Марина Тимашева: История, которую рассказал Яаков Кац, пришла в Россию кружным путем, через Израиль, где исследование профессора Каца «Традиция и кризис. Еврейское общество на исходе Средних веков» была опубликована в далеком 1958 году, а сегодня Илья Смирнов представляет нам русский перевод. Очередная старая новая книга.
Илья Смирнов: К России она имеет прямое отношение, географически «речь идет о Польско-Литовском государстве, Венгрии, Германии…»(23), значительная часть «ашкеназского еврейства» стала подданными Российской Империи, а потом гражданами Советского Союза Предмет исследования Яакова Каца –традиционная еврейская община Центральной и Восточной Европы, ее устройство (на удивление республиканское в монархическом окружении(319), взаимоотношения с христианами, семейные отношения, воспитание детей, и в отдельный раздел вынесены два движения, которые с разных сторон традицию ломали: Еврейское Просвещение и хасидизм. «Просвещение возникло на Западе в то же самое время, когда на Востоке появилось движение хасидизма. Сам факт одновременного появления противоположных по целям и содержанию движений… был одним из признаков распада еврейства на отдельные группы»(385).
Марина Тимашева: Что же получается, очередной путеводитель по утонувшему городу, вроде теней Константинополя в Стамбуле, о чем мы рассказывали в прошлой программе? Еврейскую географию стерли с карты нацисты. И язык, на котором говорили герои книги, мало кто помнит. В моей семье последняя, кто знал идиш, была бабушка.
Илья Смирнов: Культурная преемственность – отдельная проблема. А сейчас я бы назвал два несомненных обстоятельства, которые делают полезной и интересной старую новую книгу, выпущенную издательствами «Текст» и «Книжники».
С тех пор, как я повстречался с коммунарами и с некрасовскими казаками, меня очень интересует тема локальных социальных экспериментов. Почему некоторые коллективы столетиями существуют в чуждом и даже враждебном окружении, а другие быстро распадаются или растворяются. Опыт еврейской диаспоры по части самоорганизации уникальный. Думаю, без него не было бы ни кибуцев, ни самого государства Израиль. И кто знает, не потребуется ли нам, просто людям, безотносительно к национальности, завтра какие-то локальные убежища от так называемой глобализации?
Второе обстоятельство касается самой книги. У нее довольно непривычная структура. Сначала идет подробное описание типовой, усредненной общины. В авторской формулировке: «социальная история, в отличие от истории описательной, анализирует не какое-либо единовременное событие, но общественную действительность»(23). А широкое разнообразие фактического материала по источникам из разных стран вынесено в примечания, которые вполне сопоставимы по объему с основным текстом. Например: «еврейские извозчики из Николсбурга… перевозили на своих повозках товары… Они рассчитывали проводить субботы на постоялых дворах, посылая своих слуг вперед с лошадьми, чтобы догнать их после окончания субботы. Галахист (то есть ученый раввин) дал разрешение на это при условии, что они продадут лошадей или откажутся от своей собственности на них» (447). То есть, люди себе сами создавали проблем едва ли не больше, чем злые силы извне. И как-то продержались. Так вот, «социальная история» профессора Каца с постоянными экскурсами в сферы религиоведения и, как сейчас сказали бы, культурологии, читается очень легко. Все непонятные слова – еврейские. Они, естественно, переведены. Значит, в конце 50-х сложнейшие проблемы социальные и культурные еще разрешалось обсуждать по-человечески. Сейчас это практически невозможно, если диссертация написана нормальным языком, научный руководитель специально предупредит, что надо вставить интерсубъектные парадигмы. Так когда же гуманитарии раздавили бабочку? В 70-е? В 90-е?
Марина Тимашева: Отдельная тема для диссертации, между прочим.
Илья Смирнов: На досуге попробую ее написать. Возвращаясь к «Традиции и кризису». Работа переводчика Бенциона Дымарского и издателей очень качественная, с традиционной поправкой на отсутствие карт и еще иллюстраций, которые бы тоже не помешали.
Марина Тимашева: А по части содержания Вас все устраивает – несмотря на весь Ваш материализм и явный уклон книги в религиозную проблематику?
Илья Смирнов: Автор, как я понимаю, получил соответствующее образование. Но научные книги пишутся не для того, чтобы соглашаться с каждой запятой, это не цитатник Мао. Скажем, слово «капитализм» употребляется не в том значении, которое нам с Вами привычно со школы. Здесь оно применяется к любым отношениям типа купи – продай, например, к деятельности откупщиков(95). По-моему, это не очень правильно: тогда и в любом первобытном племени будет капитализм, поскольку оно тоже меняет собственные излишки на что-нибудь у соседей, красивые перья на наконечники для стрел. Но важно, что в книге очень подробно дважды (440) разъяснены тонкости терминологии, и древний сомнительный капитализм отделён от привычного, который именуется «свободным», то есть таким, «в условиях которого предприниматель не опирается на силу принуждения государства»(96). Или вот такая преамбула: «в соответствии с логикой, нам следовало бы начать с описания экономической функции… Но мы изменим порядок изложения и прежде всего перейдем к анализу данных, которые определяли положение евреев в окружающем их обществе»(34). Казалось бы, с моей материалистической точки зрения должно вызывать протест. Но нет. Потому что мотивировано. Экономика-то определялась условиями допуска иноверцев на христианскую территорию, «даже там, где еврей родился, он получал право на жительство лишь с особого, юридически оформленного разрешения властей»(39), и эти «привилегии включали определение разрешенных занятий, и вокруг их деталей велась постоянная борьба с местными гильдиями и торговцами»(442, 84). Даже такая формулировка встречалась: «рабы короля»(40), то есть чужаки, которых во всем зависят от высочайшей благосклонности. Интересно, что в самых разных странах центральная власть использовала в своих интересах организованные группы неполноправного, пришлого населения, вплоть до рабов в прямом смысле слова, которые стояли вне местной социальной структуры и не могли «апеллировать к своим историческим правам» (390).
Один из сквозных сюжетов книги: религия и жизнь. Например, исходя из запрета «пребывания женщины наедине с посторонним мужчиной»(54), «галахисты были склонны запретить женщинам заниматься торговлей вразнос» или сформулировать для этого невыполнимые условия – сопровождение мужчинами(54). Еще более жесткая позиция: «мастурбация и излитие семени попусту - тяжелейшие грехи, которые можно искупить лишь посредством жестоких мучений»(224). Но здесь в оправдание надо сказать, что и светская медицина до начала ХХ века анекдотически преувеличивала опасность онанизма. С другой стороны, «был разработан ряд приёмов, позволявших и ростовщику, и его клиенту избежать формального нарушения строжайшего запрета на взимание процентов»(118). Во-первых, двойной стандарт, вообще свойственный религиозной морали: одни слова для кухонь, другие для улиц, то есть для своих и для иноверцев. Но «иногда возникала потребность в предоставлении ссуды» своему. Тут изобретались хитроумнейшие конструкции, как обмануть Всевышнего: «при предоставлении ссуды в обмен на залог к сделке подключали нееврея, который брал деньги в долг у одного еврея под залог имущества другого» (119) и так далее. Видимо, интересы бедной разносчицы не так вдохновляли мудрецов на творчество, как интересы богатого финансиста.
Нашелся на Украине «выдающийся галахист, рабби Давид ха-Леви», который сконструировал оправдание и для свиноводства(117). Добрый человек.
Марина Тимашева: Что ж, нас ведь с самого начала предупредили, что логика велит начинать историческое исследование именно с экономики.
Илья Смирнов: И еще что симпатично. Никакой пропаганды в духе «Израиль родина слонов». Спокойное и объективное отношение к героям книги. Да, целый ряд факторов объективно способствовал их активному включению в прогресс, связанный с капитализмом, «закон запрещал евреям покупать земли»(90), соответственно, среди них больше ценились «наличные финансовые средства» (89) и соответствующие навыки, которые сами по себе могли не содержать в себе ничего полезного и прогрессивного, как то, например, ростовщичество, но поскольку «дивиденды можно было получить не только ссужая деньги, но и при помощи торговли, арендаторства и инвестиций в производственные предприятия»(92), эти навыки пригождались. Причем «еврейское доминирование» в «капиталистических предприятиях» Восточной Европы – «не более, чем историческая случайность»(99). Не нашлось другой организованной группы для бизнес-сопровождения элиты. А «во Франции, классическом примере абсолютистского государства и государственного капитализма, эта модель действовала без какого-либо участия еврейских капиталистов»(99). Резюме: «их роль не была столь значительной, чтобы можно было приписать им заслугу экономического развития Европы»(88), они «действительно приняли активное участие в установлении свободного капитализма после того, как его идеи были разработаны людьми другой веры» и «начались капиталовложения в производство с целью продажи продукции на свободном рынке»(109).
Дальше. Мы привыкли считать, что нехорошие антисемиты извне загоняли меньшинство в гетто, воздвигая «непреодолимый социально – религиозный барьер»(72). Но в книге показано, что «еврейское общество той поры видело в обособленности идеал»(69), «талмудическое право всячески стремилось возвести социальные барьеры, … отделяющие евреев от их нееврейских соседей» (47), то есть стенку строили с обеих сторон, и еще неизвестно, с какой стороны активнее. Например, «запреты не препятствовали приглашению неевреев за еврейский стол, однако мешали евреям нанести ответный визит»(53), и если кто-то осмеливался, за это его «галахисты подвергали суровой критике»(53) (427).
Наконец, Просвещение, которое все эти барьеры, слава Богу, разломало, началось в еврейской среде позже, чем в окружающей христианской (отсюда «сдвинутые» хронологические рамки исследования, то, что уже должно называться Новым временем, для героев книги еще конец Средневековья)(13). Развернувшееся как раз в это время мистическо-экстатическое движение – хасидизм – противостояло не только светской гуманистической культуре: «пренебрежение к женщинам, стремление понизить их статус…», «в одном из хасидских течений (брацлавский хасидизм) был даже наложен категорический запрет на обращение к врачам…»(382), но оно противостояло и рациональным составляющим самого иудаизма: «рациональное поведение в повседневной жизни уступило место пассивному ожиданию чуда… новый подход, по сути, дал религиозное обоснование безделью и лени»(283).
И вот теперь – о «природе иудаизма как практической религии, основанной на казуистической этике»(271). В отсутствие искушений, связанных с землевладением и военной карьерой, возвыситься можно было двумя путями: через богатство (94, 324) или «ученость»(319). «Идеал изучения Торы требовал от еврея уделять все свободное время этой цели» (258), подчеркиваю: от любого еврея, отсюда очень высокий уровень грамотности. Естественно, это образование религиозное. Но религиозная иерархия была устроена очень интересным образом: «скромность и опасения в связи с принятием решения часто не позволяли даже подлинному знатоку Торы и носителю высокой должности принять галахическое решение на свой страх и риск. Многие из респонсов ведущих галахистов оканчиваются заявлением о том, что сделанный ими вывод вступит в силу лишь в том случае, если с ним согласятся другие…» (270). Может, они и преодолели бы свою скромность. Но государственной власти, чтобы навязать силой правильное мнение, все равно не было. Она была у чужого короля. Так что приходилось убеждать. Формируя систему отношений, напоминающую современное академическое сообщество. Даже порядок присуждения ученых званий до боли знакомый, чтобы получить первое, нужно было «проучиться в иешиве, по меньшей мере, еще два года после свадьбы»(310).
Марина Тимашева: Аспирантура.
Илья Смирнов: Вроде того. Причем оба звания присуждались не теми, у кого соискатель учился. Потом, когда барьеры между религиями начали рушиться, и еврейская молодежь обнаружила, что есть и другие достойные предметы для изучения и обсуждения, математика, физика, та же история, например, привычка к упорным занятиям и к установлению истины не в приказном порядке – «я начальник, ты дурак» – а в дискуссии, очень и очень пригодилась.
Марина Тимашева: Получается, что запреты и ограничения, которые мешали еврейской общине, обернулись ей же на пользу. Как в притче: приходит к раввину женщина, плачет, мой сын поехал на лошади и сломал руку. Раввин говорит: сочувствую, конечно, но никто не знает, хорошо это или плохо. Через некоторое время приходит та же женщина радостная: как Вы были правы, всех забирали в рекруты, а моего не взяли из-за сломанной руки. – Поздравляю, конечно, но никто не знает, хорошо это или плохо…
Илья Смирнов: И поскольку мы не знаем конца истории, к древним традициям следует относиться осторожно. Дабы не выкинуть по легкомыслию нечто такое, что может очень – очень пригодиться на следующем витке исторической спирали.