Читальный зал

Алек Эпштейн. Фото с сайта mgimo.ru

Русско-еврейские интеллектуалы первого советского поколения: штрихи к портрету (продолжение)

III

Восьмилетний период от окончания войны до смерти Сталина не зря называют «черными годами советского еврейства». Среди историков и мемуаристов нет единого мнения по вопросу о том, грозила ли советским евреям депортация, тотальная или частичная. Вероятнее всего, в январе – начале февраля 1953 года Сталин взвешивал возможность депортации евреев, возможно, не полной, а ограниченной, жертвами которой стали бы «социально чуждые элементы» из их среды. Разумеется, молодых представителей первого «вполне советского» поколения еврейской интеллигенции, заканчивавших в те годы обучение в университетах, эти события обойти стороной не могли. Именно их происхождение предопределяло тот факт, что они не могли найти работу и, несмотря на красные дипломы и блестяще защищенные кандидатские диссертации, вынуждены были уезжать из Москвы и Питера, теряя связь с научными учреждениями, становясь рядовыми преподавателями провинциальных учебных заведений. Ефим Эткинд в 1948 году защитил в Ленинградском университете кандидатскую диссертацию, однако «страну лихорадило: шло партийное наступление на космополитов – их тысячами выгоняли из университетов, исследовательских и педагогических институтов, издательств, библиотек. Шла чистка от этнически чуждых элементов, иначе говоря, от евреев, составлявших значительный процент российской интеллигенции. …Антикосмополитическая кампания достигла своего почти неправдоподобного апогея в конце 1949 года. …21 декабря меня вызвал к себе в кабинет директор ленинградского Института иностранных языков и сообщил, что я уволен с доцентской должности – “за ошибки космополитического характера”. В чем они заключались, я толком не знал. …В поисках работы я обращался во многие педагогические институты; отовсюду поступали краткие отказы. Вдруг пришло письмо из Тулы, приглашавшее для знакомства и переговоров с директором тов. Богдановым. …Я сразу приехал. А.М. Богданов принял меня уважительно, даже приветливо, и в тот же день велел оформить на доцентскую должность: читать курсы западноевропейской литературы. Мне дали комнату в институтском общежитии, на четвертом этаже учебного корпуса; неделю спустя я снова приехал – теперь уже на постоянное жительство. …На четвертом этаже жили многие преподаватели; с некоторыми я очень скоро сошелся. Среди них оказались историк Византии Каждан, историк Запада Шустерман, литературовед Эвентов. Они тоже были изгнаны по обвинению в космополитизме». Позднее Е.Г. Эткинду удалось вернуться в Питер, где он на протяжении двадцати с лишним лет преподавал в педагогическом институте им. А.И. Герцена. Игорь Кон защитил в ленинградском институте им. Герцена в 1950 году целых две кандидатские диссертации, по истории и философии, однако распределение получил лишь на кафедру всеобщей истории Вологодского пединститута, «что по тем временам было не так уж плохо. Герценовская кафедра новой истории подверглась частичному кадровому разгрому по национальному признаку». Полставки преподавателя философии в химико-фармацевтическом (!) институте в Ленинграде И.С. Кон получил лишь в мае 1953 года, уже после смерти Сталина и прекращения дела «врачей убийц». Другой питерец, Юрий Михайлович Лотман, вернувшись после войны в родной город, также не мог найти никакой работы. Вот как он сам описал происходившее в своих воспоминаниях:
«Начался длительный период поисков работы. Протекал он по вполне стереотипному сценарию. Утром я отправлялся в одно из тех мест, где, как накануне я выяснил, есть вакантное место (как правило, это была школа). Директор принимал меня очень ласково, говорил, что место есть, и просил на следующий день принести заявление и заполнить анкету. Как ни странно, еще в 1950 году я сохранял то качество, которое, в зависимости от ориентации, можно назвать и наивностью, и глупостью. Смысл заполнения анкеты для меня, весь жизненный опыт которого был связан с войной, был совершенно неясен. Когда мой приятель, веселый циник Димка Молдавский (до войны мы с ним были на одном курсе, но он страдал пороком сердца и на фронт не попал; к этому времени он был уже аспирантом при Наумове и занимался Маяковским), при первой же встрече спросил меня: “Ты кем вернулся?” – я не понял вопроса. “Ну, с каким пятым параграфом, балда?” (Мать Димки была русской, и по паспорту он был записан русским.) После объяснения я решительно возмутился и послал его довольно далеко. Сама постановка вопроса мне казалась дикой.
Мое образование в этом вопросе завершил А.В. Западов – человек умный, насмешливый и циничный. Когда мы с ним однажды столкнулись на филфаке, я ему пожаловался на то, что места как бы есть, но все время повторяется одна и та же странная процедура: сначала подробная и многообещающая беседа, затем просьба заполнить анкету, предложение зайти через пару дней, а после этого какой-то странный взгляд в сторону и одна и та же формула: “Знаете, к сожалению, это место у нас вчера отняли”. Западов посмотрел на меня, как на идиота. Я давно не видел такого изумленного лица. “Не знаете, в чем дело?” – спросил он меня. “Не знаю”. – “Знаете, сходите в зоомузей, им нужен человек с филологическим образованием, поговорите”. Я отправился туда. Зайдя в кабинет к заместителю директора, толстому пожилому еврею, я сказал, что меня прислал Западов. Человек посмотрел на меня с нескрываемым возмущением: “Зачем он вас прислал? Я же ему объяснял, что у нас уже работают два еврея. Больше я взять не могу”. Я повернулся и ушел. Через пару дней я встретился на улице с Западовым. “Поняли?” – “Понял”, – сказал я. “Ну что ж, – сказал он, – дурень умом богатеет”».
Из случайного разговора с сокурсницей Лотман узнал о вакансии в педагогическом институте в Тарту, которую ему в итоге позволено было занять. Там он защитил в 1952 году кандидатскую диссертацию. Оставшись на всю жизнь в Тарту, Ю.М. Лотман прославил этот город, и в Тарту это осознают и ценят; в октябре 2007 года перед университетской библиотекой там ему был открыт памятник. Однако не стоит забывать о том, что причиной отъезда будущего великого ученого в Тарту была именно невозможность найти никакую работу в родном Питере – даже в зоологическом музее.
Аналогичным было и положение москвичей. Арон Гуревич трудно поступал в аспирантуру: «Когда приближался срок окончания моего обучения в МГУ, Е.А. Косминский сказал, что хотел бы взять меня в аспирантуру. Но он не скрыл, что пробиться в аспирантуру еврею будет трудно (на дворе был 1946 год)». А.Я. Гуревич успешно сдал вступительные экзамены в аспирантуру Института истории по медиевистике, но затем, спустя несколько дней после зачисления в аспирантуру, был отчислен, вместе с тремя остальными принятыми на обучение евреями. Ему, однако, повезло: Е.А. Косминский, в 1946 году избранный действительным членом Академии наук СССР, обратился лично к президенту Академии (!) С.И. Вавилову, который дал согласие на его повторное зачисление; это случилось весной 1947 года. Спустя три года, в 1950 году, А.Я. Гуревич защитил в Институте истории АН кандидатскую диссертацию и с очень большим трудом, далеко не сразу, нашел место в Калининском пединституте28. Лишь в 1966 году А.Я. Гуревичу, тогда уже имевшему в Калинине ставку профессора, по счастливой случайности удалось найти работу в Москве, в Институте философии АН СССР.
Однако далеко не у каждого претендента на аспирантуру с «неудобной» национальностью был свой Косминский, о чем откровенно рассказал Л.С. Клейн, в то время безуспешно рассчитывавший на поддержку своего научного руководителя директора Эрмитажа, проректора Ленинградского университета М.И. Артамонова. Не имея ни квартиры, ни прописки в Питере, Л.С. Клейн устроился учителем в сельской школе в поселке Волосово, куда по распределению был назначен помощником прокурора его брат Борис, который получил ведомственную жилплощадь – комнату в коммунальной квартире (на двоих с другим работником следственных органов) в бараке, без «удобств»; молодой археолог жил там третьим. После безуспешных попыток найти академическую работу в родной Белоруссии ему удалось устроиться библиографом в питерскую библиотеку Академии наук, потом – учителем истории в школу на острове Голодай (ныне Декабристов), и все это в надежде пробиться в университетскую аспирантуру. После очередной безуспешной попытки в конце 1954 года Л.С. Клейн вернулся в родительский дом в Гродно. Однако в 1957 году долгожданный телефонный звонок известил его о том, что в условиях изменившегося политического климата в стране М.И. Артамонов все же готов принять его в аспирантуру, и Л.С. Клейн вернулся в Питер.
Не смог попасть в аспирантуру, окончив философский факультет МГУ, и А.М. Пятигорский. В 1950 году уволили с работы также его отца, и вся семья переехала в Сталинград [с 1961 года город носит имя Волгоград]. «Мы и квартиру потеряли, а кроме того, начался государственный антисемитизм в Москве, и о кафедре даже в Институте стали уже не могло быть и речи. И они [родители] там прожили с 1950 до 1965 г. …Я был учителем средней школы в Сталинграде, я уже занимался индийской философией, сидя в Сталинграде и читая разные книги, и языками...» Тула, Вологда, Тарту, Таллин, Душанбе, Тверь, поселок Волосово, Гродно, Волгоград… Молодых еврейских гуманитариев всеми правдами и неправдами «выдавливали» из Москвы и Питера: кто-то сумел вернуться быстрее, кто-то пробыл в вынужденной профессиональной ссылке более десятилетия. Наверняка кого-то в эти годы «переломили через колено», и их потенциал как ученых так и остался нереализованным. Среди тех авторов, кому посвящена настоящая статья, не вернулись в одну из двух столиц лишь Юрий Лотман и Борис Бернштейн, оставшиеся в относительно свободной, более европейской Эстонии; все остальные позднее возвратились в Москву или Питер. Стоит упомянуть и об очень непростой теме: были и авторы еврейского происхождения, кто пытался использовать какие-то сюжеты антикосмополитской кампании для собственного интеллектуального спасения и «поддержания на плаву» (учитывая возможность публикации в центральной периодике и так далее). Наверняка сказывалось тут и более общее желание быть «заодно с правопорядком» (как его описала в мемуарных очерках Лидия Гинзбург, в отличие от наших героев, много черпавшая и из дореволюционного опыта). Ведали ли они, что творили? Скорее всего, да, и для многих это был урок на будущее – залог последовательного и твердого антисталинизма в оттепельные и последующие годы.
Наиболее трагически сложилась судьба Е.М. Мелетинского, И.М. Фильштинского и Г.С. Померанца, которые были арестованы в 1949 году. Е.М. Мелетинский к тому времени уже успел защитить кандидатскую диссертацию по теме «Романтический период в творчестве Ибсена», после чего работал заведующим кафедрой литературы Карело-финского госуниверситета (КФГУ) в Петрозаводске, одновременно готовя докторскую диссертацию по теме «Герой волшебной сказки». После появления в местной печати статьи о космополитических извращениях на кафедре литературы КФГУ по доносу своего декана Е.М. Мелетинский был арестован, защита готовой диссертаций, разумеется, не состоялась30; освобожден он был лишь в октябре 1954 года. И.М. Фильштинский после ареста был, среди прочего, лишен ученой степени. Обвиненный в «еврейском национализме», он работал в лагере на заводе учетчиком готовой продукции, «среди рабочихбытовиков, для которых антисемитизм был естественным воздухом, которым они дышали». Еврейская тема и в лагере не отходила на второй план, причем в случае с И.М. Фильштинским ситуация приняла совершенно гротескный оборот: по неведомым причинам в феврале 1955 года он был освобожден, но не реабилитирован: обвинение в еврейском национализме было переквалифицировано со статьи 58-10 на статью 59-7 («разжигание национальной вражды»), за которую полагался не более чем двухлетний срок заключения. И.М. Фильштинский уже отсидел шесть лет и был поэтому освобожден, но не реабилитирован. Реабилитации и возвращения ученой степени кандидата наук он добился лишь в 1957 году. В своих воспоминаниях он описал унижения и абсурд будничным языком: «Те же люди, которые однажды дали моей диссертации положительную характеристику, а затем, когда меня арестовали, ту же самую диссертацию оценили отрицательно, ныне, в новых условиях, подтвердили свой первоначальный положительный отзыв, и мне возвращают степень».
Г.С. Померанц, вернувшись с войны, подготовил кандидатскую диссертацию, однако защитить ее не успел. Вместо университетской кафедры он, уже исключенный в 1946 году из партии, последовательно прошел Лубянскую и Бутырскую тюрьмы и лагерь в Архангельской области, откуда был освобожден лишь после смерти И.В. Сталина (за одиннадцать лет до этого, в 1938 году, был арестован и сослан в Казахстан его отец). Его неоконченная диссертация была изъята и сожжена. Официально защититься ему так и не довелось. Преподавал он за всю жизнь в вузе лишь однажды – как и Е.Г. Эткинд, в Тульском педагогическом институте. После освобождения из лагеря в 1953 году три года трудился учителем в кубанской станице Шкуринская. В год ХХ съезда смог вернуться в Москву, но, как и Л.С. Клейн в Питере, сумел устроиться только библиографом. Крупный философ, культуролог и востоковед так никогда и не получил возможности работать со студентами и аспирантами, а его повторная попытка защитить диссертацию вновь сорвалась. Было это, правда, уже пятнадцать лет спустя после смерти Сталина, когда ввод войск в Чехословакию стал еще одним значимым рубежом новейшей советской истории.

IV

Годы оттепели – с 1953-го по 1968-й – были очень продуктивными для описываемой группы ученых. Восемь из четырнадцати получили докторские степени, из них шестеро (Кон, Лотман, Гуревич, Эткинд, Мелетинский и Шляпентох) – именно в эти годы. А.М. Пятигорский, Р.М. Фрумкина и Л.С. Клейн защитили в этот период кандидатские диссертации. Показательно, что в темах этих девяти диссертаций не было практически ничего специфически «советского», их все, так или иначе, можно было бы защитить и в других странах, но не было в них и ничего, имеющего хоть какое-то отношение к еврейству. Понятно, что иудаика не находилась в центре гуманитарных наук в Советском Союзе, но и изучение социальной истории Норвегии в IX–XII вв. (чем занимался А.Я. Гуревич) или средневековой тамильской литературы (о которой писал А.М. Пятигорский) тоже не отнесешь к магистральным направлениям отечественной науки того времени.
Бытует мнение, что выбор иудаики, еврейской истории и филологии в качестве сфер научной специализации был в те годы в СССР невозможен в принципе. Это, однако, не совсем так. В 1951 году в системе Академии наук было возрождено Российское палестинское общество, в 1954 году стал выходить «Палестинский сборник», в котором начиная с 1956 года начали появляться и исследования в области иудаики35. Печатались работы ученых-талмудистов старшего поколения Юлия Солодухо (1877–1963) и Исаака Винникова (1897–1973), семитолога Б.М. Гранде (1891–1974), а также более молодых исследователей: крупного библеиста и кумраниста И.Д. Амусина (1910–1984), специалистки по кумранским свиткам и еврейской литературе средневековой Испании К.Б. Старковой (1915–2000)36, самобытных семитологов Н.А. Мещерского (1906–1986) и И.М. Дьяконова (1915–1999)37 и других. Их работы выходили в 1950–1970-е годы отдельными изданиями, печатались в «Палестинском сборнике», «Советском востоковедении», «Вестнике древней истории», «Ученых записках Института востоковедения» и т.д., четверо последних защитили и кандидатские, и докторские диссертации. Не забудем и о том, что в Советском Союзе в 1959 году возобновилось издание литературы на языке идиш, в 1961 году был основан ежемесячный журнал «Советиш геймланд» [«Советская родина»], в 1963 году был издан иврит-русский словарь Феликса Шапиро (1876–1961), а в 1964 году в Тбилиси состоялась первая Конференция по семитским языкам, на которой значительное внимание было уделено не только древнееврейскому языку, но и современному ивриту.
Иными словами, тот, кто хотел заниматься иудаикой, библеистикой, семитологией, литературой, еврейской археологией и историей, так или иначе, пусть и не без сложностей, мог и тогда найти возможности для профессионального самовыражения. И.М. Фильштинский справедливо отмечал, что «в советские годы ученые, не желавшие соучаствовать в фальсифицирующей науке, делить мыслителей и писателей прошлого на “прогрессивных” и “реакционных” и попрекать их недооценкой роли пролетариата и т.д., как того требовала официальная идеология, старались уйти “в глубь веков”: историки – в археологию и этнографию, филологи – в древность и в Средние века, Ренессанс». Теоретически такой уход в археологию, этнографию, в древность и в Средние века открывал огромные возможности для развития исследований в области иудаики; практически же никто из описываемых нами интеллектуалов еврейского происхождения этими возможностями не воспользовался.
Тому могло быть множество причин, однако кажется сомнительной гипотеза о том, что никого из этих евреев, которым на протяжении их жизненного пути так часто напоминали об их национальном происхождении, вовсе не интересовало изучение еврейской истории и литературы. Представляются более убедительными два других, вероятно, взаимодополняющих, возможных объяснения этого феномена.
Во-первых, с точки зрения властей, было явно предпочтительнее, чтобы сюжетами, связанными с еврейской историей, археологией и литературой, занимались русские интеллигенты Клавдия Старкова, Никита Мещерский, Игорь Дьяконов, Михаил Артамонов, Светлана Плетнева и другие. В этой ситуации не было ни малейшего шанса на формирование в среде ученых, занимавшихся иудаикой (в широком смысле этого слова), атмосферы «еврейского национализма», чего власти боялись и чего хотели избежать.
Во-вторых, самим космополитически настроенным ученым еврейского происхождения было важно доказать «граду и миру», что они принадлежат к человечеству в значительно большей мере, чем к своему народу. Тот же Е.Г. Эткинд, например, посвятивший кандидатскую диссертацию изучению творчества Эмиля Золя, мог бы обратиться, в частности, к той антиантисемитской гражданской позиции, которую занял великий французский писатель в «деле Дрейфуса», но он обошел эту тему в своих исследованиях (вероятно, из-за нежелания открыто «дразнить гусей» или просто по цензурным причинам). А.Я. Гуревич стал одним из ведущих медиевистов Европы, но ничего подобного книге Кеннета Стоу «Отчужденное меньшинство. Евреи в средневековой латинской Европе» он никогда не написал. Складывается ощущение, что чем больше они страдали от антиеврейских ограничений, тем больше они пытались доказать окружающему миру, что евреями они если и являются, то сугубо по недоразумению. Мы далеки от мысли, что представители каждой национальной группы, выбирая сферой своей профессиональной деятельности гуманитарные науки, должны становиться «лоббистами» интересов «своего» народа или его «послами» либо обречены сделать историю и культуру именно своего народа центром своих интересов. Парадоксальным образом, в этом «безродном космополитизме», столь характерном и для многих еврейских интеллектуалов Запада (как в XIX, так и особенно в ХХ веке), как раз и проявлялось их еврейство. И здесь – очень важный пункт: это особое, специфическое еврейство определялось не просто традицией «гонимого народа», иудейским наследием или совокупностью тогдашних элементов культуры на идише и иврите, но в первую очередь – специфически модерным качеством неукорененности, острым чувством пограничности, маргинальности своей социальной ситуации и культурного статуса. Отсюда – и поразительная открытость разным традициям, начиная, безусловно, с российской. Таким же типологически было еврейство Эмиля Дюркгейма, Вальтера Беньямина и, среди прочих, – русских формалистов, от Виктора Шкловского до Лидии Гинзбург40.
Эти советские интеллектуалы пытались быть – и были – истинными космополитами. Понимали ли они, как это выглядит со стороны? «Смотри, он впал в космополитизм, – говорил один следователь другому про меня [в 1949 году], – вспоминал Е.М. Мелетинский. – А космополитизм – это и есть национализм, а ты думал – нет?» В глазах власти для доказательства еврейского национализма было достаточно и космополитизма, ибо не было больше в Советском Союзе народа, почти вся интеллигенция которого была бы – вследствие особых исторических условий имперской и раннесоветской эмансипации – столь «наднациональной» в своем мировосприятии.
Алек Д. Эпштейн 

magazines.russ.ru