Читальный зал

В годы войны (1941–1945). Часть четвертая

Произошел сбой и в ходе чистки в Большом театре. Там вместо намечавшейся тотальной замены кадров еврейской национальности были уволены только исполнявший обязанности директора Я. Л. Леонтьев и художественный руководитель главный дирижер С. А. Самосуд. Видимо, это было связано с опасением Сталина (тот часто бывал в Большом театре, который с мая 1930 г. считался «правительственным», и лично контролировал там ситуацию), что борьба «за чистоту русского искусства» может привести к дезорганизации и развалу ее главного очага. К такой мысли вождя, возможно, подвел Жданов (враждовал с Щербаковым и Александровым). По его рекомендации новым директором Большого театра и его художественным руководителем были утверждены соответственно Ф. П. Бондаренко и А. М. Пазовский, которые занимали аналогичные должности в Ленинградском театре оперы и балета им. Кирова. И если первый был русским, то второй – сыном крещеного еврея-кантониста[65].
Явно неудовлетворенный такими результатами Александров вместе со своим заместителем по Агитпропу Т. М. Зуевой направил 15 июля 1943 г. в Секретариат ЦК новую записку, озаглавленную «О работе Государственного академического Большого театра Союза ССР». В ней – все тот же, что и в аналогичном послании годичной давности, псевдопатриотический пафос, все те же пестрившие еврейскими фамилиями списки «руководящего состава, подобранного односторонне по национальному признаку», а в конце – истеричный вывод о том, что «Большой театр стоит перед угрозой серьезного кризиса и требует укрепления руководящими работниками»[66].
Однако на сей раз никакой реакции сверху вообще не последовало, что, впрочем, не смутило неугомонного Александрова, который принялся «наводить порядок» в другой подведомственной сфере –журналистике. В результате 22 ноября 1944 г. цековский функционер и член редколлегии «Правды» Л. Ф. Ильичев заменил на посту главного редактора «Известий» Л. Я. Ровинского. Незадолго до этого тот подвергся нападкам со стороны УПиА, инкриминировавшего ему целый набор прегрешений: «безответственное отношение к редактированию газеты» («почти в каждом номере имеют место грубые грамматические ошибки», «уродуется русский литературный язык», «без надобности употребляются иностранные слова»), опубликовал «хвалебную» статью о художнике Л. В. Сойфертисе, чье творчество отмечено «грубыми формалистическими тенденциями», обошел молчанием всероссийский смотр русских хоров и, наконец, допустил «засорение» редакции такими кадрами, как О. С. Войтинская, С. Г. Розенберг, В. В. Беликов, Б. Л. Белогорский-Вайсберг. Кроме того, Ровинскому припомнили его пребывание в 1917–1918 гг. в партии меньшевиков. Впрочем, из-за особенно острого в годы войны дефицита квалифицированных журналистов всех евреев тогда из «Известий» не уволили, временно отложив завершение чистки. С новой силой она возобновилась с конца 1946 г., после того как Ильичев представил в ЦК следующие данные о национальном составе редакции: из 184 сотрудников газеты 144 – русские, 27 – евреи, пять – украинцы, восемь – представители других национальностей[67].
Проводить чистки в редакциях газет, журналов, а также в издательствах оказалось и проще, и сподручнее. Во всяком случае, кадровикам со Старой площади не пришлось преодолевать там проблем, возникавших из-за заступничества влиятельных покровителей, коллег и т. п. при увольнении, скажем, известных деятелей искусства нежелательной национальности. Очень оперативно и деловито прошла, например, проверка национального состава сотрудников Учпедгиза. Руководивший ею первый заместитель начальника УК ЦК Н. Н. Шаталин доложил в мае 1943 г. Маленкову о том, что в издательстве выявлена большая «засоренность» кадров «нерусскими людьми» (назывался и видный специалист по русскому языку Д. Э. Розенталь). Было предложено сделать внушение главе Наркомпроса РСФСР В. П. Потемкину, в чьем ведении находилось издательство. Нетрудно догадаться, в чем именно упрекали этого выходца из старой рафинированной интеллигенции, к тому же крупного гебраиста, защитившего до революции докторскую диссертацию о еврейских пророках, но, видимо, с трудом приспосабливавшегося к новым веяниям во властных структурах. 17 мая секретариат ЦК признал «ненормальной» ситуацию в Учпедгизе, поручив Александрову выработать по ней конкретные кадровые «оргвыводы»[68].
Шовинистический угар, затронувший гуманитарную сферу, не обошел стороной и Союз советских писателей (ССП). Руководству ЦК при осуществлении национально-кадровых экзерсисов и тут пришлось столкнуться с некоторыми трудностями, главная из которых была связана с руководителем союза А. А. Фадеевым. Став в 1926 г. секретарем Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и издав вскоре роман «Разгром», этот литератор стяжал популярность в широких массах и поддержку в верхах. На встрече в 1932 г. бывшего руководства РАППа (распущенного к тому времени) с членами Политбюро (знаменитое свидание в особняке М. Горького) Фадеева заметил Сталин. Вождь, назвавший тогда советских писателей инженерами человеческих душ, стал покровительствовать молодому литератору, назначив вскоре заместителем председателя оргкомитета ССП, а в январе 1939 г. – секретарем президиума правления союза. С этого времени и начал вызревать конфликт между этим новоиспеченным литературным генералом, бравировавшим особыми отношениями с вождем, и чиновниками со Старой площади, которые с тех пор при всяком удобном случае стремились опорочить в глазах Сталина его строптивого фаворита, благо тот сам давал для этого немало поводов. К осени 1943 г. в ЦК накопилось на Фадеева достаточно компромата, причем не только о его фривольных похождениях (на что Сталин смотрел сквозь пальцы), но и о «серьезных упущениях» в руководстве «литературным фронтом». В конце сентября Александров и Шаталин представили в Секретариат ЦК записку о непорядках в редактировавшейся Фадеевым газете «Литература и искусство». Причина неблагополучия в редакции усмотрели в том, что в ней «подвизались» «люди, мало понимающие в искусстве и путаники», «политически сомнительные сотрудники». Затем, как тогда стало привычным, был составлен длинный список фамилий, главным образом, еврейских. В прилагавшемся проекте постановления ЦК предлагалось «освободить от работы в газете тт. Крути, Рабиновича, Мирскую, Кальма (Кальмеера) как явно непригодных для этой работы», а также вместо Фадеева назначить редактором Н. С. Тихонова[69].
На сей раз Сталин внял просьбе напористо действовавшего партаппарата. В феврале 1944 г. Фадеева не только убрали из газеты, но и вывели из руководства ССП. Вместо него на вновь учрежденную должность председателя правления союза был утвержден беспартийный, но послушный аппарату Тихонов. Этому литератору предстояло больше представительствовать, чем править, тогда как реальным главой ССП стал первый заместитель Александрова Д. А. Поликарпов, назначенный секретарем правления писательского союза[70].
Драматических последствий такого внедрения агитпроповцев в руководство творческой организацией долго ждать не пришлось. Уже через несколько месяцев появилось «дело» Литературного института – высшего учебного заведения, функционировавшего при ССП с 1934 г. Исходным пунктом послужила информация из МГК ВКП(б) о том, что некоторые студенты института в качестве альтернативы социалистическому реализму выдвинули новую «литературную платформу», именуемую «необарокко», которая, «базируясь на поэзии И. Л. Сельвинского и других конструктивистов», служила орудием критики творчества К. М. Симонова. «Сигналом» этим в ЦК заинтересовались, хотя особенно ему не удивились, ибо Литературный институт уже успел зарекомендовать себя на Старой площади как рассадник непозволительного вольномыслия. Еще в 1941–1942 гг. за «антисоветскую пропаганду» было арестовано шесть студентов института (в том числе, будущий скульптор Ф. Сучков). Тем не менее, предвкушая солидные политические дивиденды от громкого разоблачения опасной для государства крамолы, проверкой института занялись лично Александров и Поликарпов. 18 мая 1944 г. они положили на стол Щербакову справку «О состоянии Литературного института при Союзе советских писателей», в которой наиболее активными антисоветчиками были названы студенты Белинков, Элыптейн и Ингал. Давались и личные характеристики этих возмутителей институтского спокойствия, вот одна из них: «Белинков[71], двадцати двух лет, по национальности еврей. Сын бухгалтера, дипломник, учился в семинаре Сельвинского, называет его своим апостолом и учителем; посещал писателя Шкловского и находился под его влиянием; в настоящее время арестован органами государственной безопасности; представил как дипломную работу рукопись «Черновик чувств», что является антисоветской вылазкой; открыто симпатизирует философам-идеалистам Платону, Канту, Бергсону, Ницше; пишет о себе как о заговорщике и конспираторе: «От своих друзей я требую партийности... Кроме того, в душе я заговорщик и конспиратор...»«.
Приводилась и «национальная» статистика: «студентов русских –76 человек (67 %), евреев – 28 человек (24 %), украинцев – четыре человека, армян – два человека».
Агитпроп потребовал не только снять с работы директора Литературного института, но и закрытия самого учебного заведения, что и было 26 июля 1944 г. санкционировано постановлением Секретариата ЦК. Однако, казалось бы, безнадежное для института положение спас, как это не парадоксально, критиковавшийся «необарокковцами» К. М. Симонов, убежденный в том, что в интересах талантливых фронтовиков с «богатым жизненным опытом» необходимо сохранить уникальное учебное заведение, очистив его, «разумеется», от «накипи» «прилитературных девушек и зеленых юнцов, не видевших жизни». И поскольку в результате опалы Фадеева «рейтинг» Симонова как еще одного фаворита «от литературы» Сталина резко возрос, последний прислушался к его мнению и отменил уже вступившее в действие решение Секретариата, что случалось чрезвычайно редко[72].

Реакция в обществе на «еврейскую чистку»

Хотя антисемитская подоплека этого и других вышеописанных эпизодов тщательно скрывалась, чиновники, проводившие под прикрытием всесильной власти подобные чистки, все же не могли быть полностью уверенными в собственной безнаказанности. Они, конечно, отдавали себе отчет в том, что антиеврейская направленность их действий не вполне легитимна, и потому не могли не ощущать двусмысленности своего положения. Больше всего их тревожило то, что формальная незаконность антисемитской политики делала их уязвимыми как для критики сверху (в скандальных ситуациях начальство, случалось, лицемерно переводило «стрелку» персональной ответственности за «извращение национальной политики» на подчиненных), так и особенно для критики снизу, то есть не ограждала от порой бурной реакции жертв такой политики и людей, им сочувствовавших. Особенно много таких протестов было на начальной стадии официального антисемитизма (с конца 1930-х до середины 1940-х гг.), когда общество, столкнувшись с его первыми проявлениями, погрузилось в смятение, преодолеть которое смогло лишь освоив новые правила игры. В начале этой «адаптации» немало евреев терялось в догадках, предлагая собственные версии происходившего. Охватившая их тревога особенно ярко отразилась в строках датированного 13 мая 1943 г. письма ветерана партии Я. Гринберга, в котором тот, выражая «чаяния большой группы художественной интеллигенции», обращался к Сталину: «...чем можно объяснить, что в нашей советской стране в столь суровое время мутная волна отвратительного антисемитизма возродилась и проникла в отдельные советские аппараты и даже партийные организации? Что это? Преступная глупость не в меру ретивых людей, невольно содействующих фашистской агентуре, или что-либо иное? Существуют собственные измышления и догадки о том, что, возможно, сверху было дано какое-то указание о развитии русской национальной культуры, может быть, даже о проведении национального регулирования выдвигаемых кадров. В органах, ведающих искусством, об этом говорят с таинственным видом, шепотом на ухо. В результате это породило враждебное отношение к евреям, работающим в этой области. На практике получилось так, что секторы кадров в Комитете по делам искусств и ему подведомственных аппаратах подбирают только русских работников вплоть до администратора передвижного театра. <...> Эта политика развязала многим темным и неустойчивым элементам языки, и настроение у многих коммунистов очень тяжелое... Знаю, что с большой тревогой об этом явлении говорят народный артист тов. Михоэлс, народный артист А. Я. Таиров... Известно, что ряд представителей художественной интеллигенции (евреев) обратились к писателю И. Эренбургу с просьбой поставить этот вопрос. Со мной об этих явлениях говорил писатель Борис Горбатов. Уже дошло до того, что отдельные коммунисты (русские) и даже секретари низовой партийной организации (например, в Управлении по делам искусств Мосгорисполкома) начинают совершенно официально ставить вопрос о «засоренности» аппарата евреями, выдвигают обвинения в «протаскивании евреев». В Управлении по делам искусств пришлось даже делать подсчет и определять, нарушена ли еврейская норма: четыре еврея на 30 работников аппарата!»
В конце письма автор, подозревавший, что обострение «еврейского вопроса» – не случайность, просил Сталина лично разобраться в этом деле. Однако, действуя по установившейся схеме, секретарь Сталина А. Н. Поскребышев, не доложив письма вождю, направил его «по принадлежности» Щербакову, тот – А. А. Андрееву, который, в свою очередь, – в УПиА, упрятавшее неприятное послание в архив[73].
Примерно тогда же к Сталину обратилась и Л. С. Штерн, первая советская женщина-академик, приехавшая в страну социализма из Швейцарии в 1925 г. и в 1929-м возглавившая основанный ею Институт физиологии. В своем письме она поведала, что встревожена информацией, полученной от некоего профессора Штора, работавшего у нее в институте и возглавлявшего кафедру в МГУ. Тот пожаловался на ректора университета, который, ссылаясь на будто бы принятое постановление правительства, предложил ему отказаться от руководства кафедрой: «неудобно, когда в университете Ломоносова у руководства кафедрой стоит еврей». Штерн сообщила также, что потом и сама была приглашена к директору Тропического института АН СССР П. Г. Сергиеву, который от имени наркома здравоохранения СССР Г. А. Митерева потребовал от нее как главного редактора «Бюллетеня экспериментальной биологии и медицины» уволить двух сотрудников-евреев, работавших в редакции журнала. Подкрепляя свое указание, Сергиев тоже сослался на некое указание сверху о сокращении евреев в руководстве медициной чуть ли не на 90%. «Видите ли, – пояснил он Штерн, – Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи. А это унижает культуру русского народа». Устное указание Митерева произвело на Штерн столь тягостное впечатление, что та не могла сдержать слез, информируя о нем своих коллег и друзей. Своими переживаниями она поделилась и с Е. Ярославским, который, засомневавшись в существовании официальной антиеврейской директивы, посоветовал обратиться к Сталину, что она и сделала.
Через несколько дней Штерн вызвали в ЦК, где по поручению Сталина ее приняли Маленков и Шаталин. Не знакомая с аппаратным политесом, она в резкой форме заявила им, что известные ей факты гонений на евреев - «это дело вражеской руки и, возможно, даже в аппарате ЦК завелись люди, которые дают такие указания». Явно не ожидая столь категоричных выводов, Маленков растерялся и, не придумав ничего лучшего, заявил, что разговоры об официальном антисемитизме это происки «разного рода шпионов-диверсантов», которые во множестве забрасываются гитлеровцами в советский тыл. По словам Штерн, Маленков тогда «сильно ругал Сергиева, а потом сказал, что необходимо восстановить редакцию в таком виде, в каком она была прежде».
С аналогичным протестом обратился в ЦК и главный врач столичной Боткинской больницы Б. А. Шимелиович[74], которого Маленков также вынужден был успокаивать, вызвав на Старую площадь. Вскоре нарком Митерев получил нагоняй от ЦК: там не понравились его грубые методы антиеврейской чистки, вызвавшие нежелательный для властных структур скандал[75].
Тем не менее, когда в 1944 г. создавалась Академия медицинских наук СССР, среди ее 60 членов оказалось только 5 евреев, что, конечно, не вполне соответствовало той довольно существенной роли, которую играли интеллигенты этой национальности в тогдашней медицине[76].
Еврейская интеллигенция, как и весь советский народ, радостно предчувствовала скорую победу над фашизмом. Однако те ее представители, которые так или иначе контактировали с верхами и ощущали, что называется, на себе идейно-политическую трансформацию сталинизма, не могли не испытывать и резонную тревогу по поводу своего послевоенного завтра. Красноречивым подтверждением тому служит текст секретного спецсообщения об «антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов», направленного в 1943 г. наркомом госбезопасности В. Н. Меркуловым в Кремль. Среди прочих в нем были зафиксированы следующие характерные высказывания поэта М. А. Светлова: «...революция кончается на том, с чего она началась. Теперь – процентная норма для евреев, табель о рангах, погоны и прочие «радости». Такой кругооборот даже мы не предвидели...», и литератора В. Б. Шкловского: «...меня по-прежнему больше всего мучает та же мысль: победа ничего не даст хорошего, она не внесет никаких изменений в строй... Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии – это просто прелесть... Нынешнее моральное убожество расцветет после войны»[77].
Показательно, что подготовил эту информацию никто иной как заместитель начальника 3 отдела 2 управления НКГБ СССР майор государственной безопасности Ф. Г. Шубняков, который спустя несколько лет примет непосредственное участие в тайной ликвидации Михоэлса.

***

Начав оформляться как политика советского аппарата еще до войны, официальный антисемитизм с ее началом был практически свернут советским руководством, которое, в том числе, и в интересах собственного выживания должно было полностью сосредоточиться на мобилизации общества на отражение фашистской агрессии. Более того, для достижения этой цели сталинский режим пошел на создание ЕАК, что стимулировало общественную активность еврейской творческой интеллигенции и обернулось немалым ее вкладом в достижение победы над врагом.
Однако после того как нацистский «блицкриг» был отражен, и советские верхи почувствовали себя более или менее уверенно, антисемитизм вновь начал заявлять о себе. Особенно отчетливо это проявилось в замалчивании трагедии Холокоста и инициированной в 1942 г. негласной кадровой чистке в рядах творческой ИЕП. Эта кампания, прикрывавшаяся демагогическим лозунгом борьбы «за чистоту русского искусства», наглядно показала, что пропагандистские спекуляции на русском патриотизме определенно способствовали усилению официального антисемитизма, развитие которого, вместе с тем, носило отнюдь не прямолинейный характер. Дело в том, что на генезис этого феномена оказывала сильное влияние как изменчивая и прихотливая воля вождя, так и перманентно инспирировавшаяся последним борьба за власть между группировками, существовавшими в управленческой элите. Такая «технология» внутриноменклатурных разборок помогала Сталину поддерживать свое единовластие. Когда, например, он благоволил к Маленкову и Щербакову, повышая тем самым их властный «рейтинг», почти всегда происходило ужесточение антиеврейских кадровых чисток, а если в фаворе оказывались конкуренты последних - Жданов и стоявшие за ним «ленинградцы» - наблюдалось частичное их свертывание. В полной мере такая закономерность проявилась уже после войны. Наряду с прочим это означало, что временами к подобию либерализма вынужден был прибегать даже жесткий сталинский режим, повышавший таким парадоксальным образом свою жизнестойкость. (Поистине, даже знойной и засушливой пустыне ради поддержания скудного жизненного баланса необходим, пусть и редко, освежающий дождь).
Сталкиваясь в годы войны с еще робкими проявлениями официального антисемитизма, еврейская интеллектуальная элита верила или, точнее, хотела верить, что начавшие практиковаться в отношении нее ограничения носят преходящий, случайный характер, что они исходят от отдельных чиновников и порождены трудностями военного времени. Казалось, что закончится война, быстро наладится нормальная жизнь, и с ожившим было антисемитизмом как «пережитком прошлого» будет покончено навсегда. Однако подобным мечтам не суждено было сбыться. Впрочем, самое серьезное, что могло произойти, - легализация скрытого аппаратного антисемитизма и слияние его в едином потоке со стихийной юдофобией масс, – к счастью, не случилось. Пока шла война, прагматичный Сталин не решился на масштабные антиеврейские действия, хотя его завуалированный личный антисемитизм, чутко угадывавшийся ретивым в исполнении прихотей «хозяина» аппаратным окружением, скорее всего, и спровоцировал ту же кампанию «за чистоту русского искусства». Однако вождь не мог не понимать, что подобная авантюра чревата для советских верхов непредсказуемыми последствиями: дискредитацией в глазах мирового общественного мнения, неизбежными осложнениями во взаимоотношениях с союзниками, усилением межнациональных трений внутри общества и подрывом его единства и сплоченности, наконец, нежелательным отождествлением с нацистской идеологией и политикой. Поэтому в интересах дела (точнее, сохранения собственной власти) Сталин не только не допустил серьезных проявлений «бытовой» юдофобии, но и усиления официального антисемитизма, ограничивая его пока узкими рамками. Однако после войны в стране и мире сложилась принципиально иная ситуация, чреватая, как оказалось, серьезными испытаниями для советского интеллектуального еврейства.

[65] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 333. Л. 6.
[66] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 216. Л. 101–104.
[67] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1051. Л. 44; Оп. 117. Д. 408. Л. 90. Д. 452.Л. 160–176; Д. 463. Л. 156–157; Д. 672. Л. 101.
[68] РГАСПИ. Ф. 17. On. 117. Д. 347. Л. 29, 37.
[69] См.: «Литературный фронт». С. 76-104; РГАСПИ. Ф.17. Оп. 125.
[70] А. В. Белинков считался лидером нонконформистского студенчества Литературного института. 30 января 1944 г. был арестован и приговорен к 8 годам лагерей. До «посадки» на коллективных читках у себя на квартире успел ознакомить 250 студентов с написанным в стиле «необарокко» романом «Черновик чувств», названным так по совету М. М. Зощенко. За литературную деятельность в лагере получил дополнительный 25-летний срок. На свободу вышел в 1956 г., а в 1968-м, находясь в командировке в Югославии, бежал на Запад. В 1996-м, через двадцать шесть лет после смерти автора, его извлеченный из архива КГБ «Черновик чувств» был издан в Москве. Д. 193. Л. 140–148.
[71] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 431. Л. 147,152–158.
[72] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 477. Л. 61-61об.; Оп. 125. Д. 285. Л. 71–73.
[73] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 136. Л. 121-122,123–125.
[74] В начале 1944 г. Шимелиович по просьбе руководства ЕАК подготовил проект записки руководству страны. Он писал: «...нельзя пройти мимо того неоспоримого факта, что в результате войны антисемитизм находит благоприятную почву во многих весьма ответственных учреждениях... и ... находит свое выражение... в открытой, грубой и беззастенчивой форме в виде освобождения евреев от должностей и т. д. Все это создает... особо тяжелое настроение у довольно значительной части еврейской интеллигенции...». Отправить наверх столь откровенное послание руководители ЕАК, разумеется, не решились (Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. С. 209).
[75] Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. С. 209,276,317–318.
[76] Медицинский работник. 1944.16 ноября.
[77] Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)-ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917–1953. М., 2002.С. 489,493–494.

polit.ru