Читальный зал

Алек Эпштейн. Фото с сайта mgimo.ru

Русско-еврейские интеллектуалы первого советского поколения: штрихи к портрету (окончание)

V

К концу 1960-х годов герои нашей статьи находились в зените своей научной продуктивности; и с формальной точки зрения их профессиональная жизнь постепенно налаживалась. Никто уже не сидел (арест Л.С. Клейна был впереди), никто не работал на вторых ролях в периферийных учебных заведениях. Однако времена менялись. 1967–1968 годы являются поворотным периодом в истории общественной мысли в СССР. Шестидневная война в июне 1967 года, которую Израиль нокаутом выиграл у поддерживаемых Советским Союзом арабских стран, стала мощным катализатором для формирования националистических чувств у многих советских евреев, особенно среди молодежи. Спустя ровно полвека после Февральской и Октябрьской революций, которые евреи активно поддерживали, зародилось и быстро окрепло национальное движение, ставившее своей целью массовый отъезд из Советского Союза в Государство Израиль. При этом практически ни один из тех четырнадцати виднейших советских гуманитариев еврейского происхождения, которым посвящена эта статья, изначально не был активистом диссидентского движения, большинство из них были вполне искренними марксистами, сторонниками «социализма с человеческим лицом», некоторые состояли в КПСС, и уж точно никто из них не разделял идеалы так называемого «советского неосионизма». Однако общее изменение климата в стране, которое привело к существенным переменам в отношениях властей с интеллектуальными элитами, больно ударило по многим из них.
Первыми жертвами 1968 года стали «подписанты» ряда правозащитных петиций Александр Пятигорский и Григорий Померанц, две статьи которого – «Квадрильон» и «Нравственный облик исторической личности» – были включены в диссидентский самиздатовский сборник «Феникс–66» (его готовил Юрий Галансков, погибший в 1972 году в мордовском лагере), а затем перепечатаны в издававшемся в Западной Германии на русском языке журнале «Грани», причем в обоих случаях репрессии исходили от руководства Института востоковедения (в то время – Институт народов Азии). А.М. Пятигорский, уже бывший кандидатом наук и работавший в том же институте научным сотрудником, был уволен с формулировкой «за прогул» (прогул был спровоцирован тем, что для поездки на конференцию в Эстонию, где А.М. Пятигорский был членом оргкомитета и должен был делать доклад, ему сознательно не дали ни командировки, ни отпуска и он поехал «самовольно»). Лишившись работы в Москве, А.М. Пятигорский переехал в Эстонию, а в 1974 году эмигрировал в Великобританию. В 1976 году на долгие годы прекратилась публикация научных статей Г.С. Померанца в советских изданиях.
Репрессии коснулись и еще одного сотрудника Института востоковедения – И.М. Фильштинского. В опубликованной к его 90-летию в газете Московского университета юбилейной статье констатировалось: «К сожалению, в 1974 году пребывание И.М. Фильштинского в Институте восточных языков прервалось. Сегодня уже не надо скрывать, что главной причиной увольнения столь плодотворно работавшего преподавателя стала его критическая позиция в отношении чехословацких событий [1968 года]». В то время он, однако, все еще оставался научным сотрудником Института востоковедения, но после обыска и допроса по делу об издании неподцензурного журнала «Евреи в СССР» был уволен и оттуда, несмотря на то что был к тому времени автором четырех монографий, опубликованных издательством «Наука».
Четвертым пострадавшим от идеологических гонений был М.Я. Гефтер. После выхода в 1969 году книги «Историческая наука и некоторые проблемы современности» сектор методологии истории Института истории Академии наук, который он возглавлял, был закрыт по указанию отдела науки ЦК партии44. С середины 1970-х он – участник правозащитного и диссидентского движения, один из основателей и авторов диссидентского свободного самиздатского журнала «Поиски» (1977–1981). В 1982 году М.Я. Гефтер перестал быть членом Коммунистической партии. Позднее он тоже отмечал 1968 год как водораздел и тяжело переживал свое тогдашнее молчание:
А я – где, с кем? Позови меня на Лобное место, пошел бы? Нет, не счел бы за свое. Другим был занят. Накануне танков в Праге – верстка коллективного исповедания веры: «Историческая наука и некоторые проблемы современности». Несоизмеримо, что толковать, даже тогда сознавал. Но только-только собственным языком заговорили, прикусишь ли его по доброй воле?.. Никогда не уйдет из памяти постыдное: партсобрание, голосовали [за] одобрение тупости, самоубийства социализма. Рвался выступить, сказать лишь одно слово – трагедия; не решился, не захотел рисковать своим “новым прочтением”. Тихо вышел в коридор, чтобы не поднять руку. Жалею? Сегодня, пожалуй, нет. Тогдашнему унижению надо было дозреть до изнутри не стесненного объяснения с собою. До потребности в одиночестве».
При этом, по словам его сына, М.Я. Гефтер даже теоретически не рассматривал возможность отъезда из страны: «Об эмиграции никогда речи не было. Он был человеком гиперроссийским. Человеком абсолютно русской культуры и русского языка. Россия для него была предметом всего его интеллектуального и душевного интереса. Он не был сторонником идеи Третьего Рима, но Россия для него была фокусом всех проблем всемирной истории. Как движется история, чем, что с людьми происходит – он понимал через Россию. Он не уезжал, потому что понимал, что такой мир невозможно изменить снаружи, как бы сильно ни сказывались мировые факторы. И он был нормальным гражданином, считал, что надо вступать и в диалог с властью, как бы она ни была отвратительна, и не закрывать форточку до последнего».
Пятым – и, пожалуй, наиболее преследуемым после 1968 года из всех, кому посвящена эта статья, был Ефим Эткинд. В 1968 году неожиданной разгромной критике подверглась фраза из его предисловия к книге «Мастера русского стихотворного перевода» о том, что «в известный период, в особенности между XVII и ХХ съездами [т.е. между 1934 и 1956 годами], русские поэты, лишенные возможности выразить себя до конца в оригинальном творчестве, разговаривали с читателем языком Гете, Орбелиани, Шекспира и Гюго”. Учитывая, что «культ личности» был к тому времени давно разоблачен, трудно понять, что такого крамольного углядели власти в этой никаких откровений не содержавшей фразе, однако факт остается фактом: четверо сотрудников «Библиотеки поэта» были уволены за то, что проглядели и выпустили в печать эту «политически вредную концепцию». Когда Е.Г. Эткинда вызвали к заведующему отделом культуры Ленинградского обкома партии Г.П. Александрову, он узнал, что «к обвинению в антисоветской диверсии добавлено другое: в еврейском национализме»:
Мне инкриминировалась, конечно, «фраза», но заодно немало других преступлений: почему, например, во вступительной статье так безмерно возвышен Пастернак? Всем известно, что Пастернак поэт антиреволюционный, что он умер, не раскаявшись в совершенном им предательстве – издании романа «Доктор Живаго» на буржуазном Западе, что и переводчик он плохой, навязывавший всем иностранным авторам свою косноязычность... Да и Маршака нет надобности так хвалить: он хороший поэт для маленьких детей, но о нем как переводчике не все отзываются с восторгом. Оба несколько раз повторили одно и то же утверждение: я превозношу одну группу переводчиков за счет другой, и напрасно забываю таких поэтов, как Луговской, Сурков, Прокофьев.
Я пытался возражать: Пастернак перевел все главные трагедии Шекспира, гетевского «Фауста» и лирические стихи Верлена; сонеты Шекспира и песни Бернса в переводах Маршака стали фактом русской литературы; Пастернак и Маршак ничего общего между собой не имеют, если не считать окончания их фамилий на -ак, и никакой “группы” они не составляют. Я искренне не понимал, в чем дело, и не понимал до тех пор, пока мои собеседники, листая второй том антологии, не стали с равным ожесточением произносить еще имена Осипа Мандельштама, Ильи Эренбурга, Давида Бродского. Только тут я сообразил, что к обвинению в антисоветской диверсии добавлено другое: в еврейском национализме – все поэты, которых они называли, евреи. «Одна группа» – это, значит, еврейская группа, и превозношу я «моих» евреев за счет русских поэтов. Но слово не было сказано, сопротивляться оказалось трудно, как это бывает всегда, когда противник темнит и прячет свои карты. Я только мог окольно растолковывать, что пишу о разных группах, или точнее тенденциях. …Даже сейчас, воспроизводя мой собственный ход мысли, я стыжусь за себя: почему же я, даже не говоря этого вслух, позволил себе согласиться с тем, что Мандельштам, Пастернак, Маршак, Эренбург – всего лишь евреи? Они еще и деятели русской культуры, они русские писатели, как и я, будто бы сколачивающий из них особую “группу” еврейских переводчиков. Все мы – евреи по крови, евреи для расистов, для антисемитов, для дикарей».
Еврейская тема заняла еще более важное место в следующей «проработке» Е.Г. Эткинда, случившейся шесть лет спустя. Тогда, в частности, в госбезопасность попало письмо, отправленное им своему зятю, собиравшемуся эмигрировать в Израиль. В этом письме Е.Г. Эткинд, в частности, писал: «Оттого, что вы воспользуетесь чужими демократическими свободами, у вас дома не введут многопартийной системы... Чужие свободы вам для дела не нужны. Ни вам, ни вашему обществу они пользы не принесут... Боритесь, но здесь, а не там. Одно независимое слово, сказанное дома, важнее многотысячной манифестации под окнами советского посольства в Вашингтоне». Это письмо – направленное против отъезда евреев из Советского Союза – было истолковано как проявление антисоветизма и еврейского национализма. Одним из тех, кто выступил против него на заседании общеинститутского Ученого совета, был литературовед Исаак Эвентов. Когда же проректор Ю.В. Кожухов подводил итоги собрания, то, в частности, сказал: «И беда наша и вина в том, что за 23 года работы Эвентова в нашем институте (смех в зале), простите, Эткинда, мы его не распознали». «Оговорка была случайная, но, как всякая случайность, в известном смысле закономерная, – жестко резюмировал Е.Г. Эткинд. – Есть у Брехта комедия “Mann ist Mann”, которая в русском переводе правильно названа “Что тот солдат, что этот”. Для Кожухова Эвентов прежде всего еврей, и тоже на “Э” – можно ли не спутать? Что тот еврей, что этот» [курсив автора].

* * *

Судьба остальных героев этой статьи складывалась в «годы застоя» менее драматично. Они работали, печатались, издавали книги, некоторые преподавали. Трое авторов – Юрий Лотман, Игорь Кон и Арон Гуревич – издавались чрезвычайно много, в том числе и за рубежом. Ревекка Фрумкина (выпустившая в 1974 и 1984 годах две монографии) в своих мемуарах отметила, что в 1970-е годы «и одна встреча с друзьями не обходилась без обсуждения возможности и целесообразности эмиграции», сама она «об эмиграции в Израиль никогда не думала, не чувствуя в себе внутреннего долга по отношению к этому государству», отказавшись, по семейным причинам, и от идеи отъезда в США.
Кроме Владимира Шляпентоха, в 1979 году эмигрировавшего в США, и Льва Клейна, в 1981 году арестованного и проведшего полтора года в тюрьме и лагере (как в прошлом И.М. Фильштинский и Е.Г. Эткинд, он был также лишен ученой степени), все остальные упомянутые ученые, не участвовавшие в диссидентском движении, прожили «период застоя» без особых потрясений. Арест грозил и отовсюду уволенному и так и не защитившемуся Г.С. Померанцу (14 ноября 1984 года он был предупрежден КГБ в связи с публикацией своих работ за границей, а 26 мая 1985 года на его квартире был произведен обыск), но обошлось.
Однако в то время лишь немногие могли преподавать и официально руководить аспирантами. Некоторые видели выход в создании неформальных, «домашних» семинаров. Еще в 1959–1960 годах нечто вроде полуподпольного философско-исторического и политэкономического семинара образуется вокруг Г.С. Померанца, который позднее неоднократно выступал на семинаре, собиравшемся на квартире диссидента В.Ф. Турчина. Позднее академик А.Д. Сахаров писал об этом семинаре в своих «Воспоминаниях»: «Наиболее интересными и глубокими были доклады Григория Померанца – я впервые его тогда узнал и был глубоко потрясен его эрудицией, широтой взглядов и “академичностью” в лучшем смысле этого слова». В середине 1960-х создал и до конца жизни возглавлял неофициальный домашний теоретический семинар по проблемам философской логики и философии культуры Владимир Библер. Вел свой семинар по истории и Михаил Гефтер. В 1967 году домашний семинар начала проводить Ревекка Фрумкина (ее семинар действовал до самого распада СССР, до 1991 года)54. После того как с филологического факультета МГУ был уволен Е.М. Мелетинский, небольшая группа учеников продолжала работать под его руководством неофициально, организовав свой семинар. В Эстонии Юрий Лотман начиная с августа 1964 года регулярно проводил свои летние школы по семиотике.
Бросается в глаза, однако, что, несмотря на обилие самобытных трудов, отдельные из которых (в частности, книги Е.М. Мелетинского, Ю.М. Лотмана и А.Я. Гуревича) – в ретроспективе это кажется совершенно очевидным – были этапными для развития гуманитарных наук не только в стране, но и в мире, ни один из этих ученых за весь период с 1968-го и до середины 1980-х годов не записал в свой актив никакого продвижения в статусной иерархии. Лишь один из четырнадцати человек защитил в эти годы диссертацию, да и то преодолевая всевозможные административные препоны (например, защита Р.М. Фрумкиной в Ленинградском университете состоялась в июне 1975 года, однако степень доктора филологических наук ей была присуждена лишь в сентябре 1980 года55). Описываемым гуманитариям еврейского происхождения позволяли работать самостоятельно, однако они не достигали такого положения в научной иерархии, когда могли бы принимать решения, касающиеся других.
Определялось ли своеобразие их научной креативности и открытости еврейским происхождением как таковым? Было ли оно всего лишь некоей биографической деталью, которая все же обнаруживается с частотой, заметной настолько, чтобы стать предметом вдумчивого анализа? Мы здесь можем предложить лишь самые общие контуры такого рассмотрения. Перед нами – не только результат специфики воспитания или инобытия образовательных традиций в определенных национальных группах в СССР 1930-х годов, не просто следствие уже скорого резкого поворота властей к антисемитизму и интеллектуальной изоляции. И то и другое – очень особые версии общего слома, продуктивной, но и крайне болезненной ситуации нарушения традиции, в которой оказалось европейское еврейство в эпоху эмансипации и общего становления модерных наций. Эмансипация эта не была тождественной (как многим тогда думалось) ассимиляции, а нарушение не стало полным отрицанием традиции – скорее само оказалось частью механизмов преемственности и новой культурной динамики. А именно эта «неклассическая» динамика и обусловила политический и идейный либерализм вкупе с академической незашоренностью, «нюхом» на нетривиальные проблемы и решения. «Сверхпредставленность»” евреев в диссидентских кругах (а она требует отдельного анализа) тоже не может объясняться, на наш взгляд, исключительно реакцией на сталинский кадровый антисемитизм.
Наступление эпохи гласности и перестройки открыло новый этап не столько в профессиональной, сколько в общественной карьере подавляющего большинства тех интеллектуалов, которым посвящена эта статья. Во-первых, они получили возможность ездить за границу и стали активно этой возможностью пользоваться. Оказалось к тому же, что, несмотря на железный занавес, на Западе работы многих из них знают и ценят; иностранными языками они владели, вследствие чего их приглашали преподавать в различные университеты стран Европы и Америки. Это позволило им посмотреть мир, напрямую пообщаться с коллегами, поработать в наиболее богатых научных библиотеках и улучшить свое материальное положение. Юрий Лотман был принят в члены Норвежской и Шведской академий наук; Арон Гуревич – в члены Норвежской и Нидерландской академий, а также получил звание почетного доктора Университета города Лунд (Швеция), Лев Клейн был избран иностранным профессором Венского университета, Игорь Кон – Корнеллского университета (США) и Университета Суррея (Англия)… Эмигрировавшие к тому времени Ефим Эткинд, Александр Пятигорский и Владимир Шляпентох заняли на Западе профессорские ставки, соответственно, в Парижском, Лондонском и Мичиганском университетах. Едва ли, уезжая из СССР в середине 1970-х, они предполагали, что смогут вернуться на родину титулованными профессорами известных иностранных университетов, выступать в печати и средствах массовой информации, читать лекции… Случилось, однако, именно так – круг замкнулся, и общность русско-еврейских интеллектуалов в едином социальном пространстве была восстановлена.
Долгожданное признание медленно и с трудом, но приходило и на родине. В период массового разочарования в историках, философах и искусствоведах, десятилетиями писавших о единственно верном марксистско-ленинском учении и всепобеждающей эстетике социалистического реализма, значительно вырос спрос на тех, кто мог предложить принципиально иную парадигму анализа общественно-политических и культурных процессов. Юрия Лотмана в конце 1980-х приглашают на Центральное телевидение вести цикл передач «Беседы о русской культуре», Игоря Кона в 1989 году избирают в Академию педагогических наук (ныне – Российская академия образования), Елеазар Мелетинский в 1990 году получает Государственную премию, а Михаил Гефтер в феврале 1993 года был включен в состав консультационно-аналитического Президентского совета (он, впрочем, вышел из него спустя восемь месяцев, после расстрела парламента 3–4 октября).
С академической же точки зрения почти все, несмотря на очень зрелый возраст, переживали в этот период расцвет: книга выходила за книгой, преподавательская деятельность была интенсивней, чем когда-либо, а возможность заниматься работой по организации науки вообще большинству была предоставлена впервые. Елеазар Мелетинский в 1989 году был приглашен профессором в МГУ, а также утвержден главным редактором серий «Исследования по фольклору и мифологии Востока» и «Сказки и мифы народов Востока». Когда в 1992 году в РГГУ был создан Институт высших гуманитарных исследований, именно Мелетинскому было предложено его возглавить; тогда же он стал главным редактором журнала Института «Arbor mundi» («Мировое древо»). В 1992 году были приняты на работу в РГГУ и Владимир Библер, и Арон Гуревич. Последний за три года до этого, в 1989 году, был утвержден профессором кафедры истории и теории культуры философского факультета МГУ, а также главным редактором ежегодника «Одиссей. Человек в истории», издаваемого впоследствии Центром исторической и культурной антропологии Института всеобщей истории РАН. Исаак Фильштинский в 1992 году вновь был принят доцентом в Институт стран Азии и Африки МГУ, на кафедру истории стран Ближнего и Среднего Востока. В 1994 году ему, по совокупности трудов, была присуждена докторская степень и присвоено звание профессора. Лев Клейн в 1993 году защитил докторскую диссертацию по книге «Археологическая типология»в Институте истории материальной культуры РАН, год спустя он стал профессором философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета, а затем и одним из создателей Европейского университета в Санкт-Петербурге. Игорь Кон, продолжая работать в Институте этнологии и антропологии РАН, как приглашенный профессор читал лекции в многочисленных университетах и институтах, а его постоянные выступления в печатных и электронных СМИ на восьмом десятке лет превратили его в наиболее известного и цитируемого сексолога страны.
Некоторые из этих исследователей самым активным образом включаются в общественную жизнь. К наиболее «еврейской» по интеллектуальному содержанию общественной деятельности обратился М.Я. Гефтер, который в 1991 году стал одним из создателей, а затем – президентом научно-просветительского центра «Холокост» (этот центр существует до настоящего времени). Владимир Библер и Елеазар Мелетинский приняли активное участие в созданном в 1988 году дискуссионном клубе либеральной интеллигенции «Московская трибуна». Эти люди, а также Г.С. Померанц, И.С. Кон, а в 2000-е годы и Р.М. Фрумкина и Л.С. Клейн опубликовали многочисленные статьи в периодической печати по фундаментальным вопросам, касающимся выбора страной пути развития.
По большей части и в 1990-е, и в 2000-е годы эти авторы развивали умеренно-либеральные, гуманистические, сциентистские идеи, сформированные ими «в окрестностях» диссидентского движения в период брежневского застоя. Их продолжали читать люди с менталитетом «шестидесятников»”, но в общественной полемике даже на (условно говоря) либеральном фланге в горбачевскую, ельцинскую и путинскую эпохи доминировали совершенно другие голоса. Когда в конце 2009 года портал «OpenSpace» провел первый в России опрос, целью которого было сформировать список самых влиятельных интеллектуалов современной России, то лишь один из семи ныне здравствующих ученых, которым посвящена настоящая статья, вошел в первую сотню – Григорий Померанц оказался на 48-й строчке (233 голоса, против получившего 2134 голоса Виктора Пелевина, оказавшегося первым). Можно сколько угодно причитать о том, что не опросами в Интернете определяется социальная значимость того или иного интеллектуала, однако если у общественного мыслителя нет воспринимающей и прислушивающейся к нему аудитории, то его претензии на роль идейного авангарда или морального компаса едва ли можно признать обоснованными. Оставаясь такими же, какими они были на протяжении многих десятилетий, эти люди примерно с середины 1990-х начали терять прежний круг читателей и почитателей. Изменился сам прежний формат интеллектуальной и академической жизни. Технологические инновации тоже внесли в это значимый вклад; в Интернете, где, собственно, сегодня почти все и читается, достаточно полно представлены только статьи и эссе И.С. Кона и Р.М. Фрумкиной, а также в меньшей степени Г.С. Померанца, работы остальных разбросаны по разным изданиям и почти не имеют ныне значимой читательской аудитории среди людей молодого и среднего поколений.
Обращаясь в разные годы в своей неподцензурной эссеистике и публицистике к «еврейской теме», анализируемые нами интеллектуалы последовательно настаивали на том, что сами они являются людьми русской культуры. Они, однако, чутко откликались на проявления антисемитизма и ксенофобии в стране, видя в них свидетельства того, что Россия идет «не тем путем». Не раз и не два Г.С. Померанц, Л.С. Клейн и другие авторы писали об опасности поворота России к нацизму, проводя многочисленные параллели между Россией первого десятилетия XXI века и предгитлеровской Германией. При этом их отношение к Государству Израиль, с которым никто из них не связал своей судьбы, а большинство даже ни разу и не посетили его как туристы, очевидным образом отличается повышенной эмоциональностью. Эта эмоциональность, однако, как правило, не наносит урон интеллектуально честному взгляду на вещи.
В целом же всю гамму русско-еврейско-израильских чувств представителей старшего поколения интеллектуалов наиболее емко и при этом лаконично выразил Л.С. Клейн: “Что касается интересов национального очага, то мой национальный очаг, моя родина – Россия. Я живу ее интересами и ее проблемами. …Семья моя еврейская, но очень русская. Уже три поколения разговорный язык в нашей семье – русский, и это мой родной язык. …Свое еврейство я ощущаю, только когда наталкиваюсь на барьеры со стороны властей. …К Израилю я полон симпатии и уважения, как и многие в России независимо от происхождения. Приятно, что народ, две тысячи лет назад вытесненный с родины и рассеянный, создал снова свое государство на той же территории, что на жизни одного поколения он преобразовал пустыню в цветущий мир, разбил превосходящие силы врагов и отстаивает право жить по европейским и мировым нормам и стандартам. Но в то же время я понимаю и тамошних арабов, которые жили там около тысячи лет и для которых евреи – пришельцы. Мне больно, что два народа истребляют друг друга, что тамошние арабы избрали безнадежную стратегию перманентной войны (и внутреннего раздрая) вместо того, чтобы создать на оставшейся им территории такое государство, которое бы могло конкурировать с еврейским – на радость всем соседям. Но меня совершенно не тянет в Израиль, страна это интересная и богатая, но не моя”57.
Краткий конспект мог бы выглядеть так: “Моя родина – Россия. Семья моя еврейская, но очень русская. Русский – мой родной язык. Свое еврейство я ощущаю, только когда наталкиваюсь на барьеры со стороны властей. К Израилю я полон симпатии и уважения, но меня совершенно туда не тянет, страна это интересная, но не моя”. Подводя итог, групповой этнокультурный портрет выдающихся российских мыслителей еврейского происхождения первого послереволюционного поколения можно было бы обрисовать именно этими словами.
Алек Д. Эпштейн

magazines.russ.ru