Читальный зал

С Рашидом Каплановым. 2004 г.

Виктория Мочалова: «Нельзя прекращать сбивать масло». Часть вторая

ГЗ: Иллюстрация к фильму «Гараж»...

ВМ: В итоге мы купили «копейку», но я совсем не предполагала сама на ней ездить. Ездил Илья. И он на ней ездил и ездил, пока она не стала ржавая, вся в дырках. А тогда останавливали за внешний вид. И Илья сказал: «Все, я больше на ней не поеду. Пусть она стоит, умирает, подыхает. Или ты научись – потому что, когда тебя остановит милиция, ты можешь включить улыбку № 1, а мне включить нечего». И тогда я пошла на курсы, окончила их, сдала (на удивление) с первого раза. Ведь ребенка нужно было возить в далекую английскую спецшколу.
Я даже завела знакомство в ГАИ – с человеком, который ставил мне печать. Он был сражен моей «неземной красотой» и говорил обычно: «Нет, ну Вик, ты и твоя машина – это как небо и земля».

ГЗ: То есть все время включалась еврейская мотивация? И Илья научился водить, чтобы быть не хуже «гоев», и вы – чтобы учить ребенка «скрипочке».

ВМ: Разумеется, а как же иначе?!? Когда я все-таки сдала и стала на этой таратайке гнилой и дырявой ездить, приходилось предъявлять улыбку number one. А гаишники тогда, в конце 1970-х, относились к женщине за рулем примерно как к кошке, которая лапами держала руль и ехала – ну надо же! И имело смысл эту гендерную линию в общении с ними разрабатывать. Вот, например, они останавливают, говорят: «На такой машине нельзя ездить, у нас сейчас будет Олимпиада, а вы портите лицо города, мы вам сейчас свинтим номера». Тут следует говорить: «Ой, ну что вы, если я приеду домой без номеров, меня же муж убьет!». Это их мгновенно убеждает: «А, да, он же ее убьет…». Или они спрашивают: «Что у вас с выхлопной трубой?» Правильный ответ: «А что это такое? А где это – выхлопная труба? Я не знаю, что это, вы говорите какие-то такие непонятные слова...». Они к этому были готовы; сейчас это не так, совсем не так. Или, например, говорят: «Ну когда вы научитесь читать знаки?! Ну когда?! У меня и жена так же ездит, вот ей надо в этот магазин – она туда и едет, а знаки вы не читаете!» – «Ну да, трудно, вот я рулю, а еще какие-то знаки!..» И – отпускают. Или, например, моя подруга хотела поменять кузов. А этого надо было ждать 58 лет! Вы могли сто раз поменять мотор, генератор, а с кузовом все было глухо. И вот моя подруга тоже мудро разыгрывала эту гендерную карту. Гаишник ее останавливает, говорит: «Вы проехали на кирпич, сейчас я вам сделаю прокол». Она ему говорит: «Но мне не нужен, совсем не нужен прокол! А вот что мне действительно нужно, так это встать в очередь на замену кузова – мне нужна открытка». И он так обалдел, что поставил ее в очередь.
Там было масса всяких историй и фольклора – про прохождение ТО, например. Илья никогда не ездил на ТО – ездила всегда я, одевалась во всякие рюшики, с голыми плечами… Я даже завела знакомство в ГАИ – с человеком, который ставил мне печать. Он был сражен моей «неземной красотой» и говорил обычно: «Ой, ну Вик, ты приезжаешь, только когда тебе нужен этот техосмотр, нет чтобы заехала, спросила бы, Леш, как поживаешь?» Или: «Нет, ну Вик, ты и твоя машина – это как небо и земля».
У нас был замечательный эпизод, очень поучительный. Мы поехали на нашей машине вчетвером с приятелями – художником Юрием Нолевым-Соболевым и его женой Люльком – в Эстонию. Из четверых – трое водителей, то есть машина едет все время. И вдруг у нас загорается лампочка генератора – то есть генератор сдыхает. А мы уже едем по Эстонии и заезжаем во все сервисы, которые встречаются по дороге, и в каждом сервисе нам говорят: «Эи йола (=нет [такой детали])». Ну, понятно, машина с московским номером в Эстонии при советской власти. И вот заезжаем в какой-то мотель, в 40 км от Таллина, и тут Люлек мне говорит: «Слушай, а зачем нам мужики нужны? Мы ведь можем провернуть гендерную операцию». Мы их оставляем в мотеле, сами причепуриваемся, конечно, рюшечки и фестончики по всему полю, боевой раскрас. Приезжаем в огромный автосервис на окраине Таллина – и вдруг… Ведь мы проехали десятки этих сервисов, и с нашими мужиками результат был нулевой. А тут, только мы въехали, сбегается весь рабочий люд. «Как, машина с московскими номерами, и две девушки – одни?! Кто же вас отпустил?» – «Да, вот, мы такие сиротки, путешествуем одни...» – «К нам, – говорят, – из Ленинграда приезжают, но чтобы из Москвы, такое расстояние!» Они нам предложили 850 вариантов: мы можем вам поставить б/у, тогда гарантия на столько-то км, мы можем поставить новую деталь, тогда это будет подороже, а давайте еще проверим тормоза, электрику… В общем, нам сделали машину как игрушку! Про этот генератор эстонский электрик сказал незабываемое: «Вас, наверное, сколе уцили, сто советское – это отлицное. Тогда я вам сказу: этто знацит, вам попалась несовецкая деталь». Оказалось, что они не воюют с женщинами. Они не идентифицируют нас с этим оккупантским Советским Союзом. С мужчинами – да, они в состоянии войны: оккупанты приехали на нашу землю. Но к женщинам – какие претензии? Они нам предлагали кофе, пообедать, сауну и прочее, но пришлось отклонить их предложения.

ГЗ: А вы не планировали покинуть этот оккупантский Советский Союз?

ВМ: Мы, конечно, собирались эмигрировать в Израиль. Еще в 70-х годах. Но мои родители не хотели уезжать: их все пугало, они были пропитаны совковой пропагандой – что там гибель, смерть, капитализм. А я не могла бросить родителей (я – очень поздний их ребенок), и не могла их насильно увезти. Но я была готова к переменам. И, конечно, мой ребенок ходил на подпольные курсы иврита. И многие наши друзья сидели в отказе. Был сильный такой отъездной компонент. Но мы в итоге в него не вписались – чисто ситуативно.

ГЗ: А потом, в 90-е?

ВМ: В 90-е тут была перестройка. И было такое воодушевляющее настроение. Мы разливали смесь Молотова по бутылкам, расклеивали листовки, стало так интересно, и я думала: вот, я прожила в этой советской действительности самое плохое время, а когда тут начинается самое хорошее, я уеду? Было обидно уезжать.

ГЗ: То есть у вас была позитивная мотивация остаться?

ВМ: Да, позитивная, а кроме того – я все-таки много жила с Ильей в разных странах, в Америке, Германии, во Франции, даже в Японии мы были. Илья получил одну стипендию, потом другую, стал ездить и много времени там проводить, ну и я к нему приезжала. И у меня не осталось никаких иллюзий относительно западной жизни, они все рассеялись как дым. Когда мы жили в замкнутом пространстве Советского Союза, был миф Запада. Солженицын, когда попал на Запад, признал, что, все, написанное советской пропагандой о Западе, оказалось правдой.
В последние лет 15 существования советской власти у нас были интенсивные контакты с иностранцами. Они просто тучами и лавинами приезжали сюда по каким-то своим делам. Я помню свой разговор с одним немецким исследователем Мандельштама. Я спросила его: «Вольф, если бы я жила за границей, я бы никогда сюда не приехала, ноги моей здесь не было бы. Вот ты можешь мне сказать, почему ты все время сюда приезжаешь и проводишь здесь кучу времени?» Он ответил: «Я тебе очень легко скажу: тут есть то, чего там я не куплю ни за какие деньги. Непрагматическое общение».
И потом во всех этих контактах я заметила, что люди были озабоченные, видно было, что это не порхающие счастливые бабочки прилетели. Было понятно, что они живут лучшей жизнью, они лучше одеты и лучше питаются, чем мы, но мы – более счастливы. Близкое знакомство с этими людьми показало, что они всегда озабочены, что у них больше всяких проблем, что они больше сосредоточены на деньгах – от чего мы, в нашей бедности, были абсолютно свободны.
Однажды в Берлине на приеме для всех даадовских стипендиатов (Кабаков как раз был одним из них) ко мне подошла пожилая элегантная дама – мне потом сказали, что она была послом Германии в Америке, – и говорит: «Мне сказали, что тут есть русская пара. Наверное, это вы». Я спросила: «Как вы узнали?», думая про себя, что, наверно, я как-то не так одета. Она говорит: «У вас в глазах есть радость жизни. Ни у кого здесь этого нет». Представляете?

ГЗ: То есть вы предпочли сохранить радость жизни?

ВМ: Тут, как всегда, комплекс причин. Мое пребывание заграницей с моим мужем, художником, очень четко дало мне понять, чем я там буду заниматься, какова моя роль, каково мое место. Я была бы Mrs. Kabakoff – и больше никто. Меня это не устраивало. Ведь я не Mrs. Kabakoff – я сама по себе.
Кроме того, я поняла такую вещь. Если рассматривать себя как некий текст, то при переезде заграницу очень многое в этом тексте придется менять: отчасти его надо купировать, а очень многого не хватает, и это надо дописать. А мне уже было за 40, и это не тот возраст, когда вы хотите переписывать свой текст. Это все-таки болезненная процедура. Я не говорю, что я довольна этим текстом. Но вот эта насильственная внешняя редактура… Неохота мне вот так его менять – под давлением внешних обстоятельств. Невротично.
Кроме того, жалко бросать родину – как же я не увижу этого нового? Была иллюзия, что это будет совсем другая страна! Страна счастливых, замечательных людей. И мы все за это боремся, и это прекрасно. То есть вот все эти причины в совокупности.

ГЗ: И тогда же начались еврейские дела?

ВМ: Да, вскоре. В 1991-м, допустим. «Сэфер» возник в 1994-м, но сначала был Еврейский университет в Москве. Мы все приходили туда из разных профессий. Предлагали что могли. Что я могла предложить? Восточную Европу, польское еврейство. Я стала судорожно выгребать материал, готовиться. Этот первый романтический период ЕУМа – это была, конечно, сказка. Замечательные люди. Были в этой когорте представители уходящей натуры. Например, Елизавета Исааковна Хакина. Преподавала идиш, идишскую литературу, английский. Она была дочкой раввина и внучкой раввина, и не абы какого раввина – а виленского! В 1940 году она приехала учиться в Москву, и тут-то эта связь поколений прервалась: там все ее родственники погибли, она осталась в Москве одна. Держала себя с необыкновенным достоинством. Однажды, помню, мы идем с ней и Рашидом Мурадовичем из Академии наук, и она рассказывает: «Одна моя подруга упрекает меня в том, что мне не хватает скромности. А я ей говорю: Но у меня для нее нет никаких оснований!»
Она, понятно, была из литваков, из миснагедов, и хасидов не любила. А однажды поехала в Англию. Она вообще много путешествовала, хотя была бедна, как церковная крыса. И вот приехала Хакина в Лондон, а так как она была еврейская путешественница, то сразу отправилась в синагогу. И сказала, что вот, мол, она еврейка, из России, приехала в Лондон, но ей негде остановиться. И тамошняя ребецн протянула ей 20 фунтов и сказала: Вот, снимите себе ночлежку. Хакина оскорбилась до глубины души, бросила деньги ей в лицо со словами «не этого я от вас ждала!» и отправилась в хасидскую синагогу. Там ее приютили, обогрели, накормили, спать уложили и песни вокруг нее пели. И приехав в Москву, Хакина переступила через себя и отправилась в хабадскую синагогу на Бронной делать заявление: «Я ваших никогда не любила, – сказала она, – но вот я была в Лондоне, и там ваши очень хорошо ко мне отнеслись. Поэтому я хочу заявить, что теперь вы можете на меня рассчитывать». И она действительно стала преподавать там идиш и еще что-то делать.
Однажды во МХАТе поставили «Тойбеле и ее демон» по Зингеру. А Хакина была там консультантом. Я ее спрашиваю: «А почему вдруг там поставили Зингера, может быть, режиссер – еврей?». Она говорит: «Нет, не еврей, но очень интеллигентный человек». Я собиралась вести на этот спектакль студентов Академии Маймонида, и когда Елизавета Исааковна прознала об этом, то позвонила мне и сказала: «Не водите их туда, они невоспитанные!» Хакина была очень требовательна, даже по-литвакски беспощадна к студентам…
.Потом пришла помощь со стороны Еврейского университета в Иерусалиме. Они стали нас таскать на семинары туда – нас же надо было нафаршировать знаниями. Мы там кучковались вокруг International Center for University Teaching of Jewish Civilization, он же МЦУПЕЦ. Во главе его стоял тогда профессор Нехемия Левцион, и его правой рукой был Леонид Мацих, который тогда жил в Израиле – он сделал алию вместе со всей своей семьей. И на одном из таких семинаров, в 1994-м, Нехемия выдвинул идею. Вот, говорит, у нас есть центр в Оксфорде – для Западной Европы, есть в Будапеште – для Восточной. Но у нас нет филиала для бывшего Советского Союза, а сами мы не можем, сидя тут, в Иерусалиме, окормлять эти ваши бескрайние пространства. Поэтому мы хотели бы создать отделение для просторов Советского Союза. Как вы на это посмотрите? Мы – Капланов, Будницкий, Пивовар, Кельнер, другие коллеги, я – могучая кучка – на это посмотрели положительно. Существует в Питере университет, в Киеве, в Москве – хорошо бы как-то все это объединить, координировать, сделать такой зонтик. Эту идею поддержал Джойнт в лице Ральфа Гольдмана. А Ральф Гольдман – это совершенно потрясающий человек, я бы так сказала, из мировой элиты. Когдатошний сотрудник Бен-Гуриона, американец, человек очень высокого полета, он – стратег, видит вещи в их объемности и полноте. И он как вице-президент Джойнта пообещал поддержать эту инициативу финансово. Спасибо огромное Джойнту за эту поддержку – тогда нас не поддерживал больше никто. И – решено. Потом у нас состоялась учредительная конференция в Москве – 24 августа 1994 года.

ГЗ: Сразу придумали название «Сэфер»?

ВМ: Сказать, кто придумал?

ГЗ: Догадываюсь.

ВМ: Мы пошли регистрироваться. Джойнт дал юриста, чтобы тот составил Устав. Причем все это делалось на коленке. Мы приходим, дают юриста, он говорит: мой час стоит 50 долларов… И я предложила назваться «Сэфером» – коротко, и слово «книга» имеет все-таки непосредственное отношение к образованию.
Поскольку я работала в Инcтитуте cлавяноведения, а в Инcлаве существуют разные центры – германистики, Австро-Венгрии, украинистики и другие, я предложила начальству расшириться еще и за счет еврейства: многовековая история, контакты и все такое. Они были не против. Вообще, наш институт – совершенно замечательное образование и всегда таким был. Так что иудео-славика стало новым направлением в Инславе, а мы, «Сэфер», удачно вписались в контекст славянских штудий.
И вот опять про Владимира Николаевича Топорова. Он, как кабинетный ученый, редко посещал институт – сидел дома и писал свои 60 листов в год. Так что он про создание нашего центра ничего не знал. И тут к ним в сектор Структурной типологии славянских языков приезжает докладчик из Израиля – с докладом про фонетику. А у них мало народу в секторе, и кто-то из них говорит: «А давайте позовем евреев». Ну, так для краткости называли наш центр. Владимир Николаевич: «Что? Что?» – «А вот же у нас есть новый центр». – «По-моему, так говорить нехорошо». Все потом так смеялись. Никто из говоривших не имел ничего такого в виду.

ГЗ: А больше не было подобных казусов? Не было какого-то взаимонепонимания? Коллеги по академии не сочли, что «еврейский центр» – это неприлично?

ВМ: Нет, нет. Мы же не Сохнут, не «Хава нагила»...

ГЗ: Ну это мы понимаем, что мы не «Хава нагила», а внешние люди, скажем, ученые старшего поколения – не приняли вас за «Хава нагилу»? Ведь было же довольно настороженное отношение ко всему еврейскому. Вот, например, Натали Земон Дэвис вспоминает про Арона Яковлевича Гуревича, который, кстати, преподавал же в ЕУМе, что тот отказался сопровождать ее на Йом-Кипур в синагогу на Горке – ну потому что вообще был бесконечно далеко от Йом-Кипура и от синагоги.

ВМ: Арон Яковлевич принадлежал к тому поколению, которое было уверено, что религия – дурман, опиум для народа; это поколение никогда не пойдет в синагогу. Но наш центр никого не гнал в синагогу.

ГЗ: Конечно, не гнал, но неужели все были настолько подкованы, что еврейские исследования ни у кого не ассоциировались с синагогой или Сохнутом? Не было ощущения, что вы что-то неприличное делаете? Ведь было же такое ощущение у интеллигенции старшего поколения, что out’ить кого-то как еврея, подчеркивать еврейство – неприлично.

ВМ: Нет, таких вопросов вообще не было. Мы же академическая организация. У нас участники – все кто угодно: якуты, татары, русские.
Джон Клир говорил, что когда его спрашивали, почему он, нееврей, занялся вдруг еврейской историей, он отвечал: «Если я заниматься еврейский историй, меня никогда не будет скучна».

ГЗ: То есть в отечественной иудаике сразу был высокий процент неевреев?

ВМ: Ну, давайте посмотрим на гуманитарную науку. Есть романистика, есть славистика. А иудаики нет – и это неправильно. Надо, чтобы она была. Но заниматься ею не должны обязательно евреи. Мы же не говорим, что французскую литературу изучают только французы, а английскую историю – англичане. Нет такого закона, чтобы еврейскую литературу, еврейские языки изучали только евреи.

ГЗ: Закона, конечно, нет – но есть практика. Вы ведь не будете утверждать, что российская иудаика, в том числе возрожденная вашими усилиями, стала такой же областью, как славистика или германистика?

ВМ: Конечно, пока еще не стала, потому что для России она еще довольно молода. Но если вы посмотрите на состав наших участников, то увидите, что огромный, колоссальный интерес к этой науке испытывают люди, этнически совершенно не связанные с еврейством.

С Р.М. Каплановым. 2004 г.ГЗ: То есть все нормально или, по крайней мере, стремится к норме?

ВМ: Абсолютно. В первые годы нашего существования была очень заметна такая категория лиц, как профессиональные евреи. Они считали, что они причастны к развитию науки иудаики уже по определению, как таковые. Но как таковые они не обладали никакими релевантными знаниями. Они просто считали, что теперь они дождались, что пришел их час, потому что они – евреи. Эти активисты, конечно, должны кучковаться вокруг еврейской общины, а не вокруг академической иудаики. Но мы постепенно сокращали их присутствие…

ГЗ: То есть вы избавляетесь от неизбежных поначалу общинности и местечковости? И состав сэферовских больших ежегодных конференций как-то меняется с годами?

ВМ: Да, он заметно улучшается, уровень повышается. Приходят новые участники, ученые из разных городов, которые сидят на местных архивах. А активисты – уходят. Постепенно-постепенно, мне кажется, мы разруливаем эту ситуацию. Местечковость была неизбежна на первом этапе, просто неизбежна. Все надо было изобретать с нуля, из ничего – нечто. Вы не можете сделать все сразу, все сразу построить. Но главное – мы встретились с огромным, колоссальным интересом людей. Причем самых разных людей, разной национальности, разного возраста, в том числе – молодежи. И интерес этот не иссякает, и лодка до сих пор плывет. Почему она плывет? Потому что это был правильный, хороший проект, который родился совершенно естественно. Вот как города бывают, по Достоевскому, «умышленные» и нет, так и «Сэфер» – проект не умышленный, а отвечавший и отвечающий существующей потребности, реально существующему интересу, интеллектуальному любопытству. Вот поэтому лодка плывет. И приходят все новые и новые люди. Знаете, очень много новых лиц на конференциях, на школах. Огромное количество совершенно новых лиц. Если помните, Джон Клир говорил, что когда его спрашивали, почему он, нееврей, занялся вдруг еврейской историей, он отвечал: «Если я заниматься еврейский историй, меня никогда не будет скучна». Так что многих иудаика просто привлекла. Еврейская история – не скучная, она очень богата и разнообразна.

ГЗ: Деятельность Центра как-то изменилась за время его существования? В этом году, кстати, будет ведь 18 лет? Хай, хай ве-каям!

ВМ: В области науки и образования есть традиционные формы – семинары, конференции, издание трудов этих конференций. И у нас количество все-таки в значительной мере зависит от финансовых причин. Потому что, естественно, желающих принимать участие в программах больше, чем мы способны найти средств. Но есть, безусловно, и качественный рост. Особенно с тех пор, как выросло новое поколение – тех, кто уже учился на отделениях иудаики, кто защитился по иудаике. Картина совершенно изменилась. Это другой пейзаж. Мы уже делаем школы, на которых читают только выпускники, только молодежь.
Людей – носителей этого кружения, этого энтузиазма Асар Исаевич Эппель в свое время назвал «хаванагильщиками еврейской культуры».
ГЗ: То есть все хорошо и улучшается дальше? Иудаика становится областью не хуже прочих?

ВМ: Я бы сказала, все постепенно нормализуется. Телега едет в правильном направлении. Главное – не снижать оборотов, упорно возделывать, удобрять, окучивать, поддерживать, а вектор правильный. Я, конечно, чрезвычайно далека от самоуспокоенности, и ничего подобного головокружению от успехов нет.

ГЗ: А если говорить об отношениях с зарубежными коллегами? Нет ощущения, что российская иудаика – это автаркия? Точнее, что зарубежным структурам по Jewish studies, прежде всего израильской академии, российские гебраисты нужны как вечные птенцы, которых можно бесконечно учить и учить и на этом, прямо скажем, зарабатывать, а воспринимать их на равных не будут никогда? Ведь бывали всякие унизительные эпизоды, демонстрирующие отношение израильских ученых к их российским коллегам как к первокурсникам…

ВМ: Да, бывали, и наши коллеги были совершенно фраппированы… Понимаете, есть еще такая психологически понятная вещь – отсутствие интереса к чужому. Если вы находитесь в Америке, вы включаете телевизор и видите локальные новости – штата, города. Всех интересует своя рубашка. Не очень интересно, что происходит в Замбии. Одна молодая американская режиссерка спрашивает нашего режиссера в ходе светской беседы: «Скажи, а вот во время Второй мировой войны Россия воевала на нашей стороне или на стороне Гитлера?» Понимаете, есть глобальное отсутствие интереса к тому, что происходит не на моей территории.

ГЗ: А эмоционально за эти годы что-то изменилось? Можно ли сказать, что тогда, в 90-е, была эпоха чистого энтузиазма, еврейское возрождение, параллельное, кстати, перестройке, творилось романтиками и фанатиками, а сейчас его плодами пользуются – не проходимцы, конечно, но прагматики и конъюнктурщики? То есть эпоха возрождения закончилась – началась эпоха рутинной профессиональной деятельности?

ВМ: Никакая эйфория не может длиться вечно. Любая страсть, период влюбленности – заканчивается и превращается во что-то другое. Страсть превращается в брак, в общие обязанности, совместную жизнь, в семью. Всякое сравнение хромает, но это все же, кажется, годится. В этом безудержном энтузиазме и эмоциях не только же позитив – в этом может быть и много глупости, прожектерства. Людей – носителей этого кружения, этого энтузиазма Асар Исаевич Эппель, в свое время назвал «хаванагильщиками еврейской культуры». Я даже отказываюсь выступать с оценкой этого. Потому что – как вы будете ребенка играющего оценивать во взрослой категории? Это просто разные явления. И совершенно естественно, что такое уходит. Наступает взрослость, зрелость, семья. А семья – это приближение к норме, к реальной жизни, реальным потребностям. Как говорится, чем отличается зрелый человек от незрелого: незрелый говорит – это дело легкое, мы это будем делать все вместе и начнем завтра; а зрелый человек говорит – это дело трудное, я его буду делать сам и начну сейчас. И в этой зрелости уже нет места эйфории. Если получается что-то хорошее, хорошо проходит школа или конференция или сборник выходит, ты, конечно, очень радуешься, но эйфории в этом нет. В этом некая норма: ты затратил кучу энергии – и из этого что-то получилось. И получилось что-то нормальное.

ГЗ: То есть масло сбилось?

ВМ: Скорее, сбивается. Книжки вышли. Заплатили за это пóтом, кровью и слезами. Но вроде бы ничего получилось. Хотя некоторые критикуют нас за либерализм, за то, что не проводим строгого отбора при публикации материалов. Но, понимаете, у нас ведь немного другая поза. Мы хотим не новое слово сказать в науке, – может, еще не пришло такое время, – а показать зеркало. Зеркало современной отечественной иудаики. И если человек возьмет сборник материалов конференции какого-нибудь 1995 года и 2011-го – он увидит развитие российской, или постсоветской, иудаики.
Кроме того, у нас ведь многообразные функции. «Сэфер» призван еще и растить местные кадры. Рашид Мурадович был большим сторонником этой идеи. Ведь насколько проще в Москве или Питере заниматься иудаикой – особой заслуги в этом нет. А вот представьте себе, если человек сидит в глуши – без книг, без среды. И мы должны его привечать, мы должны его привозить, мы должны его в этом бульоне варить, фаршировать знаниями. Вот как Манилов хотел построить мост между деревнями и на нем чтобы сидели купцы и продавали товары, так я хочу, чтобы во всех университетах, ну или в 50% университетов, которые это пожелают, от Петрозаводска до Хабаровска, была кафедра иудаики и все желающие могли к этой иудаике приобщиться. Чтобы необязательно для этого было ехать в Москву к Ковельману, или в Питер к Тантлевскому, или в Иерусалим. Тогда ситуация с иудаикой в России будет нормой. Не сейчас. Но сейчас, повторюсь, мне кажется, что наша телега едет в этом правильном направлении. Все-таки у нас есть люди. Ни о какой массовости нельзя говорить. Но чтобы получить хороший, качественный результат, окучивать надо, по возможности, массово. Помните эту историю, как товарищ Сталин вызвал к себе министра культуры и спросил: «Сколько фильмов мы снимаем в год?» И тот говорит: «Двенадцать». – «А сколько из них хороших?» – «Ну, шесть». – «Так эти и надо снимать». На следующий год: «Сколько мы сняли фильмов?» – «Шесть». – «А хороших?» – «Один». Так вот это неправильно. Окучивать надо – кто-то отпадет, кто-то останется и достигнет каких-то высот. Усилия и надежда – вот эти два компонента. Усилия нельзя прекращать, руки нельзя опускать. И нужно надеяться.
Вообще, человеку надо иметь врага. Обязательно надо, иначе он увидит свою рожу в зеркале, а это зрелище совершенно невыносимо.

ГЗ: И вот такой неизменный компонент любого еврейского дискурса – вопрос про антисемитизм. Антисемитизм не среди сантехника Васи, а в интеллигентской среде. Вы его вообще когда-либо ощущали? Можно сказать, что он был в Советском Союзе, но уменьшился после перестройки?

ВМ: Нет. Не чувствую никакого улучшения.

ГЗ: То есть был и есть? В интеллигентской среде?

ВМ: Понимаете, я лично с такими людьми не сталкиваюсь в своей жизни.

ГЗ: Вы правильно себя окружили.

ВМ: У меня таких на горизонте нет. Я как жила в местечке, так и живу в мишпохе. Но я же читаю эти сайты, я же сижу в Интернете...

ГЗ: Нет-нет, сайты и всякая специальная экстремистская пропаганда – это не то. Я имею в виду следующую ситуацию, как она мне видится. Сейчас в интеллигентской в широком смысле, можно сказать – беловоротничковой, среде антисемитизм неприличен. Для сравнения – гомофобия вполне прилична. Равно как и ксенофобия по отношению к гастарбайтерам. От социально близкого человека можно услышать «чурки» и «пидоры», а «жиды» – нельзя. Вот когда это табуирование антисемитизма произошло и благодаря чему? Пушкин же и Чехов, например, юдофобских стереотипов совершенно не стеснялись.

ВМ: Ну, с тех пор произошла эмансипация евреев, они влились в русское общество и ассимилировались, они уже не являются такой монолитной, монохромной, замкнутой группой…

ГЗ: То есть спасибо Временному правительству, а потом – товарищу Сталину за идею «семьи народов»? А других факторов нет?

ВМ: Спасибо – это вряд ли. Такой вот исторический процесс. Мы его наблюдаем, осознаем, претерпеваем. Потом, мне не кажется, что сейчас что-то вообще «неприлично» – напротив, все позволено. Что угодно пишется. Если премьер-министр, уже президент этой страны публично рассуждает о том, что Акунин – этнический грузин, и ему не стыдно, то… каков поп, таков и приход. «Здесь и сейчас» абсолютно прилично абсолютно все. Просто мы, слава тебе, Г-ди, пребываем в какой-то башне из слоновой кости, там с этим не сталкиваешься, но как только выглянешь в окошко… И это не только плебс – есть и Шафаревич, и Солженицын – это интеллигентский антисемитизм. Он существует.
Вы знаете, ведь общество наше, если его широко брать, оно же очень рьяно ксенофобское. Оно все пропитано ненавистью, звериной ненавистью. Вот, например, эпизод с этими несчастными девушками, которые устроили молебен вполне в традиции юродства в храме Христа Спасителя, – он вдруг открыл такие шлюзы ненависти. И эта тональность – «убить этих собак», «закидать камнями» – ровно так же реагировал советский народ на дело врачей-убийц. Такая вот примитивная система мышления, чрезвычайно распространена в непросвещенных кругах. А непросвещенные круги составляют большинство. Мы все погружены в некий океан темноты. Буквально – привет от гуманистов – «Письма темных людей».

ГЗ: Вот к вопросу о просвещении: деятельность «Сэфера» как-то влияет – способна влиять – на уменьшение антисемитизма? Когда легче быть антисемитизму: когда евреи тихо сидят и полонистикой занимаются или когда они вышли из чулана, открыто занялись иудаикой и заявили, что это нормальная, легитимная область знаний?

ВМ: Ну, не думаю, что тут есть прямая связь. Мне трудно сказать – нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Но в целом – да, я вижу единственно возможный рецепт и путь только в просвещении. Потому что все эти фобии держатся только на незнании, на неведении, на невежестве. А знание – это прививка от антисемитизма. Когда мы легитимизируем эту тему и она теряет свой покров запретности, тайны, тогда теряют силу все эти теории заговора. Хотя профессиональные юдофобы, эти Лютостанские и Брафманы, всегда существовали и всегда, увы, будут существовать. Это объясняется и какими-то их внутренними личными причинами, психологическим неблагополучием или диагнозом. И вообще, человеку надо иметь врага. Обязательно надо, иначе он увидит свою рожу в зеркале, а это зрелище совершенно невыносимо. Но все равно – нельзя прекращать сбивать масло. Чем больше мы осветим эту темноту, тем лучше.

booknik.ru