реже, воздух светлее – блеснуло солнце. Через час мы уже шли по Невскому – наведаться в университет, оттуда зайти в «Гиперборей». На Васильевский остров со Знаменской путь не маленький; но погода стала вдруг так хороша, что мы соблазнились. Соблазн оказался «роковым».
Казанская площадь была полна народа. Флаги, портреты, «Боже, царя храни» с одной стороны, с другой – свист, крики «долой», «погромщики». Это была манифестация по случаю взятия Скутари, столкнувшаяся здесь, на Казанской площади, с неблагонадежными элементами.
Мы вмешались в толпу, чтобы поглядеть, что происходит. Толпа нас сжала, потом цепь конных городовых с криком: «Расходитесь, расходитесь, господа» – оттиснула нас в сторону Казанской улицы...
И через несколько минут мы оказались в каком-то узком и мрачном дворе, где околоточный с руганью выстраивал нас в пары. Попались.
Нас долго держали во дворе – с полчаса. Когда вывели – толпы на площади уже не было. «Последние тучи рассеянной бури» – партии таких же, как мы, арестованных, окруженные конвоем, уводились куда-то вглубь по Конюшенной. Тем же путем последовали и мы.
Мне стоило большого труда успокоить моего спутника. Мандельштам требовал телефона, письменных принадлежностей, чтобы писать куда-то жалобу, кричал, что он знаком с Джунковским, и волновался ужасно. Волноваться же было совершенно бесполезно – никто его не слушал, надо было, покорясь судьбе, сидеть и ждать очереди, пока не вызовут в кабинет пристава. Пристав оказался человеком любезным и обходительным. Он просил успокоиться начавшего снова доказывать и протестовать Мандельштама. «Маленькое недоразумение... Сейчас мы это уладим... – он взялся за карандаш. – Ваши фамилии, господа, адреса...»
Когда Мандельштам назвал свою фамилию и «род занятий», пристав приятно осклабился.
– Не сын ли вы известного адвоката, позвольте узнать?
Мандельштам даже привскочил. Он стал весь красный.
– Г-н пристав, даю вам слово... Даже не знаком...
– Но позвольте...
– Даю вам слово... Я сын купца. Сын купца...
– Но позвольте, молодой человек, почему вы так нервничаете? – удивился пристав. – Вы вон писатель. Я и предположил, не из семейства ли нашего известного...
– Нет, нет. Сын купца.
Пристав пожал плечами, попросил нас расписаться, и нас выпустили.
– Почему ты так испугался? – спросил я Мандельштама, когда мы вышли.
Он смерил меня взглядом, полным снисходительного презрения к моей несообразительности:
– Как? Ты не понял? Ты не понял? Так это же была провокация.
Я повторил жест любезного пристава: молча пожал плечами.
В университет было поздно, но в редакцию «Гиперборея» в самый раз. Да и куда же ехать, чтобы поделиться нашими приключениями, как не в эту приятнейшую из редакций.
В зеркальные окна просторного, натопленного, устланного коврами кабинета видна Невка, покрытая зимующими во льду барками, Тучков буян, мост. Все это завалено снегом, залито красным зимним закатом.
Так успокоительно в этом просторном, теплом, уютно освещенном кабинете. Горничная в наколке разносит чай, бисквиты, коньяк. Уже собрался кое-кто. Хозяина – редактора – еще нет – задержался в типографии. Но вот – скрип двери, шорох портьеры:

Выходит Михаил Лозинский,
Покуривая и шутя,
С душой отцовско-материнской
Выходит Михаил Лозинский,
Рукой лелея исполинской
Свое журнальное дитя...

Мало кто помнит о «Гиперборее», да и имя Михаила Лозинского известно только в узких литературных кругах. Поэтому скажу два слова об обоих.
В 1907 году в Париже русские начинающие поэты выпускали журнал «Сириус». Журнал был тощий – вроде нынешних сборников Союза молодых поэтов, поэты решительно никому не известны. Неведомая поэтесса А. Горенко печатала там стихи:

На руке его много блестящих колец –
Покоренных им девичьих нежных сердец.
Но на этой руке нет кольца моего,
Никому, никому не отдам я его.

Это имя – Анна Горенко – так и кануло в Лету вместе с напечатанными в «Сириусе» стихами: свои позднейшие произведения поэтесса стала подписывать псевдонимом – Ахматова.
Молодые поэты стали издавать этот журнал, как и полагается, – в складчину. Каждую неделю члены «Сириуса» собирались в кафе, чтобы прочесть друг другу вновь написанное и обменяться мнениями на этот счет. Редко кто приходил на такое собрание без «свеженького» материала, и Гумилев, присяжный критик кружка, не успевал «припечатать» все, что хотел. Самым плодовитым из всех был один юноша с круглым бабьим лицом и довольно простоватого вида, хотя и с претензией на «артистичность»: бант, шевелюра... Он каждую неделю приносил не меньше двух рассказов и гору стихов. Считался он в кружке бесталанным неудачником – критиковали его беспощадно. Он не унывал, приносил новое, его опять, еще пуще ругали. Звали этого упорного молодого человека граф А. Ник. Толстой.
Молодые люди разъехались из Парижа, собрания в кафе кончились. «Сириус» прекратился. Но память о нем осталась настолько приятная, что бывшие его сотрудники пытались восстановить «Сириус» уже в Петербурге. Первая попытка, «Остров», бывший по составу сотрудников повторением «Сириуса», скоро прекратился сам собой. Тогда Гумилеву пришла мысль не реставрировать старый журнал, а основать новый и по духу и по составу сотрудников, но того же типа – т. е. поэты сами хозяева и «полная независимость».
«Гиперборей» выходил ежемесячно, аккуратно изданными книжечками в 32 стр. Книжки были аккуратные, но выходили они крайне неаккуратно – августовская в январе, январская в июле. – «Послушайте, – сказали как-то Лозинскому, – ваш «Гиперборей» невозможно опаздывает – перед подписчиками неудобно». Лозинский нахмурился. – «Действительно, вы правы, неловко... – но сейчас же лицо его прояснилось. – Ну ничего, – я им скажу»...
Повторяю – редакция «Гиперборея» была приятнейшей из редакций. Даже поэты, чьи стихи, «к сожалению», возвращались, вряд ли могли долго сердиться, так мягко, деликатно и необидно для их самолюбия делал это Лозинский. Были, конечно, случаи черной неблагодарности. Так, какой-то отвергнутый поэт переменился с редактором шапкой. Не говоря уже, что взамен своей из великолепного котика Лозинский получил захудалую, потертую кошку, надев ее (так он, по крайней мере, клялся), он сейчас же ощутил в ушах шум скверных рифм и прилив шестистопных строчек без цезуры.
Вряд ли, впрочем, какая бы то ни было сила в мире могла заставить Лозинского чем-нибудь погрешить в области стихотворной формы. О духе его поэзии можно спорить, ее приподнято-отвлеченная пышность может не нравиться и даже раздражать. Но необыкновенное мастерство Лозинского – явление вполне исключительное. Стоит сравнить его переводы с такими общепризнанно мастерскими, как переводы Брюсова или Вячеслава Иванова. Они детский лепет и жалкая отсебятина – рядом с переводами Лозинского. Рано или поздно, но не сомневаюсь, что они будут оценены, как должно, как будет оценен этот необыкновенно тонкий, умный, блестящий человек, всегда бывший в самом центре поэтической «элиты» и всегда, намеренно, сам остававшийся в тени.
Лозинский – обаятельный хозяин. Если гости – сотрудники и «подписчики», собравшиеся в его кабинете, оживлены, болтают и не нуждаются в том, чтобы их занимали, его не видно – он тихо беседует с кем-нибудь в дальнем углу. Молчание, какая-нибудь заминка или неловкость, и сейчас же как-то незаметно он овладеет разговором, блеснет неожиданной остротой, рассеет неловкость, подымет упавшее оживление...
– Это все равно, что Лозинский сделал бы гадость, – говорила Ахматова, когда хотела подчеркнуть совершенную невозможность чего-нибудь. Гумилев утверждал, что если бы пришлось показывать жителям Марса образец человека, выбрали бы Лозинского – лучшего не найти.

* * *
Итак – в «Гиперборей». Мы пошли к трамвайной остановке. Успокоившийся после ареста и «провокации» Мандельштам сочинил и читает, так задыхаясь от смеха, что трудно его понять, незамысловатый экспромт:

Не унывай,
Садись в трамвай,
Такой пустой,
Такой восьмой...

Вдруг нас останавливает голос – тихий, но какой-то властный, необыкновенный.
– Скажите, господа, где помещается «Аполлон»?
Спрашивал это... мужик. Простой мужик в картузе, в валенках, в полушубке. Стоял он спиной к фонарю – лица почти не было видно. Только этот тихий, странный голос и на мгновение блеснувшие пристальные сверлящие глаза.
– На Разъезжей 26, – сказали мы хором. Мужик поблагодарил и пошел дальше. На полупустой улице было темно, – минуту мы стояли, не понимая, – почудилось нам, что ли. Нет, не почудилось, вот уже далеко мелькает его картуз, вот скрылся за угол...
Что ему могло понадобиться в «Аполлоне», этому человеку в валенках и картузе? И – еще странней – как он угадал, что мы можем ответить на его вопрос? Знать он нас не мог. Услышал обрывки разговора? Нет, он шел к нам навстречу и слышать ничего не мог, да и болтали мы какой-то вздор, все о том же «пустом восьмом» трамвае.
Гумилев скептически покачал головой на наш рассказ. – «Это вам почудилось со страху после участка». – Практический Б. Эйхенбаум решил, что это просто швейцар или истопник шел в «Аполлон» наниматься. Позабыл адрес – ну и спросил – может быть, господа знают. Мы поглядели на Эйхенбаума с презрением: нет фантазии у человека, недаром критик.
Наша собственная фантазия, разыгравшись, говорила нам совсем другое. Как раз недавно был слух, что в Петербурге видели Александра Добролюбова...

* * *

Имя Александра Добролюбова нынешнему молодому «послевоенному» поколению не говорит ровно ничего. Его просто никто не слышал. А между тем этот таинственный полулегендарный человек, кажется, жив и сейчас. По слухам, бродит где-то в России – с Урала на Кавказ, из Астрахани в Петербург – бродит вот так мужиком в тулупе, с посохом – так, как мы его видели или как он почудился нам на полутемной петербургской улице. – «Скажите, господа, где помещается „Аполлон"?».
Впрочем, и старшее поколение, даже те, кто его знали лично, были или звались его друзьями, тоже немного знают об Александре Добролюбове, т. е. о том Добролюбове, который в картузе и с посохом где-то зачем-то бродит – уже очень давно, с начала девятисотых годов – по России. Они знают только ту часть его жизни, которую он, неизвестно почему, прекратил, уйдя от нее, вот так, с посохом, куда глаза глядят и без оглядки, порвав со всем навсегда...
Странная и необыкновенная жизнь: – что-то от поэта, что-то от Алеши Карамазова, еще многие, разные «что-то», таинственно перепутанные в этом человеке, обаяние которого, говорят, было неотразимо. Он был из состоятельной культурной семьи, писал стихи, кажется, был очень избалован и изнежен, кажется, даже было в его ранней молодости время, когда его считали снобом. Его стихи называли, вполне серьезно, гениальными – я это слышал от таких людей, которые знают, что такое стихи. Но все они знали и Добролюбова лично, и, мне кажется, в этом секрет того обаяния, которого не знавшие его, и я в том числе, уже не могут почувствовать в этих бледных, бесплотных, каких-то нечеловеческих, из «четвертого измерения» строчках. Кстати, сборник Добролюбова назывался «Из книги невидимой». Кто знает, может быть, и впрямь «невидимая» для нас – была видимой кому надо, кому надо «объявиться», когда придет срок? Может быть, и гениальная, только без ключа к пониманию ее гениальности. На время? Навсегда? Кто знает – поэзия дело темное. А гениальными стихи Добролюбова, между прочим, считал Блок.

Из неживого тумана
Вышло больное дитя.

Это Добролюбову посвящено. И эпиграф пушкинский к нему: «А. М. Д. своею кровью...» имеет двойной смысл: рыцарь бедный – Александр Михайлович Добролюбов.
...Где теперь помещается «Аполлон», господа?..
Вряд ли это все-таки был Добролюбов. Петербургский, снобический «Аполлон» – ну зачем он мог понадобиться «Рыцарю бедному» – давно порвавшему начисто и навсегда со всеми вообще «Аполлонами», какие только от века существовали на земле? Вряд ли это был он. А впрочем...

* * *

На одном из собраний парижской литературной молодежи я слышал по своему адресу упрек: «Зачем вы искажаете образ Мандельштама, нашего любимого поэта? Зачем вы представляете его в своих воспоминаниях каким-то комическим чудаком? Разве он мог быть таким?»
Именно таким он был. Ни одного слова о Мандельштаме я не выдумывал – зачем же выдумывать забавное о человеке, который сам, каждым своим движением, каждым шагом – «сыпал» вокруг себя чудаковатость, странность, неправдоподобное, комическое... не хуже какого-нибудь Чаплина – оставаясь при этом, в каждом движении, каждом шаге, «ангелом», ребенком, «поэтом Божьей милостью» в самом чистом и «беспримесном» виде.
Я очень рад за Мандельштама, что молодые парижские стихотворцы его любят и еще больше рад за них: эта любовь многих из них больше приближает к поэзии, чем их собственные стихи. Но и я, право, чрезвычайно люблю поэзию Мандельштама и, кроме того, на моей стороне есть еще то преимущество, что и его самого, чудаковатого, смешного, странного – неотделимого от его стихов, – люблю не меньше, и очень давно, очень близко знаю. Были времена, когда мы были настолько неразлучны, что у нас имелась, должно быть, единственная в мире, – визитная карточка: «Георгий Иванов и О. Мандельштам». Конечно, заказать такую карточку пришло в голову Мандельштаму, и, конечно, одному ему и могло прийти это в голову.
И разве не слышали наши «молодые поэты», что высокое и смешное, самое высокое и самое смешное, часто бывают переплетены так, что не разобрать, где начинается одно и кончается другое? Приведу для наглядности пример из жизни того же «чудака», «ангела», «комического персонажа» – из жизни поэта Мандельштама.
В «Tristia» (книге Мандельштама) есть крымские стихи: кто «Tristia» читал, тот уж, наверное, их помнит: одно из лучших стихотворений Мандельштама – одно из лучших русских стихотворений:

...Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
...Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла –
Не отрываясь, целовала,
А строгою в Москве была.
Нам остается только имя,
Блаженный звук, короткий срок,
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.

Так вот – это написано в Крыму, написано до беспамятства влюбленным поэтом. Но поклонники Мандельштама, вообразив по этим данным (Крым, море, любовь, поэзия) картину, достойную кисти Айвазовского (есть, кстати, у Айвазовского такая картина, и прескверная: «Пушкин прощается с морем»), – поклонники эти несколько ошибутся.
Мандельштам жил в Коктебеле. И так как он не платил за пансион и, несмотря на требования хозяев съехать или уплатить, – выезжать тоже не желал, то к нему применялась особого рода пытка, возможная только в этом «живописном уголке Крыма», – ему не давали воды. Вода в Коктебель привозилась издалека и продавалась бочками. – Ни реки, ни колодца не было – и Мандельштам хитростью и угрозами с трудом добивался от сурового хозяина или мегеры-служанки, чтобы ему дали графин воды: получив его, он выпивал, конечно, все сразу и опять начиналась мука... Кормили его объедками. Когда на воскресенье в Коктебель приезжали гости, Мандельштама выселяли из его комнаты – он ночевал в чулане. Простудившись однажды на такой ночевке, он схватил ужасный флюс и ходил весь обвязанный, вымазанный йодом, сопровождаемый улюлюканьем местных мальчишек и улыбками остального населения «живописного уголка». Особенно, кстати, потешалась над ним «она», та, которой он предлагал «принять» в залог вечной любви «ладонями моими пересыпаемый песок». Она (очень хорошенькая, немного вульгарная брюнетка, по профессии женщина-врач) вряд ли была расположена принимать подарки подобного рода: в Коктебель ее привез ее содержатель, армянский купец, жирный, масляный, черномазый. Привез и был очень доволен: наконец-то нашлось место, где ее было не к кому, кроме Мандельштама, ревновать...
С флюсом, обиженный, некормленный, Мандельштам выходил из дому, стараясь не попасться лишний раз на глаза хозяину или злой служанке. Всклокоченный, в сандалиях на босу ногу, он шел на берег, встречные мальчишки фыркали ему в лицо и делали из полы «свиное ухо». Он шел к ларьку, где старушка-еврейка торговала спичками, папиросами, булками, молоком... Эта старушка, единственное существо во всем Коктебеле, относилась к нему по-человечески (может быть, он напоминал ей собственного внука, какого-нибудь Янкеля или Осипа), по доброте сердечной, – оказывала Мандельштаму «кредит»: разрешала брать каждое утро булочку и стакан молока «на книжку». Она знала, конечно, что ни копейки не получит, – но надо же поддержать молодого человека – такой симпатичный и, должно быть, больной: на прошлой неделе все кашлял, а теперь вот – флюс. Иногда Мандельштам получал от нее и пачку папирос второго сорта, спичек, почтовую марку. Если же он, потеряв чувствительность, рассеянно тянулся к чему-нибудь более ценному – коробке печенья или плитке шоколада, – добрая старушка, вежливо отстранив его руку, говорила грустно, но твердо:
– Извиняюсь, господин Мандельштам, это вам не по средствам.
И он, сразу оскорбившись, покраснев, дергал плечами, поворачивался и быстро уходил. Старушка грустно смотрела ему вслед, – может быть, ее внук был такой же гордый и такой же бедный, – видит Бог, она не хотела обидеть молодого человека...
Мандельштам шел по берегу, выжженному солнцем и выметенному постоянным унылым коктебельским ветром. Недовольный, голодный, гордый, смешной, безнадежно влюбленный в женщину-врача, подругу армянина, которая сидит теперь на своей веранде в розовом прелестном капоте и пьет кофе – вкусный, жирный кофе, и ест горячие домашние булки, сколько угодно булок... Он шел, гордо откинув голову, большую некрасивую голову на тонкой шее, бормоча под нос – сочиняя на ходу стихи, упоительные «ангельские» стихи:

Где обрывается Россия
Над морем черным и чужим...

Коктебельские мальчишки кричали ему вслед, когда он проходил мимо: «Господин – часы обронил». И когда он гневно оборачивался, убегали, высунув «свиное ухо»...

2

В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем...

1920 год. Снег. Холод. Фонари не горят. Снова мы идем по Тучковой набережной – мимо дома, где когда-то была гостеприимная редакция «Гиперборея»,
Мимо зданий, где мы когда-то танцевали, пили вино.
Мандельштам только что приехал в советский Петербург, и я веду его, бездомного и дрожащего от холода, – к себе ночевать. Он два года пропадал – был в Крыму, оттуда выслали в Грузию, в Грузии едва не повесили. Потом какое-то невероятное, возможное только с Мандельштамом путешествие через всю Россию,– и в одно прекрасное утро звонок у черного хода моей квартиры. – «Кто там?» – Из-за двери пыхтение, какой-то топот, шум, точно отряхивается выплывшая из воды собака...
– Кто там?
– Это я.
– Кто я?
– Я... Мандельштам...
Конечно, он приехал в летнем пальто (с какими-то шелковыми отворотами, особенно жалкими на пятнадцатиградусном морозе). Конечно, без копейки в кармане, простуженный, чихающий, кашляющий, не знающий, что ему делать. Первой его заботой, после того, как он немного осмотрелся и отошел, было – достать себе «вид на (жительство)».
– Да успеешь завтра.
– Нет, нет. Иначе я буду беспокоиться, не спать. Пойдем в Совдеп, или как его там.
– Но ведь надо тебе сначала достать какое-нибудь удостоверение личности.
– У меня есть. Вот.
И он вытаскивает из кармана смятую и разодранную бумагу. – «Вот: «Командующий вооруженными силами на юге России» – значится в заголовке.– Удостоверение... Дано сие Мандельштаму Осипу Эмилиевичу... Право жительства в укрепленном районе... Генерал X... Капитан Y...»
– И с этим ты хотел идти в Совдеп!.. Детская растерянная улыбка.
– А что? Разве бумажечка не годится?
Первые стихи Мандельштама были напечатаны в «Аполлоне» в 1910 году. В них была уже вся мандельштамовская прелесть – все туманно-пронзительное очарование. Стихи были замечены – их приветствовал Вячеслав Иванов и высмеял Буренин. Вскоре в петербургских литературных «салонах» стал появляться их автор, только что приехавший из-за границы – он учился в Париже.
Наружность у него была странная, обращающая внимание. Костюм франтовский и неряшливый, баки, лысина, окруженная вьющимися редкими волосами, характерное еврейское лицо – и удивительные глаза. Закроет глаза – аптекарский ученик. Откроет – ангел.
При всем этом он был похож чем-то на Пушкина. И не одними баками. Это потом находили многие, но открыла это сходство моя старуха-горничная. Как все горничные, родственники его друзей, швейцары – и тому подобные посторонние поэзии, но вынужденные иметь с Мандельштамом дело – она его ненавидела. Ненавидела за окурки, ночные посещения, грязные калоши, требование чаю и бутербродов в неурочное время и тому подобное.
Однажды (Мандельштам как раз в это время был в отъезде) я принес портрет Пушкина и повесил над письменным столом. Старуха, увидев его, покачала укоризненно головой:
– Что вы, барин, видно без всякого Манделынтамта не можете. Три дня не ходит, так вы уж его портрет вешаете!
Стихи Мандельштама были замечены. Но мало кто оценил это «чудо», как называла их Ахматова. И он, инстинктивно чувствовавший свое «божественное» происхождение и с детской беззастенчивостью этого не скрывавший, постоянно терпел обиды.
Мандельштам чрезвычайно ценил Сологуба. Еще мальчиком знал его всего наизусть, из-за границы написал ему восторженное письмо, послал свои стихи. Ответа не получил – ну мало ли что – письмо затерялось, может быть.
Приехав в Петербург и напечатавшись в «Аполлоне», решился позвонить Сологубу по телефону. Произошел следующий разговор:
– Можно попросить Федора Кузьмича?
– Я у телефона.
– Говорит Мандельштам.
Молчание.
– Я хотел бы приехать к вам, Федор Кузьмич.
– Зачем это?
– Чтобы прочесть вам свои стихи.
– Я их уже читал.
– И услышать ваше мнение.
– Я не имею о них мнения...
В 1916 году я был у Брюсова. На письменном столе в его кабинете лежали две кипы новых стихотворных сборников, одна поменьше, другая побольше. Брюсов объяснил: – «Вот об этом, – кипа поменьше, – я буду писать в «Русской Мысли». Об остальных – не стоит».
В ворохе «остальных» лежал только что вышедший «Камень» Мандельштама.
– Как? Вы о «Камне» не будете писать?
Презрительный жест. «Не стоит – эпигон». И Брюсов прочел:

Так. Но прощаясь с римской славой
С Капитолийской высоты
Во всем величьи видел ты
Закат звезды его кровавой.

– Из этого вышел весь Мандельштам. И, конечно, все его римские стихи не стоят ни одной из этих строк.
– Предположим. Но другие? Неужели ни одно вас не «трогает»?
– Ни одно!
– ...Он ненавидит его, – сказала Ахматова, слушая пересказ этого разговора. – Ненавидит за то, что Мандельштам ангел, а сам он только литератор!
Источником обид была и его удивительная манера читать. К стихам Мандельштама она необыкновенно подходила – он «пел» стихи – но не так, как «поют» большинство поэтов, умеренно, а вовсю, как-то воркуя, растягивая слова, понижая и повышая голос. Но при этом он притоптывал ногой, отбивал рукой такт и весь раскачивался. Понятно, что на публику, которой и обычное «пение» поэтов кажется странным, – чтение Мандельштама, да еще при его оригинальной наружности, производило впечатление самое странное. Улыбавшиеся на манеру Х-а или Y-a, когда появлялся Мандельштам, начинали хохотать.
Однажды в Тенишевском зале Мандельштам читал только что написанные удивительные стихи: «Я опоздал на празднество Расина»... Слушатели выдались особенно тупые. Мандельштам читал. Стихи были длинные. Смешки и подхихикивания становились все явственней.

...Вновь шелестят истлевшие афиши
И слабо пахнет апельсинной коркой...

– Свиньи! – вдруг крикнул Мандельштам в публику, обрывая стихи, и убежал за сцену.
Я утешал его, как мог, – он был безутешен. – «Свиньи, свиньи», – повторял он. Из зала слышался рев – хохота, криков, аплодисментов. Наконец, сквозь слезы, Мандельштам улыбнулся. Какие свиньи!

Уйдем, покуда зрители-шакалы
На растерзанье музы не пришли... –

сказал я ему в тон, строчками из недочитанного им стихотворения.

* * *
Мандельштам, приехав из Грузии, недолго прожил в Петербурге, с полгода. Шумная московская жизнь казалась ему вольным миром – здесь он задыхался... «Если здесь задыхаешься – там сломаешь шею», – холодно сказал ему на прощанье Гумилев. Это был разрыв – его отъезд, обе стороны, и Мандельштам, и его петербургские друзья, это сознавали. – «Может быть, и не сломаю!» – «Сломаешь», – твердо повторил Гумилев. Мне тогда казалось, что Гумилев не прав. Ведь не пропадет же у такого поэта и такой голос оттого, что он окунется с головой в болото московской советской литературной жизни – имажинизма, всероссийского союза поэтов, казенных издательств. «Погуляет козочка и вернется домой». И кто знает, может быть, это чистилище пойдет ему даже на пользу.
Осенью 1922 года я пробыл в Москве несколько часов – от поезда до поезда. Я разыскал Мандельштама. Он был все тот же – но вид у него был какой-то растерянный. – «В Москве мне хорошо. А в Петербурге что ты можешь мне предложить?» – была одна из его первых фраз. – «Очень рад, что хорошо, предлагать мне нечего». – «Нет, ты скажи, – настаивал он, – можно ли в Петербурге устроиться?»
От «хорошей жизни» в Москве его явно тянуло обратно «домой». Я ему посоветовал оставаться в Москве – все-таки здесь была какая-то жизнь. В Петербурге – одни дорогие могилы.
Заговорили о стихах. Мандельштам, как всегда, был полон планами и надеждами. – «Нет, ты прочти что-нибудь написанное за это время». Он смущенно признавался – ничего нет.
Теперь он снова пишет стихи. Время от времени в советских газетах, среди разных неведомых имен, на десятом месте – мелькает его подпись. Грустно читать это имя под такими стихами:

Куда как тетушка моя была богата.
Фарфора, серебра изрядная палата,
Безделки разные и мебель акажу,
Людовик, рококо – всего не расскажу.
Среди других вещей стоял в гостином зале
Бетховен гипсовый на бронзовом рояле.
У тетушки он был в особенной чести.
Однажды довелось мне в гости к ней прийти,
И гордая собой упрямая старуха
Перед Бетховеном проговорила глухо:
– Вот, душечка, Марат, работы Мирабо!
– Да что вы, тетенька, не может быть того!
Но старость черствая к поправкам глуховата:
– Вот, – говорит, – портрет известного Марата
Работы, ежели припомню, Мирабо.
Читатель, согласись, не может быть того!

Читатель, грустно, не правда ли?

Георгий Иванов. Китайские тени. 1926–1930 гг.

chaskor.ru