Читальный зал

Фридрих Горенштейн

Мина Полянская: «Еврейский нос» – явление не анатомическое, а вполне «культурный продукт»

Глядя на литературное сообщество, можно предположить, что «властители дум» делятся на «писателей в законе» и «писателей незаконных». Писатель в законе, как и его криминальный коллега, устойчив, хваток и неуязвим. Писатель незаконный игнорирует правила, поэтому его часто просто не замечают. Фридрих Горенштейн признавал себя «писателем незаконным». Мина Полянская, хорошо знавшая Горенштейна, во второй части своего интервью для «Часкора» размышляет о драматической судьбе автора романов «Место» и «Псалом», его сбывшихся пророчествах и наследии.

— Вы дружили с замечательным писателем Фридрихом Горенштейном. Как по-Вашему, почему он оказался в некотором роде изгоем во всех сферах русского литературного процесса XX века и в «совиздате», и в «самиздате», и в «тамиздате»?
— Ефима Григорьевича Эткинда тоже удивило, что произведения настоящего мастера не были известны в мире литературно-художественного андеграунда 70-х годов и не появились при советской власти даже в самиздате.
По первым откликам на мою книгу «Я – писатель незаконный…» я учуяла, что некоторые исследователи уже мечутся от еврейской темы к русской: туда-сюда, сюда-туда, и не знают, где удобней приткнуться. Библейская тема в творчестве Горенштейна соблазнительна и не безопасна, поскольку симбиоз христианства и иудаизма (с утверждением главенствующей роли иудаизма, «библейской праматери») этого писателя русской традиции требует не только глубоко образованного, но еще и очень тонкого, деликатного и умного исследователя. Разумеется, он был «писателем незаконным» и, благодаря религиозным построениям, чуждым не только нынешнему христианству, но и иудаизму. Отношение его к личности Христа немногим отличалось от отношения к нему Достоевского, сказавшего, что если бы пришлось выбирать между верой и Христом, то выбрал бы Христа, тем самым, отрицая его божественную суть. Горенштейн выбрал бы веру, но к личности Христа (личности, разумеется, человеческой) относился с глубокой симпатией и, я бы даже сказала, с нежностью, сокрушаясь, что назаретянин принял на себя все безжалостные палочные удары римских легионеров, отыгравшихся на нем лично в своей ненависти к еврейскому народу.
Однако не следует забывать, что у Горенштейна были проблемы не только с еврейским, но и русским вопросом. Несколько московских критиков обвинили его в том, что он не знает и не понимает российской действительности, что, по их мнению, в большей мере проявилось в его повести «Последнее лето на Волге», написанной уже в Берлине. Упреки Горенштейну сильно напоминали розановские в адрес Мережковского: «без единой складочки русской души». Надо сказать, что Розанов догадался о неспособности Мережковского понять русскую душу (!) по его походке. В статье с характерным названием «Среди иноязычных» он записал тогда: «Так, именно так, - русские никогда не ходят! Ни один!!».
Прочитав мемуары московских знакомых Горенштейна в журнале «Октябрь» (2002, 9), я была озадачена слаженностью коллектива и стойкостью дискурса о якобы недостаточно изысканных бердичевских «манерах» Горенштейна, которыми он когда-то ранил их, столичных. Из какого контекста рождаются такие толки и какую несут смысловую нагрузку? Ведь суть не в наличии или отсутствии того или иного факта, но в гротескном выделении и типизации факта. Таково, к примеру, «русское пьянство» или, скажем, «еврейский нос». «Еврейский нос» – явление не анатомическое, а вполне «культурный продукт». В случае с Горенштейном «любование» его, якобы, местечковостью – без сомнения, питалось энергией антисемитской традиции. При этом хочу подчеркнуть, что соучастниками этого «любования» были и есть не только русские, но и евреи. Почему бы и нет, ведь они тоже часть русско-советской культуры.
Горенштейн был уверен, что не совсем безобидные характеристики создавали определенное устойчивое мнение, распространявшееся по редакциям, книжным магазинам, а затем каким-то образом оседали и в органах КГБ. Кроме моих книг о Горенштейне, существует еще и мой очерк о писателе «Постоянное место жительства» в книге «Музы города», о котором я почему-то всегда забываю, чего не следовало бы делать хотя бы потому, что очерк был написан при жизни писателя, прочитан ему, как на экзамене, вслух, то есть прошел полную его «цензуру». В особенности Горенштейн одобрил следующий отрывок:
«Поскольку авторитет «самиздата» был достаточно велик и поддерживался на Западе, «не пропустить» писателя в «самиздат» означало нанести ему порой гораздо больший урон, чем тот, на который способна была тоталитарная система».
Кипят страсти человеческие в грешном мире, кипят они и на литературном Олимпе. Зависть, как всем известно, – одна их сильнейших человеческих страстей. Горенштейн был потрясен тем, что роман «Виктор Вавич», написанный почти в то же время, что и повесть «Белеет парус одинокий» и на ту же тему, однако же, оказавшийся на несколько «уровней» выше, был «похоронен» для двух поколений читателей. «… Хорошо знакомая мне информационная блокада. Такое не прощают – попытку заживо похоронить, как похоронили заживо всей совписовской похоронной командой замечательный роман Бориса Житкова «Виктор Вавич». (Как я был шпионом ЦРУ. Зеркало Загадок, 9, 2000)
Виктор Топоров в некрологе Горенштейну «Великий писатель, которого мы не заметили» («Известия», 12 марта, 2002 года) писал: «И в ход была пущена самая эффективная из групповых практик – практика замалчивания, если не остракизма. Индекс цитируемости Горенштейна в отечественной прессе непростительно ничтожен. Получается, что ушел великий писатель, которого мы не заметили? Получается так. Получается, что ушел великий писатель, которого одни заметили, а другие замолчали. Сам Горенштейн сказал бы, что оба эти греха равновелики».
«Вообще, большинство моих жизненных проблем, – писал он, – создано было не партийной властью, а интеллигенцией, ее безразличием, пренебрежением, а то и враждой. Что такое партийная власть? Слепой молох. А интеллигенция – существо сознательное, зрит в оба, занимаясь искусственным отбором. Поэтому я отошел от них. Не называю никого конкретно, ведь речь идет не о людях, хоть были и люди, а об атмосфере: «наш – не наш». «Есть писатели «в законе». Я же всегда был писатель незаконный, что-то вроде сектанта-архаиста». (Как я был шпионом ЦРУ).
Эти слова «Я же всегда был писатель незаконный» я и взяла для названия первого издания моей книги (Нью-Йорк, 2003), но при этом убрала произвольно (да простит меня Горенштейн) слова «же всегда был», поскольку для титула они были излишни. Получилось: «Я – писатель незаконный…». Так что тот, кто нынче заимствует у меня это название (а такой человек есть) для своих одностраничных водянистых творений о Горенштейне, совершая таким образом хичкоковскую подставу в духе его фильма «Случай с мистером Пелхэмом», в котором двойник, человек без свойств, пытается занять место оригинала с помощью простейших предметных – костюм, галстук – перестановок (в моем случае интернетных), цитируют мои вольности, а не Горенштейна. У Горенштейна тоже был такой человек без свойств, маниакальный Дмитрий Хмельницкий, дыхание которого в затылок писатель слышал много лет, и которого он в конечном счете отделал в памфлете «Товарищу Маца, литературоведу и человеку, а также его потомкам». Хмельницкий и сейчас живет в Берлине, неизменный, нестареющий, как Дориан Грэй.
Итак, книги Горенштейна на десятилетия были спрятаны от читателя, того самого читателя, который, согласно меткому выражению Набокова, спасает писателя от «гибельной власти императоров, диктаторов, священников, пуритан, обывателей, политических моралистов, полицейских, почтовых служащих и резонеров». Я не сторонница «судьбоносных» фраз типа: «время все расставит по своим местам», или же «большой талант рано или поздно пробьется к читателю», или же «рукописи не горят». Всякое бывает в этом мире! Бывает, что время не «расставляет», талант не «пробивается», а рукописи сгорают дотла.
Разумеется, проза Горенштейна сегодня более чем современна. Митинги и сборы у памятников Маяковскому и Пушкину, отгремевшие недавно, уже давно ярко и сценично были изображены в романе «Место», причем, у этих же памятников. Иной раз я узнавала целые сцены, как будто разработанные кем-то по роману «Место». Я, кроме того, легко узнавала политиков с «натурой вождя улицы», готовых сделать стандартную для относительно вольного времени карьеру авантюриста и захватить власть в стране. Узнавала и Щусева, и Горюна и в особенности Орлова-Удальцова и мысленно вопрошала: «И ты хочешь быть царем на Руси, и ты, и ты?» Вспоминала Журналиста, предупреждавшего главного героя романа Гошу, тоже претендующего на власть, об опасности самозванства: «Властолюбцы редко бывают патриотами, но счастье того властолюбца, чьи стремления совпадают с народным движением. В противном случае его пеплом выстреливают из пушки, как это случилось, например, с Лжедмитрием».
Как выяснилось, тайные образования конца пятидесятых – не плод фантазии Горенштейна. Тема организаций – вневременная, а вскоре ожидается в России большое количество партий. У Горенштейна в романе представлена – предупреждаю – и нацистская организация со всеми необходимыми атрибутами, разумеется, с портретом Гитлера и свастикой. Я, в душе все же либералка в традиционном понимании, хотела бы сделать предупреждение: как бы не перестараться. Ибо если страна останется без власти... Горенштейн дает характеристику советскому явлению, оставившему глубокие следы – незавидной судьбе интеллигента при отсутствии власти и наличии «мужичка» с его классовой ненавистью к интеллигенту: «…Идеал покойного умеренного оппозиционного интеллигента – стоять с незатянутой петлей на шее, на прочном табурете – возможен лишь тогда, когда на узкой тропе Истории только Власть. Когда же туда, навстречу власти, словно дикий кабан на водопой выходит Народное Недовольство, то первым результатом их противоборства является двойной удар сапогами по табурету, и миру после этого остаются, в лучшем случае, лишь хриплые, необъективные, как все мертвеющее, запоздалые мемуары удавленника-интеллигента».
Казалось бы, что мешает столь актуальному 800-страничному роману пробиться к читателю? А ничего не мешает. Читают роман, читают. Не очень покупают, но читают. И даже создают интернетные блоги с его цитатами.
Стало быть, есть проблема не с чтением как таковым, а с чтением именно бумажных книг. Эта проблема связана с новыми технологиями, интернетным скачиванием на букридеры, айпеды и пр. и пр. Короче – порвалась связь времен! Как сказал не только Шекспир, но и Тютчев. Эта проблема касается сейчас всех писателей. Тот факт, что распираемые, простите, распиаренные – оговорка по Фрейду – писатели нынче так натужно и суетливо светятся на любом телеэкранном собрании, свидетельствует о том, что книги их не так уж хорошо раскупаются. А кстати, почему лауреат премии Бунина, того самого Бунина, который так пламенно ненавидел Советскую власть и ее диктатуру, Проханов, поклонник Лукашенко и восточных диктаторов, не сходит с экранов? Я вижу этого пророка без пророческой бороды «кажный» Божий день! И всякий раз дивлюсь его блудливой велеречивости не как литератор-наблюдатель со стороны (я, кстати, член Союза российских писателей), а как человек, искренне переживающий за судьбу русской литературы.
А в заключении темы «Горенштейн и читатель» хочу поблагодарить его величество Интернет, который нынче принято даже и с заглавной буквы писать.
Это Он – баловник, это Он – чародей веет свежим своим опахалом (стихами Константина Фофанова «Это май – баловник, это май – чародей…» я восхитилась еще в «Двенадцати стульях»).
Это Он первый, еще в 2003 году заметил Горенштейна, о чем я тут же писателю у могильного камня торжественно сообщила. Это Он, объективный, честный, независтливый ценитель заметил малоизвестного автора и представил благодарному читателю.

— С момента разоблачения культа личности Сталина прошло 56 лет. С момента повторного низвержения Сталина, т.е. со времен Перестройки, минуло 27 лет. Но русская либеральная интеллигенция и сегодня продолжает активно «открывать Америку», рассказывая о том, о чем, собственно, исчерпывающе поведал Солженицын в своих фолиантах. Как это объяснить? Это попытка спрятаться от понимания, что сегодня, в эпоху непрекращающихся кризисов демократические идеалы выглядят мифами, как на Западе, так и на Востоке?

— 56 лет – это много. Вероятно, существует количественный временной фактор, когда память начинает расслабляться. Увы, людям свойственно забывать. Я была свидетелем второй, полной десталинизации 26 лет назад. И каково же было мне 5-го марта этого года, когда русские СМИ трижды поздравили меня с днем памяти Сталина. И допущены для этого были в эфир Зюганов и его соратники. Что тут мудрить: меня трижды поздравили с днем памяти палача, виновника смерти миллионов ни в чем не повинных людей! Сталинский молох политических репрессий с его высоким градусом доносов, подслушиваний, круговой поруки, насилия виновен и в безвременной смерти моего отца в возрасте 43 лет (он был арестован, а квартира отнята). Иосиф Полянский умер в январе пятьдесят третьего, а Сталин – спустя два месяца, однако несокрушимой оставалась закономерность: если в этом государстве отняли жилье, где можно голову приклонить, то не вернут никогда. Сейчас мой сын Игорь Полянский, когда-то главный редактор «Зеркала Загадок», а ныне доктор философии, заместитель директора института истории, этики медицины при Ульмском университете пишет большую работу об истории советского врача и раскапывает немыслимые сталинские кошмары – готовые сюжеты для фильмов ужасов.
Так о чем тут можно говорить? В ЭТОМ пункте я – заодно с либералами.
Сталина со всей его символикой и атрибутикой следовало вовремя объявить вне закона, то есть преступником, точно так же, как Гитлера в Германии. Тогда не было бы нынче такой путаницы в светлых умах. Однажды нашу приятельницу немецкие таможенники сняли на границе с поезда за то, что она держала в руках журнал «Зеркало Загадок», раскрытый на той странице, где красовался кадр из фильма «Семнадцать мгновений весны» с обаятельным гестаповцем Мюллером-Броневым с повязкой со свастикой на рукаве, а на Штирлице-Тихонове отлично сидел мундир офицера СС (то была статья Горенштейна «Реплика с места» в 7-м номере журнала, в которой он разъяснял, как лакировался нацизм при Советах и романтизировался гитлеризм). Свастика в Германии – вне закона, и нашей приятельнице пришлось долго объяснять, что она не исповедует нацизм и что это всего лишь кадры из знаменитого фильма.

— Что Вы, как литературный редактор культурно-политического журнала и просто читатель, думаете о деятельности классических толстых журналов и литературных интернет-проектов современной России.
— Позвольте выразиться тривиально: мы на пороге больших перемен. И видится мне, что и книжные, и журнальные издательства затаились в ожидании либо чуда, либо катастрофы, которые уже случались в истории человечества, когда в очередной раз вступали в силу новые технологии, будь то первые печатные станки, первое радио, телефон, телеграф, кинематограф и пр. Что касается Интернета, то его способность к самоусовершенствованию, самоуправляемости, неожиданности поведения напоминают мне фантасмагорические азимовские бунты роботов, когда человек оказывается бессильным перед тем гениальным, что создано им же самим. Можно с умным видом рассуждать об уникальности русского толстого журнала, некогда ставшего единственным поставщиком культуры в России с ее огромными территориями при отсутствии хороших путей сообщения и так далее и так далее. Можно даже для литературной услады вспомнить и журналы «Современник» (пушкинский, а затем некрасовский) и «Отечественные записки» Некрасова и Салтыкова-Щедрина. А вот, кстати! Было уже такое! На рубеже 19-го и 20-го веков развитие газет вдруг отодвинуло наш толстый журнал с первого места. Предрекали ему уже тогда смерть по причине его медлительности и громоздкости. Однако же он выстоял и занял достойное место. Мне кажется, что такой вопрос хорошо бы задать двум редакторам – бюджетно субсидируемого и частного журнала. Интересно, что расскажут редакторы, допустим, «Вопросов литературы» и «Дети Ра» о бумажном и интернетном будущем их журналов.

— Как Вы относитесь к экранизациям произведений Фридриха Горенштейна?

— В настоящее время экранизированы два фильма: Евы Нейман «Дом с башенкой» и «Искупление» Александра Прошкина, но, насколько мне известно, они еще не пущены в прокат. Еву Нейман познакомили с Фридрихом, уже исхудавшим и посеревшим, когда онкологическое заболевание достигло последней степени. Ева показалась мне необычной личностью, поскольку в самые тяжелые последние дни Горенштейна подолгу сидела в палате. Нынешний друг Горенштейна, автор одностраничных вымученных сочинений о нем, Юрий Векслер (не путать с известным кинооператором Юрием Абрамовичем Векслером), как только Фридрих заболел, тут же и слинял (скипнул, сгинул, исчез, растворился) и в течение двух тяжелейших месяцев ни разу не объявился.
Фридрих был, наверное, покорен преданностью новой знакомой Евы в последние его дни. Суровый приговор о безнадежности Фридриха был врачами объявлен при ней. Мы встречали ее у могилы писателя, находили на могильном камне красиво раскрашенные камешки – мне кажется, что это ее камешки. Она оказалась настоящей творческой личностью, и я чувствую, что она сделала хороший фильм.
Горенштейн подружился с Александром Прошкиным, доверял ему, и, наверное, талантливый режиссер сделал хороший фильм, хотя это совсем не просто из-за неоднозначности оригинального текста. В романе присутствует невероятная сложность одного образа. Я говорю о Сашеньке – малоприятном человеке, способном даже на предательство собственной матери, однако, тем не менее, писатель, не вмешиваясь в объективный ход романа, не насилуя сюжет, протягивает ей руку, писательской волей дает отпущение грехов.
Библейский свой метод и строгое библейское напоминание Горенштейн впервые применил не в романе «Псалом», построенном на Пятикнижии, как считают многие, а в «Искуплении». «Если глянуть с большой высоты» («Псалом»), то и взгляд становится слишком объективным, рассматривается под другим углом зрения.
В «Искуплении» во время войны еврейская семья была уничтожена не нацистскими захватчиками, а – соседями. Злобным соседям удалось без особых сложностей убить родителей, но пятилетний мальчик убежал и спрятался, так что пришлось его искать, и, в конце концов, соседям удалось осуществить задуманное, о котором страшно даже и говорить. Соседи, как они полагали, уничтожили еврейский род, племя, семью, их имена, а согласно Библии имена являются основополагающими для Всевышнего, и одна из книг Пятикнижия так и называется – «Шмот», то есть «Имена».
Но уцелел на войне один из членов семьи – старший сын летчик Август, юноша неземной красоты. Август напоминает мне и судьбой, и красотой, одухотворенностью облика и вечной печалью в глазах одного из самых замечательных поэтов двадцатого века Пауля Целана, у которого в сорок втором в концлагере погибли родители и сестра, а он чудом уцелел в другом концлагере. Пауль умчался в Бухарест, через два года проник в Австрию, затем в Париж, но бегство не спасло – его шатры еще в Черновцах были окончательно сожжены. А мы все смеялись и уходили в чужие долины. Нам все равно: все шатры сожгли. Тени прошлого догоняли, преследовали, и он покончил с собой в Париже, бросился в Сену. Август не вынес тоски по уничтоженной семье, и в особенности ужаса содеянного, и тоже покончил с собой, но, в отличие от Пауля Целана, он оставил после себя сына, которого и родила Сашенька. Стало быть, через Сашеньку (выражаюсь уже по-библейски) сохранился род, племя, семья, имя. И одному Всевышнему известно, почему для сохранения рода Он выбрал Сашеньку, ибо нам этого знать не дано. Я надеюсь, что увижу в фильме даже и «хватку библейскую» (Горенштейн о Пушкине).

— Вы окончили Ленинградский университет. Можно ли говорить о различиях Московской и Питерской филологических школ?

— В Ленинградский университет я, разумеется, документы подала, но некий молодой человек лет тридцати вывел меня в коридор и уговорил забрать документы. Он объяснял это тем, что у меня нет стажа. Разумеется, не следовало бы подавать в этот университет документы по двум определяющим пунктам: 1. Национальность, 2. Человек с улицы.
Надо сказать, что молодой человек дал мне хороший совет отправиться в Герцена, за что я ему благодарна. Я поступила при значительном конкурсе на филологический факультет Педагогического института имени Герцена, ныне университета (говорят, что сейчас там нет конкурса). Мне повезло, потому что оказалась, сама того не подозревая, на факультете в пору его подлинного расцвета, когда там преподавали легендарные Ефим Григорьевич Эткинд и Наум Яковлевич Берковский. А также один из последних переводчиков «Божественной комедии» академик Владимир Георгиевич Маранцман и Николай Николаевич Скатов, до недавнего времени директор Института русской литературы (Пушкинский дом). Преподавал еще профессор Владимир Николаевич Альфонсов, блестящий знаток Серебряного века, автор книг «Слова и краски», «Поэзия Бориса Пастернака» (умер 21 февраля 2011 года). Некоторые из наставников, хранившие мою юность (Эткинд, Маранцман, Берковский), стали действующими лицами моей книги «Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне», вышедшей в Петербурге в 2011 году, и очерков «Нужен «красный Пинкертон», «Смерть героя», «Мемуарные размышления о Ефиме Эткинде».
Мне почему-то всегда везло с преподавателями. Я еще в течение целого года училась на специальных курсах «Литературный Петербург-Ленинград» со специализацией «Пушкин в Петербурге» и с семинарами, проводимыми замечательным пушкинистом, несравненным Вадимом Эразмовичем Вацурой – не забуду, как изумительно он нам читал Вяземского, Боратынского – всех тех, кому Пушкин в любви своей признался: Но вас люблю, мои поэты/ Счастливый голос ваших лир. Мне вручили диплом с записью «Пушкин в Петербурге», а потом эти курсы угасли и, стало быть, мой диплом – редкостный.
Что касается филологической школы, то ее и не может быть. Привязывание какой бы то ни было науки к территории невозможно, ибо наука – вещь всемирная, где нет территориальных и политических границ. Однако все наши учителя были все же советскими учеными, поскольку вынуждены были углублять догмы марксизма-ленинизма, и даже Жирмунский обязан был доказывать, что его трактовка ленинских работ наиболее верна, что не мешало усадить и его в тюрьму. Однако мы – все же дети своих преподавателей. Я – дитя Берковского, затуманенное, зачарованное его сказками, его Генрихом фон Клейстом с «Нищенкой из Локарно» и «Маркизой Д’О» и «Золотым горшком», «Крошкой Цахесом» Гофмана и прочим таким же.
Не без участия моих учителей я втянулась в водоворот событий и восторгов хрущевской перестройки. Разумеется, Солженицына и Бродского читала и восхищалась. И даже побывала у гроба Ахматовой 10 марта 1966 года. Владимир Маранцман повез нас, студентов, в Ясную Поляну к могиле Толстого без памятника со свежим холмиком, поросшим молодой травой, производившим впечатление недавнего захоронения. Вид скромного могильного холмика волшебным образом «придвинул» к нам Толстого и казался предвестником чего-то неотвратимого. Эти знаки нашей молодости западали в душу, оставляли след навсегда, но только вряд ли подготавливали нас к полной катаклизмов жизни в будущем.
Я еще вспоминаю себя, первокурсницу, на Прачечном мосту в той самой толпе сострадающих Иосифу Бродскому и ожидающих решение суда так, как будто решалась судьба очень близкого мне человека. Слушание дела о «тунеядстве» Бродского состоялось в середине марта 1964 года в большом зале Клуба строителей на Фонтанке, рядом с домом бывшего Третьего отделения шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа. Ефим Григорьевич Эткинд, как известно, на памятное моим современникам судилище был вызван в качестве свидетеля.

— Сколько просуществовал журнал «Зеркало Загадок» и что послужило причиной окончания его деятельности? Какова сейчас обстановка с русской публицистикой в Европе?

— В последние годы мы с трудом финансировали журнал, который издавали исключительно для своего удовольствия. Подстегивал Горенштейн, который любил журнал, всегда просил, чтобы принесли еще и еще – экземпляров. Он принимал их с нескрываемой радостью, как маленький ребенок игрушки. Было трогательно смотреть на то, как этот большой человек носится с маленькими яркими журналами. А после смерти писателя уже и стимула не было к изданию «ЗЗ», и он как-то естественно и сразу, как бенгальские огни, погас. В общей сложности мы продержались с журналом 8 лет – с 1995 по 2003 годы.
Продолжение следует
С Миной Полянской беседует Владимир Гуга

chaskor.ru