Читальный зал

Лев Рубинштейн. Фото polit.ua

Лев Рубинштейн: «Я лингвоцентрист: я верю в истинность и мудрость языка»

В цикле «Одесские беседы» мы публикуем задушевный разговор с поэтом, литературным критиком, публицистом Львом Рубинштейном за обедом ресторане «Щербет», удобно расположенном между офисами «Граней.Ру» и «Полит.Ру». Это разговор обо всем, что можно обсудить с приятным человеком во время еды. Беседовала Галина Любчич.
Лев, расскажи, кем ты хотел стать в детстве, весь список, если можно, и когда впервые задумался о писательстве.
Я много об этом писал, не хочется говорить.
«Дорогие читатели, по рекомендации интервьюируемого, отправляю вас в google или книжные магазины, где вы сможете получить ответ на заданный мной вопрос!» Прости, что ерничаю, но, кстати, как молодым людям, на твой взгляд, ориентироваться сегодня в потоках информации: литературных, новостных, в ангажированности... Читать несколько источников, конечно. Хотя, мы знаем, что сайты берут друг у друга информацию, и кто первый тот и прав. Но новости беспристрастны. Понятно, что тенденциозностью уже является сам принцип подбора – какой сайт что считает новостью, а что не считает, потому что приезд Президента на колбасный завод – это для кого-то новость, а для кого-то – не новость. А ангажированность есть, потому что такая общественная жизнь. Она очень неуравновешенная, даже для человека самого нейтрального, самого беспристрастного. Так или иначе, все равно его этим ветром социальной нервности в ту или другую сторону относит. Если он очень устойчив, его относит несильно, а если он не очень устойчив – то прям туда, об стенку, значит. Вроде у нас в Москве до недавнего времени считалось, что, скажем, «Эхо Москвы» – это качественный новостной ресурс…
Сейчас увязнем – тема наболевшая, лучше попробую задать вот такой загадочный вопрос. Загадочный, потому что уже зудит что-то, но его еще трудно сформулировать. Мне кажется, писатели в момент создания идеи или написания рассказа – они соседствуют в каком-то параллельном мире, нет, не так. Есть у тебя чувство, что слова по неизвестным тебе законам собираются в какие-то абзацы, персонажи, антуражи? Я понимаю, о чем ты говоришь.
Правда? Чудо какое! Правда, понимаю. Но, я так привык считать, я так сформировался, и интеллектуально, и писательски, я то, что называется лингвоцентрист: я верю в истинность и мудрость языка, что язык все знает, что наша писательская задача – очень смиренная и скромная. Вот из этого полена вырезать Буратино, который в этом полене уже находится. Ведь Папа Карло не вырезал Буратино, он уже пищал, когда Карло по живому резал, он там был. Буратино из этой вот толщи, на языке налипшей, всякой слизи, ракушек и всего остального нужно извлечь. В языке самом есть смысл, не мы с помощью языка этот смысл создаем, он в языке есть. Говоря схематически, мне кажется, что безупречно точно выбранные слова, расставленные в безупречно точном порядке, они этот смысл не создадут, они его проявят, в языке все есть. Он, наверное, и есть та самая параллельная реальность, о которой ты говоришь. Скажем так, это одно из объяснений.
Язык – это не созданное человеком что-то, это стихия. Вот есть стихия воды, стихия воздуха, а функционирование человеческой природы есть стихия языка.
Я уже согласна с объяснением, но дам ему отлежаться во мне и, может, еще вернусь к этой теме. Лев, вот такой вопрос по поводу твоих текстов. Смотри, когда читаешь и улыбаешься, потому что то, что ты читаешь – это иронично и смешно, а внутри, на фоне этого, возникает комок из грусти и печали – мне казалось, это чисто еврейская штука. Вот это национальное или нет? Понятия не имею, я не очень верю в национальное «я», вообще, видимо, какая-то традиция существует, но я точно знаю, что национальное не передается половым путем.
Не надо так едко меня цитировать.
Существуют традиции, общение с бабушкой, и так далее. Наверное, мое происхождение является удобной подсказкой, а если бы я был, скажем, с другой фамилией, Гогоберидзе или Отрошенко, что тогда думать? А писал бы при этом – то же самое.
Хорошо. Найди мне Гогоберидзе с таким же стилем изложения – и я поверю, что я ошибаюсь. По-моему, буквально Гогоберидзе – это Иоселиани, по-моему, это как раз такой…
Сильно Бабель, да?
Вот, феномен Бабеля – там что больше, еврейского или одесского?
Хороший вопрос. Надо сверить одессита, который не еврей... Но в тебе-то одесского ничего, тут не сошлешься, тут никак не примажешься. Ничего нет. Для меня «одесское» существует, как для читателя, я всегда знал, воспринимал, любил. Юго-западная школа, кстати, одно время была очень мощной.
Слушай, ты замечал, что уехавшие из Одессы жители, все равно одесситы? Не бывшие, не «из Одессы родом», а просто одесситы? Я не думаю, что это монополия Одессы, я таких же знаю бакинцев. Я думаю, это происходит в космополитических городах. Видимо, есть там что-то особое, плавильный котел, наверное. Бакинцы всегда помнят, что они бакинцы, будучи армянского происхождения, еврейского, русского – все равно они бакинцы.
Заговорили о Баку и об Одессе, и я вспомнила о еде, какие у тебя отношения с кулинарией? Я ее очень люблю, но платонически. Или как потребитель. Люблю поговорить о ней, очень люблю говорить о ней. Ем-то я мало, но поговорить об этом очень люблю. Для занятий кулинарией нужен дар, призвание. И воля, воля.
Мне интересно, меняются вокруг нас страны, политики, но ведь гастрономия тоже меняется. Заметил, изменились ли гастрономические пристрастия, вкусы? Это очень интересный вопрос. Они не столько изменились, сколько расширились. Но я все время выясняю, что в какие-то моменты мне хочется вернуться туда, в детство, вот за этот родительский праздничный стол, к бабушкиной гефилте фиш. Я люблю устрицы, я люблю майскую спаржу, я все пробую, я, так сказать, широк, у меня нет особенных страхов. Но бутебродик с форшмаком – это лучше всего.
Неужели ты открыт для высокопротеиновой пищи в виде всяких жучков и прочего? Ну, жучков я не пробовал. Нет, до таких высот я еще не вознесся.
А есть в Москве места, где тебя кормят «очень и очень», есть такие кухни?
Да, у друзей есть кухни. Особенно одна, полных имен называть не буду. Есть такая женщина по имени Татьяна, которая время от времени собирает друзей и всегда что-нибудь такое невероятное делает. Я люблю поесть, хотя я ем немного. Я, вообще, могу не есть очень долго, потому что люблю только вкусное, просто еду – нет.
А почему к чему еще такое критическое отношение в жизни есть? Ну, к напиткам я отношусь серьезно. К алкоголю. Но там не вкусность – там у меня другие уже, скорее, что называется, интимные отношения с тем или иным алкогольным продуктом. Однажды я даже написал, что я, вообще, в принципе, люблю крепкие напитки и привык считать, что водка – она моя законная, а все прочие – это я бегаю «налево». Я иногда увлекаюсь, очень ненадолго. Был период текилы, был период кальвадоса, был период чешской сливовицы… Но, это флирт. К водке я возвращался всегда. Она – законная.
Хорошее сравнение, красивое до невозможности. И еще расскажи про дружбу с кинематографом, если она есть. Ослабленная. Я очень редко смотрю кино, в юные годы очень любил. Теперь ослабло – я перестал понимать эти мотивации, кино слишком стало производством, бизнесом, и мне его все труднее и труднее воспринимать как искусство. С кино у меня какая-то слабая связь. Нет, время от времени попадается хорошее кино, я с удовольствием смотрю, но процесс в целом уже не отслеживаю. Хотя, мне нравятся братья Коэны, например, из новых. Из наших – я не знаю, вот Герман, я считаю, очень серьезное явление, но он, к сожалению, раз в десять лет…
Как все серьезные явления. Да. А кинематограф отечественный, который мне попадался, это вообще, мне кажется, детский сад. Хотя, иногда натыкаюсь на что-то – где-то чего-то они умеют. Сейчас трудно не уметь, потому что технологии очень высокие. А у Коэнов очень хорошие фильмы, когда смотрел «Большой Лебовски», я просто рыдал от восторга.
Хоть тут совпали. Я еще о гендерном поговорить хотела. В этом отношении я предпочитаю быть несколько архаичным, я люблю отчетливую разницу между двумя полами, мне это очень греет душу.
А как ты к dress code относишься? Знаю, что писал об этом, но все же. Я, пожалуй, даже не пойду в то место, где требуется… У меня это совершенно сознательно, даже не по причине денежных затруднений, у меня сознательно нет ни одного костюма и ни одного галстука. Если я узнаю, что в то или иное место необходимо так одеться – я просто туда не пойду. Ну, пожалуй, я, может, сделаю исключение для Нобелевской премии, хорошо, смокинг я себе приобрету.
Он окупится просто. Смокинг приобрету, да, надо уважить. Мне кажется, во всех прочих случаях… А потом, есть у каждого своя социальная роль. Вот я бываю иногда в таких местах, где, скажем, чиновники-бизнесмены так одеты, а я вот – сяк, как хочу, и мне это не просто можно, а от меня это и ожидается. Вот все вот в галстуках – а я вот в этом.
Мы не так далеко ушли от цвета тоги. Мы, безусловно, не ушли, потому что даже человек, демонстрирующий пренебрежение к одежде, пренебрежение к условностям, скажем, он же все равно думает, он же это выстраивает. Понятно, что одежда, так или иначе, манифестирует играемую нами роль в обществе. В том месте, где все будут в галстуках, человек, который широко понимаемый артист, он по-другому будет выглядеть. Мы классифицируем людей по внешнему признаку, во всяком случае, я на это обращаю внимание. Но цивилизация всегда нам синхронна, мы живем в определенной цивилизации. Есть разные условности, а есть разные этикеты, они меняются.
Да, но посмотри, о чем я говорю: мы себя визируем молча, еще ничего не говоря, не знакомясь, не называя имен и титулов, мы себя все равно визируем в социуме, пытаясь обозначить принадлежность к тренду. Почему это происходит?
Потому что одежда – это тоже высказывание. Мы для налаживания связей с кем-то обмениваемся высказываниями, этим высказыванием может быть твоя одежда, прическа, длинные волосы, короткие волосы… Это пароли, мы обмениваемся паролями для налаживания или отсекания кого-то. Или ты так выглядишь, что ты кого-то привлекаешь, а кого-то, наоборот, отпугиваешь. Вот такое животное бежит по лесу и так пописает, что все враги разбегутся, а друзья, наоборот, прибегут.
Прибегут, кстати о ностальгии. Я уже несколько дней в Москве, скажи мне, у тебя есть такие любимые места в городе, которые никто не тронул до сих пор? Они есть. Они есть, но их катастрофически мало. Специально, конечно, не бываю, но у меня счастливое свойство памяти – я иногда умею реконструировать. Я помню, что здесь было вместо этого. Но важно наличие хотя бы одной детали, вот какая-нибудь косточка, по которой специалист скелет воссоздает. Какая-нибудь одна должна быть все-таки, когда совсем ничего нет – это катастрофа. По детали могу реконструировать, более-менее. Оно будет, конечно, не буквальным, а идеальным, естественно, потому что я же это место идеализировал, оно же было для меня красивей, чем на самом деле. Пожалуй, ностальгии нет, именно потому, что память хорошая. Мне надо вспомнить – и все будет, у меня начинается такая биохимия сразу, адреналин, что он там делает? Что-то делает, появляется, проявляет себя. Но меня безумно раздражает Москва, мой родной город, но я по ней начинаю скучать через три дня отсутствия.
По нынешней Москве, которая есть сейчас? Все равно по какой. По каким-то мне понятным ориентирам. Даже по своему раздражению, видимо, я скучаю.
Завершая интервью, признаюсь, что паникую просто от малого количества того, что я называю открытым смехом, совсем легким, и ужасаюсь с каждым разом все больше и больше, потому что во время интервью всегда прошу «расскажите мне смешную историю» – и никто не может. И я не смогу. Почему? А я не знаю. Ну, потому что хочется самую смешную историю – а ее нет. Вот не приходит в голову ничего.
На счет смешного, значит, вот что я скажу. Это такая же история, как человек встречает волшебника, который ему вдруг говорит: «Только очень быстро, твое заветное желание?», а ты ничего не скажешь, через полчаса будешь думать: «Ну, что ж я за дурак такой!» Я думаю, что с этим смешным та же история, я обязательно вспомню что-нибудь смешное через пять минут после того, как мы расстанемся.

polit.ua