Читальный зал

В годы войны (1941–1945). Часть третья

В Новом Свете Михоэлс и Фефер помимо США и Мексики побывали еще в Канаде, где, например, в Монреале их приветствовал 10-тысячный митинг общественности. Возвращаясь на родину, они провели несколько недель в Англии. В Москву руководители ЕАК вернулись в конце ноября 1943 г. Недолго они пребывали в эйфории после триумфального заграничного турне. Им, окунувшимся в родную, отмеченную нарастанием антисемитизма действительность, оставалось разве что пожалеть, что того чуда «полной победы» советских людей над этим злом, о котором они, сами в него не веря, говорили Эйнштейну и возвестили на митинге в Лос-Анджелесе, так в их отсутствие и не произошло. Напротив, очень скоро им пришлось убедиться, что под воздействием колоссального социального стресса военного времени, а также вражеской расистской пропаганды (распространялась, например, через листовки, разбрасывавшиеся немецкой авиацией над линией фронта и прифронтовыми советскими территориями; через контакты с населением освобожденных областей, обрабатывавшимся в период оккупации в юдофобском духе и т. д.)[41], юдофобия превращалась во все более массовое и социально обостренное явление советской жизни. Так называемый бытовой антисемитизм, который, как казалось в начале 1930-х гг., канул в лету, вновь ожил на фоне общей неустроенности, разрухи, других тягот и лишений, порожденных войной. Отмечал это и Эренбург, правда, в очень витиеватой и «закодированной» форме (видимо, памятуя о чрезвычайно болезненном отношении к этой теме властей). Выступая в начале апреля 1944 г. на организованном ЕАК третьем митинге еврейской общественности, он сказал: «Трупный яд (антисемитизма. – Г. К.) опасен для всех народов. Предрассудки распространяются быстрее, нежели познания. Прививку нужно найти, изготовить, переслать, а микробы путешествуют без виз и без лицензий...»[42]
Эти «микробы» оказались столь вирулентны, что активно действовали даже в глубоком советском тылу, на территориях, отстоявших за тысячи километров от линии фронта, – в Западной Сибири, Казахстане, Средней Азии. Именно там встречались потоки эвакуированных еврейских беженцев и отправлявшихся в тыл раненых фронтовиков и военных инвалидов, людей с опаленной войной психикой и подвергшихся на фронте воздействию гитлеровской пропаганды. Бытовой антисемитизм «подогревался» еще и тем, что среди эвакуированных евреев было немало выходцев из Польши, которые уже одним своим «экзотическим» видом и полной неприспособленностью к специфике советской жизни вызывали раздражение местного населения. Особенно часто антисемитские эксцессы вспыхивали на рынках. И если враждебность к польским евреям возникала вследствие бросавшейся в глаза «чужеродности» (незнание русского языка, непривычный внешний вид, манеры и т. п.), то к «русским евреям» (главным образом из числа состоятельных служащих эвакуированных предприятий и учреждений) – потому что те, располагая деньгами, не скупились при покупке продуктов, что способствовало росту цен.
В одном из совершенно секретных сообщений 3 управления НКВД СССР, направленном в августе 1942 г. на имя Берии, говорилось о том, что в Узбекистане в связи с приездом «по эвакуации значительного количества граждан СССР еврейской национальности антисоветские элементы, используя недовольство отдельных местных жителей уплотнением жилплощади, повышением рыночных цен и стремлением части эвакуированных евреев устроиться в систему торгующих, снабженческих и заготовительных организаций, активизировали контрреволюционную работу в направлении разжигания антисемитизма. В результате в Узбекистане имели место три случая избиения евреев, сопровождавшиеся антисемитскими выкриками». Несмотря на то, что хулиганствующие антисемиты и подстрекатели погромов были арестованы, еврейское население Самарканда, Ташкента и других среднеазиатских городов еще долго было озабочено собственной безопасностью. Нечто подобное творилось и в Казахстане. 15 октября Прокурор СССР В. М. Бочков секретно проинформировал заместителя председателя СНК СССР А. Я. Вышинского о том, что по всей республике в первом полугодии 1942 г. за погромную агитацию, подстрекательство и хулиганские действия против эвакуированных евреев было осуждено 20 человек, а с 1 августа по 4 сентября только в Алма-Атинской и Семипалатинской области – уже 42 человека[43].
Однако власти не везде принимали меры к обузданию страстей на национальной почве. Кое-где местное начальство, явно пользуясь попустительством центра, предпочитало «не замечать» проявлений юдофобии. Вот что в мае 1943 г. сообщил редактору газеты «Красная звезда» Д. И. Ортенбергу писатель А. Н. Степанов, находившийся тогда в эвакуации в г. Фрунзе (Киргизия): «Об антисемитизме. Демобилизованные из армии раненые являются главными его распространителями. Они открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках и ведут настоящую погромную агитацию. Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали даже женщин те же безногие калеки. Раненые в отпусках часто возглавляют такие хулиганские выходки. Со стороны милиции по отношению к таким проступкам проявляется преступная мягкость, граничащая с прямым попустительством»[44].

Проявления «аппаратного» антисемитизма

Ортенберг направил эту информацию в ЦК, куда 30 июля его вызвали, но как оказалось не по письму Степанова. Принявший редактора Щербаков объявил о решении ЦК сменить руководство «Красной звезды». А когда обескураженный Ортенберг поинтересовался, что объявить сотрудникам по поводу столь неожиданной его отставки, последовал ответ: «Скажите, что без мотивировки». Размышляя впоследствии о причинах своего смещения, Ортенберг вспомнил, как за несколько месяцев до этого Щербаков, так же неожиданно вызвал его и без объяснений потребовал очистить центральную армейскую газету от евреев[45].
Единственный, кто мог заступиться за Ортенберга в 1943 г., был Л. 3. Мехлис, содействовавший его назначению 30 июня 1941 г. на этот пост, однако тот был в немилости у Сталина, возложившего на него как представителя Ставки Верховного Главнокомандования ответственность за разгром в мае 1942 г. советской группировки на Керченском полуострове. Тогда Мехлис был смещен с поста заместителя наркома обороны, полномочия руководителя Главпура передали Щербакову.
Изгнанный из газеты Ортенберг, тем не менее, продолжал служить в армейских политорганах, пока в 1949 г., в разгар борьбы с космополитизмом ему опять не стали намекать на его «нежелательную» национальность. Желая предотвратить новую отставку, он направил Сталину письмо, в котором вновь просил разъяснить причину давнишнего увольнения из «Красной звезды». Однако ответа не последовало. В апреле 1950 г. его отстранили от исполнения обязанностей заместителя начальника политуправления Московского района ПВО, а 29 июля демобилизовали из армии, причем, как и прежде, без объяснения причин[46].
Набиравший силу чиновный антисемитизм проявлялся не только в виде закулисных кадровых люстрации, но иногда даже в открытой печати, хотя опять же в завуалированной форме. В январе 1943 г. в журнале «Большевик» появилась статья председателя Президиума Верховного Совета РСФСР и заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР А. Е. Бадаева, в которой этот старый большевик и бывший депутат IV Государственной думы, процитировав слова Сталина о том, что «дружба народов СССР – большое и серьезное завоевание», привел статистику национального состава военнослужащих, награжденных боевыми орденами и медалями. Указав отдельно, сколько таковых было среди русских, украинцев, белорусов и других «титульных» национальностей, он, перечисляя потом уже чохом (без конкретных цифр) остальные этносы, чьи представители удостоились государственных наград за время войны, упомянул в самом конце – после бурят, черкесов, хакасов, аварцев, кумыков, якутов – и евреев. Налицо было явное стремление принизить заслуги последних в вооруженной борьбе с врагом. Ведь по данным главного управления кадров Наркомата обороны СССР на 15 января 1943 г., по количеству награжденных евреи (6767 человек) находились на четвертом месте после русских (187 178 человек), украинцев (44 344 человек) и белорусов (7210 человек). Более того, через полгода евреи по полученным наградам вышли на третье место, опередив белорусов. На 1 июня 1943 г. среди удостоенных боевых наград числилось уже 11 908 евреев, а на 1 января 1944 г. – 32 067[47].
Возмущенные таким пренебрежительным отношением к заслугам целого народа, Михоэлс и Эпштейн направили 2 апреля 1943 г. записку Щербакову, в которой высказали опасение, что подобная подача информации может быть использована «гитлеровскими агентами», распространявшими слухи о том, что «евреи не воюют». Этот слух, будучи в значительной мере порождением антисемитизма властей, так глубоко угнездился в обыденном сознании, что превратился в устойчивый, доживший до нашего времени миф. На самом деле, вклад евреев в вооруженную борьбу с захватчиками был весом. В годы войны в рядах Красной армии сражались 434 тыс. евреев, что было пропорционально их общей численности и соответствовало среднему национальному показателю по стране. За ратные подвиги 160 772 еврея были награждены боевыми орденами и медалями, в том числе 120 человек были удостоены высшей степени отличия – звания Героя Советского Союза[48].
Демарш, предпринятый руководителями ЕАК, так ничего и не дал. Их письмо Щербакову, подобно многим аналогичным обращениям, было проигнорировано адресатом и направлено в архив[49]. Налицо было явное недовольство секретаря ЦК по идеологии руководством ЕАК, возникшее еще в период проведения в Москве второго пленума ЕАК (18–20 февраля 1943 г.), на котором впервые во всеуслышание было сказано о растущем внутри страны антисемитизме. Инициатором постановки этой проблемы выступил Эренбург, который позднее прямо заявил, что «ради пропаганды против фашизма среди евреев за рубежом нечего было создавать Еврейский антифашистский комитет, ибо евреи меньше всего нуждаются в антифашистской пропаганде» и что «главная задача ЕАК – в борьбе против антисемитизма у нас в стране»[50].
И хотя подобная дискуссия находила свое отражение разве только на страницах малотиражной еврейской «Эйникайт», тем не менее, сама, несанкционированная сверху, попытка руководства ЕАК заняться наряду с внешнеполитической пропагандой еще и внутренними проблемами советского еврейства не могла не встревожить Старую площадь. Там, не надеясь более только на Эпштейна, этого давнего осведомителя органов, решили усилить надзор над ЕАК.
С этой целью было проведено кадровое «укрепление» СИБ: вместо В. С. Кружкова, «ослабившего» контроль над еврейским комитетом, 9 июня 1943 г. на должность ответственного секретаря был направлен заместитель Александрова Н. И. Кондаков, который должен был более жестко, чем его предшественник, негласно противостоять «либерализму» Лозовского. Незадолго до этого он забраковал подготовленное Эренбургом обращение СИБ к американским евреям, заявив, что «незачем упоминать о подвигах евреев-солдат Красной армии: «Это бахвальство». А когда недовольный Эренбург, явившись в Главпур, пожаловался Щербакову, тот, взяв своего подчиненного под защиту, стал наставлять писателя: «Вы должны понять настроение русских людей. <...> Солдаты хотят услышать о Суворове, а вы цитируете Гейне... Бородино теперь ближе, чем парижская Коммуна. <...> Вы многого не понимаете. Прислушиваетесь к тому, что скажет Литвинов и Майский. А они оторвались от положения у нас...». Выступая вскоре в СИБ, Щербаков потребовал расширить круг авторов агентства «за счет русских людей, за счет украинцев и белорусов», так как «каждый из этих народов... располагает высокограмотной интеллигенцией»[51].
Данное ему поручение Кондаков выполнял со сверхусердием, присущим недалеким и твердолобым натурам. Уже через несколько месяцев после своего назначения он без обиняков заявил руководителям ЕАК, что они «приспосабливаются к сионистам» и что дальнейшее существование комитета «излишне». В 1944 г. нападки на «еаковцев» со стороны Кондакова, считавшего себя глазами и ушами ЦК в стане замаскированных еврейских националистов, заметно усилились. Не довольствуясь более мелкими доносами, он направил Щербакову объемную записку с характерным названием «О националистической линии в работе Еврейского антифашистского комитета»[52].
Однако деятельность Кондакова в СИБ вскоре завершилась так же неожиданно, как и началась. Очередная финансовая ревизия, проводившаяся летом 1944 г., выявила серьезные корыстные злоупотребления с его стороны, и он с позором был отправлен на низовую работу. Впав в истерику и угрожая покончить жизнь самоубийством, Кондаков тщетно пытался шантажировать Щербакова и заместителя председателя КПК при ЦК ВКП(б) М. Ф. Шкирятова, требуя от них реабилитации[53].
Ожегшись на морально нечистоплотном Кондакове, в ЦК прибегли к более тонкой тактике сдерживания «националистической тенденции» в деятельности ЕАК: в июле в состав президиума комитета были введены такие, далекие от еврейской культуры, но всецело преданные идее сталинского большевизма функционеры, как М. И. Губельман (председатель ЦК профсоюза работников государственной торговли, брат Е. Ярославского), Л. А. Шейнин (начальник Высших инженерных курсов Наркомата путей сообщения, личный друг Л. М. Кагановича; сначала, ссылаясь на незнание еврейского языка, отказывался от назначения, но потом под нажимом Щербакова дал согласие), С. Л. Брегман (заместитель наркома государственного контроля РСФСР) и 3. А. Бриккер (председатель ЦК профсоюза ки-нофотоработников). Оценивая последующую их работу в ЕАК, можно сказать, что они стали активными проводниками усилий партаппарата, направленных против «националистического перерождения» ЕАК и превращения его в «наркомат по еврейским делам» (особенно Брегман), что, впрочем, не спасло последнего от ареста в 1949 г.[54]
В то же время за призывы бороться с внутренним антисемитизмом был одернут Эренбург, который хотя и критиковал только бытовую юдофобию, а не заведомо табуированный антисемитизм сталинских верхов, тем не менее, невольно вторгся в опасную для «непосвященных» сферу тайной государственной политики. Правда, наказание последовало не сразу. Пока шла война, от номенклатурной мести Эренбурга ограждала его огромная популярность в народе, заслуженная хлесткой, эмоционально насыщенной антифашистской публицистикой и, конечно, благоволение к нему Сталина. Однако после того как боевые действия перекинулись на территорию рейха, и скорый разгром гитлеризма стал очевидным, антинемецкие, на грани шовинизма статьи Эренбурга теперь обернулись против него. Ему, с начала войны утверждавшему, что «немец по природе своей зверь», была уготована роль козла отпущения, на которого партийные идеологи решили переложить ответственность за издержки пропаганды бескомпромиссной ненависти к врагу. 14 апреля 1945 г. в «Правде» появилась статья Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писатель выставлялся чуть ли не главным вдохновителем жестокостей и насилий, чинившихся советскими войсками против гражданского населения Германии. Тем самым руководитель УПиА одним выстрелом убил двух зайцев: преподал строптивому литератору публичный урок послушания и выполнил указание Сталина начать психологическую перестройку армии в духе отказа от мести поверженному врагу.
Обескураженный показательной моральной поркой, Эренбург уже на следующий день обратился к Сталину. «Я выражал не какую-то свою линию, а чувства нашего народа... – писал он. – Ни редакторы, ни Отдел печати мне не говорили, что я пишу неправильно... Статья, напечатанная в Центральном] 0[ргане], естественно, создает вокруг меня атмосферу осуждения и моральной изоляции. Я верю в Вашу справедливость и прошу Вас решить, заслужено ли это мной»[55]. Однако это послание вследствие сложившейся практики номенклатурного прикрытия (помощник Сталина Поскребышев не докладывал шефу «малозначительную» информацию, критиковавшую ЦК[56]) так и не дошло до адресата. Оно оказалось в секретариате Маленкова, который похоронил его в архиве. Вместе с тем, возможно, чтобы предотвратить повторное обращение к Сталину, идеологическое начальство пошло с Эренбургом «на мировую», сняв запрет с публикаций писателя и поместив 10 мая в «Правде» его большую статью.
Со своей стороны, Эренбург с этого времени дистанцировался от ЕАК и еврейских проблем и уже остерегался во всеуслышание обличать антисемитские настроения в стране, в полной мере осознав, что в противном случае многим рискует. Ведь в еврейской среде уже несколько лет ходили упорные слухи о том, что «главные антисемиты засели в ЦК», и именно оттуда исходят циркуляры со странными дискриминационными новациями в области национальной политики.
Впервые о подготовленных в аппарате ЦК «секретном постановлении» и «конфиденциальной инструкции» о введении процентной нормы для евреев, поступающих в вузы, а также о снятии их с ответственных постов в учреждениях и на предприятиях было со ссылкой на анонимные свидетельства упомянуто в вышедшей в начале холодной войны книге советского перебежчика И. С. Гузенко. В период «перестройки» нечто похожее стал утверждать и Р. А. Медведев: осенью 1944 г. ЦК разослал всем парткомам так называемый маленковский циркуляр, положивший начало дискриминационной политике советских властей в отношении евреев[57]. И хотя в действительности никаких письменных антиеврейских директив не рассылалось (так как такое действие формально подпадало под статью закона об уголовном преследовании за возбуждение национальной розни), устные указания такого характера, несомненно, были, что подтверждается многочисленными свидетельствами (см. ниже).
Причем, явное усиление подобной аппаратной активности на национальной почве происходило под прикрытием патриотической пропаганды, интенсивное наращивание которой обычно происходит в критические для нации периоды. Весьма примечательно на сей счет мнение Дж. Оруэлла, писавшего в годы войны: «А отчего русские с такой яростью сопротивляются немецкому вторжению? Отчасти, видимо, их воодушевляет еще не до конца забытый идеал социалистической утопии, но прежде всего - необходимость защитить Святую Русь («священную землю отечества» и т. п.)... Энергия, действительно делающая мир тем, что он есть, порождается чувствами - национальной гордости, преклонением перед вождем, религиозной верой, воинственным пылом – словом, эмоциями, от которых либерально настроенные интеллигенты отмахиваются бездумно, как от пережитка»[58].
Такая апелляция к патриотизму была не только оправдана, но и необходима в то судьбоносное время. Уместно было и учреждение в конце июля 1942 г. новых боевых орденов – Суворова, Кутузова и Александра Невского, а потом, в октябре 1943 г., – и ордена Богдана Хмельницкого, символизировавшего единство славянских народов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Направляя здоровый патриотизм народа, инстинктивно проявившийся в тяжкую годину, на мобилизацию всех ресурсов во имя достижения победы, сталинское руководство, конечно, в полной мере отдавало себе отчет в том, что спасение страны это залог и его собственного выживания. При этом в силу ущербности и репрессивности социально-политической природы режима (война лишь частично «нейтрализовала», но не устранила его негативную сущность!) энергия патриотизма отнюдь не всегда стимулировалась конструктивными методами. Особенно наглядно это проявилось в негласной, «изнаночной» деятельности Агитпропа, решившего летом 1942 г. взять реванш за сорвавшуюся перед войной попытку начать в подведомственной сфере так называемое национальное регулирование кадров. Произошло это в наиболее драматические дни битвы под Сталинградом, когда на Старой площади вдруг закипели страсти по вопросу «о подборе и выдвижении кадров в искусстве». Именно так называлась записка начальника УПиА Александрова, направленная 17 августа секретарям ЦК Маленкову, Щербакову и Андрееву. С первых же строк в ней нагнетались страхи: «...отсутствие правильной и твердой партийной линии в деле развития советского искусства в Комитете по делам искусств при СНК СССР и имеющийся самотек в работе учреждений искусства привели к извращениям политики партии в деле подбора, выдвижения и воспитания руководящего состава учреждений искусства, а также вокалистов, музыкантов, режиссеров, критиков и поставили наши театры и музыкальные учреждения в крайне тяжелое положение».
Далее краски, живописавшие кадровую ситуацию в сфере культуры, еще более сгущались, и делался тревожный вывод о том, что там правят бал «нерусские люди (преимущественно евреи)», а «русские люди оказались в нацменьшинстве». Затем следовал набор, точнее, подбор призванных подтвердить это фактов. Начав с Большого театра, названного в записке «центром и вышкой русской музыкальной культуры и оперного искусства СССР», ее авторы утверждали, что «руководящий состав» этого театра «целиком нерусский». Не лучше, как следовало из послания, обстояли дела в столичной консерватории, где все «почти полностью находится в руках нерусских людей»: директор Гольденвейзер – «еврей, его заместитель Столяров - еврей <...> основные кафедры в консерватории (фортепиано, скрипка, пение, история музыки находятся в руках евреев: Фейнберга, Ямполь-ского, Мострас, Дорлиак, Гедике, Пекелиса и др.»
«Вопиющие извращения национальной политики» были обнаружены и в деятельности московской филармонии, где «всеми делами» вершил «делец... беспартийный Локшин – еврей, и группа его приближенных администраторов-евреев: Гинзбург, Векслер, Арканов и др.». Столь же негативно оценивалась и музыкальная критика, в которой также отмечалось «преобладание нерусских». Рассуждения о «еврейском засилье» в искусстве подкреплялись выводом о том, что «...неправильному, тенденциозному, однобокому освещению в печати вопросов музыки <...> способствует то обстоятельство, что во главе отделов литературы и искусства <...> центральных газет стоят также нерусские».
Записка итожилась требованием «вменить в обязанность Комитету по делам искусств при СНК СССР проводить последовательную и неуклонно правильную политику в области искусства», для чего предлагалось «разработать мероприятия по подготовке и выдвижению русских кадров» и «провести уже сейчас частичное обновление руководящих кадров в ряде учреждений искусства»[59].
Этот демарш Агитпропа, порожденный, в том числе, прогрессировавшим интеллектуальным конформизмом советской творческой элиты и конкурентной борьбой внутри этого слоя, инициировала негласную кампанию борьбы за «чистоту русского искусства», явно подрывавшую сакральное «морально-политическое единство советского обществ».
Одним из результатов этой инициативы стало последовавшее 19 ноября решение председателя Комитета по делам искусств М. Б. Храпченко заменить А. Б. Гольденвейзера, «имеющего преклонный возраст», на посту директора Московской консерватории композитором В. Я. Шебалиным. Масштабы антиеврейской чистки в консерватории могли бы быть более значительными, если бы в защиту преследуемых не выступила элита творческой интеллигенции, в том числе, выдающиеся русские музыканты. Когда, например, в сентябре 1943 г. над профессором по классу скрипки Е. М. Гузиковым нависла угроза увольнения, такие известные композиторы, как Н. Я. Мясковский, Д. Д. Шостакович и Ю. А. Шапорин подписали петицию в его поддержку. Так же решительно протестовали деятели музыкальной культуры и против подобных проявлений в собственных рядах. Скажем, 9 ноября 1944 г. на заседании президиума оргкомитета Союза советских композиторов (ССК) выступили А. И. Хачатурян, Д. Б. Кабалевский, Н. Я. Мясковский и некоторые их коллеги, которые резко осудили композитора-песенника Б. А. Мокроусова, незадолго до этого устроившего пьяный антисемитский дебош в бильярдной клуба ССК[60].
Тот же Храпченко 22 мая 1943 г. представил Щербакову «Список руководящих работников в области искусства евреев по национальности», содержавшей четырнадцать фамилий кандидатур на увольнение, среди которых значились директора ведущих московских и ленинградских театров[61].
Уловив суть веяний на Олимпе власти, руководитель другого ведомства, управлявшего культурой, – Комитета по делам кинематографии при СНК СССР – И. Г. Большаков внес свою лепту в дело национально-кадрового очищения искусства. 24 октября 1942 г. он доложил Щербакову об отклонении им предложения С. М. Эйзенштейна утвердить актрису Ф. Г. Раневскую на роль княгини Ефросиний Старицкой в фильме «Иван Грозный». Свое решение чиновник мотивировал тем, что «семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах». В подкрепление довода к письму прилагались фотографии (анфас и профиль) кинопроб актрисы. Столь веские в то время аргументы сделали свое дело, и дочь зажиточного коммерсанта и старосты таганрогской хоральной синагоги Григория Фельдмана так и не сыграла в фильме Эйзенштейна, несмотря на все старания режиссера и его помощников на Алма-Атинской киностудии[62].
5 апреля 1943 г. Большаков с чувством гордости за работу вверенного ему ведомства рапортовал Маленкову, что из числа молодых режиссеров, кинооператоров, художников и сценаристов, подготовленных в последнее время Всесоюзным институтом кинематографии, кинокомитет «отобрал наиболее одаренных и способных товарищей, главным образом русских...» «Это, – отмечал он, – будет иметь огромное значение в деле освежения кинематографических кадров...»[63].
Примерно в то же время, видимо не без участия руководства Комитета по делам кинематографии, была выдвинута идея переименования киностудии «Мосфильм» в «Русьфильм» с последующей переориентацией этой крупнейшей в стране кинофабрики на производство продукции исключительно по русской национальной тематике. Русскими должны были быть и кинематографические кадры – режиссеры, актеры и другие специалисты, работавшие на киностудии. И. А. Пырьев и некоторые другие известные кинорежиссеры поддержали проект. Но были и те, кто выступил против. Пожалуй, более других возражал режиссер М. И. Ромм, направивший свой протест Сталину. Известный киномастер обратил внимание вождя на то, что его «детище – советская кинематография находится <...> в небывалом состоянии разброда, растерянности и упадка». По мнению Ромма, причины кризисных явлений в кино коренились отнюдь не в трудностях военного времени, а носили во многом субъективный характер. В качестве главного виновника назывался Большаков. «За последние месяцы в кинематографии, – писал Ромм, – произошло 15–20 перемещений и снятий крупных работников (Большаковым были смещены художественные руководители Алма-Атинской киностудии Ю. Я. Райзман и Л. 3. Трауберг. – Г. К.) <...> Все <...> перемещения и снятия не объяснимы никакими политическими и деловыми соображениями. А так как все снятые работники оказались евреями, а заменившие их – не евреями, то кое-кто после первого периода недоумения стал объяснять эти перемещения антиеврейскими тенденциями в руководстве Комитета по делам кинематографии <...> Проверяя себя, я убедился, что за последние месяцы мне очень часто приходится вспоминать о своем еврейском происхождении, хотя до сих пор я за 25 лет советской власти никогда не думал об этом, ибо родился в Иркутске, вырос в Москве, говорю только по-русски и чувствовал себя всегда русским, полноценным. Если даже у меня появляются такие мысли, то, значит, в кинематографии очень неблагополучно, особенно если вспомнить, что мы ведем войну с фашизмом, начертавшим антисемитизм на своем знамени». Позже Ромм был приглашен в ЦК к Александрову, который пообещал возвратить на «Мосфильм» некоторых уволенных работников-евреев. У режиссера тогда сложилось впечатление, что цековское начальство стремится замять нежелательный для него скандал на «Мосфильме». Возможно, поэтому проект создания «Русьфильма» был свернут[64].

[41] Подробно: Шехтман И. Указ. соч. С. 240-246; Шварц С. М. Антисемитизм в Советском Союзе. Нью-Йорк, 1952. С. 190–192; Альтман И. А. Указ. соч. С. 40–56.

[42] Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. С. 80.

[43] ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 27. Д. 973. Л. 123.

[44] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 190. Л. 16–17.

[45] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 118. Л. 8–10; Ортенберг Д. И. Сорок третий: рассказ-хроника. М., 1991.С. 399.

[46] Изаков Б. Р. «Летучие годы, дальние края...» От 20-х до 80-х: Записки старого журналиста. М., 1988. С. 186; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 925. Л. 71– 72; Оп. 119. Д. 211. Л. 196.

[47] РГАСПИ. Ф. 17. On. 125. Д. 127. Л. 125, 200, 220; Блокнот агитатора Красной Армии. 1944. № 3. С. 46.

[48] Подробно: Арад И. Холокауст. Иерусалим, 1990. С. 102-130; Свердлов Ф. Д. В строю отважных. Очерки о евреях - Героях Советского Союза. М., 1992. С. 9-10; Солженицын А. И. Двести лет вместе. Ч. 2. С. 357–369; Шварц С. М. Указ. соч. С. 185–189.

[49] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 127. Л. 175–175 об. О чувствах, которые испытал Щербаков, читая это послание, можно судить по жирному вопросительному знаку, начертанному им, видимо, в раздражении и недоумении рядом со словами о том, что «второй пленум ЕАК прошел под знаком Вашего указания (то есть указания Щербакова, что им было выделено. - Г. К.)... больше и ярче подчеркнуть героизм еврейских масс Советского Союза против фашизма...». Между прочим, зная об особой озабоченности Щербакова еврейским вопросом», Молотов и другие члены Политбюро, случалось, подтрунивали над ним, называя «Щербаковером» и «Щербаковским». Инициатором таких шуток был Сталин, еще в 1926– 1929 гг. ради забавы часто «переименовавший» Молотова в «Молотовича» и «Молотштейна» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 127. Л. 175 об.; Независимая газета. 1991. 12 февраля; Письма И. В. Сталина В. М. Молотову, 1925-1936 гг. Сб. документов. М., 1995. С. 82,169).

[50] ГА РФ. Ф. 8114. On. 1. Д. 903. Л. 56-38; Эйникайт. 1943.15 марта.

[51] РГАСПИ. Ф.17. Оп. 125. Д. 158. Л. 17-20; Оп. 128. Д. 868. Л. 87; Звенья. Исторический альманах. Вып. 1 / Ред.-сост. Н. Г. Охотин, А. Б. Рогинский. М., 1991. С. 550; ГАРФ. Ф. 8581. Оп. 2. Д. 167. Л. 10–11; Илья Эренбург. Люди, годы жизнь: фрагменты, запрещенные цензурой / Подг. Б. Я. Фрезинским // Независимая газета. 1991. 29 января. С. 5.

[52] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 349. Л. 24; ГАРФ. Ф.8114. On. 1. Д. 910. Л. 28-29; ЦАФСБ РФ. Дело Еврейского антифашистского комитета (№ 2354). Арх. № Р-3208. Т. 41. С. 54–75.

[53] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 162. Л. 45; Оп. 117. Д. 429. Л. 87–89.

[54] Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941–1948. С. 173.

[55] См.: Аксенов Ю. С. Апогей сталинизма: послевоенная пирамида власти // Вопросы истории КПСС. 1990. № 11. С. 91.

[56] «Литературный фронт». История политической цензуры 1932–1946 гг.Сб. документов. С. 156-157.

[57] Guzenko I. The Iron Curtain. New York, 1948. P. 157; Юность. 1989. № 9.С. 73.

[58] Цит. по: Собеседник. 1990. № 31.

[59] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 123. Л. 21–24.

[60] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 839. Л. 149,153; Оп. 125. Д. 235. Л. 146–148.

[61] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 119. Д. 12. Л. 126-133; Оп. 125. Д. 126. Л. 16–17.

[62] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 124. Л. 66–71.

[63] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 126. Л. 11-12.

[64] Громов Е. С. Сталин: власть и искусство. М., 1998. С. 350–352.

polit.ru