Читальный зал

Взгляд частного человека

В февральский день 1962 года в Ленинграде на улице несколько мужчин набросились на 22-летнего Иосифа Бродского. Они запихнули его в грязное такси, уткнули лицом в пол и отвезли в пункт народной дружины. Это был арест, за которым последовал суд и приговор: пятилетняя ссылка. Все это хорошо известно, и напоминаю я об этом потому, что в мае 2011-го плакаты с его портретом были вывешены на видных местах того же самого города. В левом нижнем углу стоял знак «Единой России», в правом надпись «С днем рождения, Санкт-Петербург!». 27-го отмечался день закладки города, с ним Бродского и вывесили поздравлять. 24-го ему исполнилось бы 71, возраст для нашего времени вполне достижимый, и будь он сейчас жив, тем, кто так лихо распорядился его волей и именем, вышло бы от него, осмелюсь утверждать, порядочно неприятностей, а пожалуй, и громкий скандал. (Он не только никогда ни с чем свой город не поздравил, но и отказался, в ответ на самые высокие приглашения, его когда-либо навестить.) Но к этому времени он уже 15 лет лежал в могиле – сойдя в нее, кстати сказать, от сердечной болезни, начавшейся сразу после ареста, – и возразить не мог.
31 мая в Москве открыли памятник ему, произведение скульптора Франгуляна. У Бродского закинута назад голова, лицо обращено к небу. Так, видимо, ваятель представляет себе, должен ходить по бренной земле поэт. Чтобы укрепить нас в этой мысли, в малом отдалении от него расположены две группы фигур-манекенов, без черт. Это новое выражение темы «поэт и чернь», современная вариация на нее. Ваше дело, безликие, пройти через жизнь как призракам, – добившийся же признания поэт единственный заслуживает человеческого облика. Признания – читай: успеха. Его символизирует местоположение, в сквере на Новинском бульваре, с одной стороны, наискосок Американское посольство, с другой, высотка на площади Восстания, напротив памятник Шаляпину. Как бы сказать, Рублевка, но еще лучше.
Если к кому вызывающая пошлость этой идеи неприменима в первую очередь, то к поэтам, и к Бродскому в особенности. «Я, иначе – никто, всечеловек, один / из, подсохший мазок в одной из живых картин», – пишет он о себе в, может быть, лучшем своем стихотворении. У меня нет никакого права делать заявления типа «Иосифу бы это понравилось» или «Иосиф бы пришел от этого в ужас», но вот уж чего в нем не было, это пренебрежения к другим, к тем, кто в этой жизни «никто», то есть ко всем, начиная с него самого. Не помню, чтобы я когда-нибудь слышал от него слово «быдло». Презрение к мерзавцам, к хамской бездари, к агрессивной посредственности – это да, было.
Но как он может его выразить – и вообще, что он может сделать – с того света? Тебя взяли, использовали внешность, выбили имя – и молчи. Ибо любой памятник – прежде всего сделавшему его. Любое использование признания, известности, славы тех, кто умер, – прежде всего на выгоду использующих. А кого поминаем, того очередь выступать дцатая. В поздравители Петербурга было выбрано 25 персон. Среди них и Ахматова – называвшая Ленинград «средней силы населенным пунктом» и раз навсегда написавшая на его воде, оттиснувшая на его камне «И ненужным привеском болтался / Возле тюрем своих Ленинград». И Виктор Цой – с которым я мельком, но тоже был знаком и который произвел на меня впечатление человека с явственным чувством самоуважения и внутреннего достоинства. Не склонного позволять трепать свое имя. И, насколько могу судить, все остальные – знать не знавшие этого санкт-пост­совет­ско­го бурга, «Газпрома», Матвиенко и всей «петербургской группировки».
Мертвые беззащитны. Вмешиваться в их посмертную судьбу, то есть проявлять по отношению к ним высшую несправедливость и насилие, дело абсолютно безнаказанное, милости просим. Что касается несправедливости вообще, то это категория неделимая и универсальная. Не надо думать, что грабитель, отнимающий бумажник, или особист, сующий всем без разбора по колымской десятке, или эсэсовец, подгоняющий прикладом в газовую камеру, – злодеи первостатейные, а, скажем, гражданин, отталкивающий бабулю, чтобы без очереди сесть в такси, – всего лишь невоспитанный грубиян. Мол, те – звери, а этого когда-нибудь тоже оттолкнут, и квиты. Это вздор, если не намеренное вранье: кто готов отжать старушку, тот, переменись обстоятельства, и ножичек не задержится достать, и приговор проштемпелевать, и «циклон Б» запасти. И оттого, что бандита когда-нибудь посадят и энкавэдэшника шлепнут и охранника вздернут, справедливость не восстановится. Просто к той, что всем очевидна, подбавят чего-то мутного, и в этой непроглядности уже будет не разглядеть, что более несправедливо, что менее.
Поэтому и реагируют люди на несправедливость неадекватно. То от вопиющей равнодушно отворачиваются, то привычно системную вроде отмены выборов именуют кровавым режимом. Понять можно: когда от тебя не скрывают, что ты никто, скотинка, ноль, что будет так, как хотят они, и никогда, как ты: скажут и сделаешь, причем подают всё это как твою пользу и чуть не желание, – ясное дело, психуешь, разогреваешь себя мстительностью и уже не слышишь, что говоришь. К этому прибавляется и то, что людям по высшему, тем более по земному, определению не дано трактовать друг друга справедливо. Это аксиома. Ну нет у человека такого прибора, инструмента, чтобы оценить другого, истолковать его натуру, отдельные поступки, линию поведения мало-мальски правильно. То есть хоть в незначительной степени приближенно к тому, как трактует тайно Б-г или более открыто Его святые.
Я не «протестую», не «обличаю». Памятник. Поздравительный плакат. Чепуха это все, не об этом я написал. Про Модильяни было известно, что он непримиримо относится к спиритизму. Объяснял: мне отвратительна мысль, что кто-то может вызывать дух моей матери... Живой, если с ним поступить несправедливо, хотя бы может, по выражению Булгакова, тяпнуть. Из того, что мертвый беззащитен, следует, что с ним следует обращаться особенно деликатно. Несправедливость – слово, покрывающее огромную часть жизни, чтобы не сказать – всю. Для оскорбляемых ею, она всегда личная – и всегда невыносимо унизительная.
Анатолий Найман

e-slovo.ru