Читальный зал

Фрагмент обложки книги Севы Новгородцева «Интеграл похож на саксофон»

Интеграл похож на саксофон

 Мало кто из слушателей Новгородцева, особенно молодых, задумывался о том, что знаменитый радиоведущий был в СССР музыкантом, джазовым саксофонистом, в частности пять с половиной лет играл в оркестре одного из основоположников советского джаза Иосифа Вайнштейна. Публикуемые фрагменты относятся именно к этому периоду.

«Авангард-66» Подобно тому как галька на пляже от переката волн со временем принимает округлую форму, так и мы постепенно теряли острые края. Компромисс – вещь ползучая, это эволюция, которая адаптирует джазмена в артиста эстрады, оставляя для жизни самых приспособленных.
1968-й был годом официального рождения советских поп-групп со стыдливым определением «вокально-инструментальный ансамбль». С огромным успехом начали выступать «Поющие гитары». Музыканты делили успех на категории: «аншлаг», «висели на люстрах», «прошли с конной милицией». На концерты «Поющих» приходилось вызывать конную.
Я знал многих: Леву Вильдавского, Женю Броневицкого, трубача Эдика Бронштейна, с которым играл еще в джаз-октете ЛИТМО. На концерте оркестра Вайнштейна в Высшей партийной школе у Смольного в самом начале 1968-го ребята позвали меня с собой. Они собирались в Сочи репетировать программу. Я гордо отказался, сказав, что джазу не изменю. Но изменять пришлось, хотя надежды я не терял.
В Ленинграде, в районе Автово, была известная в подполье команда «Авангард-66». Я знал там Борю Самыгина, он одно время хотел играть на кларнете и брал у меня уроки. С кларнетом не получилось, и Боря взял в руки ритм-гитару. Александр Петренко, младший брат известного альтиста Игоря, был соло-гитаристом, на басу играл Володя Антипин, а на барабанах – Женя Маймистов. С ними пел фантастический человек по имени Вячеслав Мостиев [1].
Лучше всего у Славы получался Дэвид Клейтон-Томас из группы Blood Sweat and Tears, которой тогда увлекались ребята, он бесподобно «верещал» в верхнем регистре.
Ко времени нашего знакомства у Славы был бурный роман с итальянкой, на которой он вскоре женился. Супруга не могла или не хотела жить в СССР, а СССР ни за что не хотел отпускать Славу в Италию. Слава страшно переживал, пил с горя, ему было не до подпольных выступлений, и он пропал с горизонта. Трагическая судьба, загубленный талант.
У «Авангарда-66» было несколько песен из репертуара Tremeloes и Hollies, а также пара симпатичных вещей Володи Антипина на русском. К тому времени им надоело играть на танцах в ДК Дзержинского, и я предложил им влиться в нашу концертную программу, исполнять свои песни с большим оркестром. Иосиф Владимирович пробил это дело в Ленконцерте, ребят оформили на оклад 150 руб. в месяц, я написал простенькие оркестровки, и вскоре номер был готов.
Бóльшую часть времени они провели на репетиционной базе, но были и недолгие гастроли. Ни в какое сравнение с бешеной популярностью «Поющих» это, конечно, не шло. Куцые четыре песни на мизерном окладе без особых перспектив.
Тут на горизонте появилась загадочная и слегка зловещая фигура – Григорий Яковлевич Гильбо, администратор широкого профиля, специалист по чёсу на просторах Восточной Сибири. Он предложил ребятам сольное отделение в Читинской филармонии и пятьсот рублей в месяц, при условии, что они не будут задавать никаких вопросов.
500 в месяц? Никаких вопросов!

Муркабаш С одной съемной квартиры мы переезжали на другую, сменив пять или шесть адресов, и к лету 1968-го, оставшись без жилья, поселились у Галиных родителей на даче в Осельках. Я вошел в семью, был принят как свой, отчасти, быть может, потому, что носил чеховскую бороду, делавшую меня слегка похожим на татарина.
Участок в 9 соток Галин отец получил в своем НИИ еще в конце 1950-х, он корчевал пни, привозил песок, конский навоз, потом начал строить. В 1966 году, когда я впервые приехал в гости, в доме уже можно было жить на первом этаже. В 1967-м я включился в работу, отливал из цемента плиты для дорожки, потом целый месяц красил дом в шаровый цвет, как линкор или крейсер.
В декабре Галя сообщила о беременности, которую мы на этот раз решили не прерывать. Первые месяцы она мучилась от токсикоза, потом начались неожиданные капризы с едой (принеси мороженое с солеными огурцами!), к лету Гале стало тяжело ходить.
В жару я возил ее купаться на тачке с резиновыми шинами, на которой ездили к дальнему колодцу за питьевой водой для чая. Окрестности мне знакомые, Большое Кавголовское озеро. Семилетним дошкольником попал я туда в какой-то детский санаторий, очень скучал по маме и хотел сбежать. В сарае стояла старая ржавая веялка с колесами, и я все спрашивал у мальчиков: а нельзя ли в ней уехать домой?
25 августа после обеда начались первые схватки, мы кое-как добрели до станции, сели на электричку. Схватки усиливались, меня охватила паника.
Наконец, Финляндский вокзал, длинная очередь на такси. Я взмолился, нас неохотно пропустили, и через полчаса я сдал Галю в родильный дом на ул. Маяковского, д. 5. Назавтра, 26 августа, утром я постучал в фанерное окошечко приемной роддома №6. Выглянула немолодая раздраженная женщина. «Фамилия? Когда поступила?» Медсестра полистала потрепанную регистрационную книгу. «Состояние роженицы нормальное. Родился мальчик». Фанерное окошко захлопнулось. Я постоял, утер слезу. Друг родился.
Друг оказался легким, весом в 2 кг 800 грамм, а после рождения он стал не набирать вес, а терять его. На стене кухни в Осельках я приколол большой лист миллиметровой бумаги и каждый день после взвешивания рисовал следующую позицию на графике.
Недели две не мог придумать, как назвать сына; какое имя ни приложи – не подходит. Ничего лучше Всеволода, Севы не придумал. Так и записали. Татарская бабка, Мякфузя, прозвала младенца Муркабаш – «Кошачья голова», – подметив сходство. Это прозвище, в уменьшительно-ласкательном виде, Муркабашка, и закрепилось на время. Потом, непонятно откуда, возникло имя Ринат, и стало ясно, что это Ринат и есть, а никакой ни Сева, несмотря на метрику.
В сентябре опали листья, пошли осенние дожди. Мы по-прежнему жили на даче в Осельках, с дровяной плитой, с водой из дальнего колодца, с удобствами во дворе. Я ездил на репетиции и худсоветы в Ленинград на электричке, через Ленконцерт меня разыскал городской военкомат и прислал повестку [2].
Повестка сообщала, что Левенштейн Всеволод Борисович, 1940 года рождения, лейтенант запаса по специальности «штурман-подводник» распоряжением Министерства обороны призывается на действительную службу в ВМФ СССР. Явка к 9:00 в понедельник, 23 сентября 1968 года; при себе иметь паспорт, удостоверяющий личность, воинский билет, ложку, кружку… Поговаривали, что после двух лет офицеров все равно домой не отпустят, что служить придется где-то под Петропавловском-Камчатским.
Днем в субботу, 21 сентября, мы с Галей сидели и молчали. Муркабашка спал. Свинцовые тучи за окном усиливали ощущение безысходности. Мне предстояло проститься с женой и сыном, забыть о музыке, оставить оркестр… Жизнь кончалась. До отъезда оставалось меньше двух суток.
«Скажите, где здесь дом 5 по Пионерской улице?» – послышался знакомый хриплый баритон. За окном стоял Иосиф Владимирович и наш конферансье-администратор Рома Моргулян. Увидев меня в окне, они замахали руками, как гуси перед перелетом. Я вышел навстречу, отворил калитку. Рома любил оставаться невозмутимым, особенно в минуты крайнего волнения.
– Сева, – сказал он с непроницаемым лицом, – ложка и кружка тебе не понадобятся.
– Да ладно вам, Рома! – воскликнул И. В. – Я был на приеме у адмирала Кузнецова, сказал ему, что оркестр без вас погибнет! Он помнит майора Вайнштейна еще по выступлениям на фронте и подписал освобождение. Вот оно!
И. В. рассказал, что в ленинградском списке было 29 офицеров запаса, из них от службы удалось отбить двоих – физика-ядерщика и меня, саксофониста оркестра И.В. Вайнштейна.
Я решил, что эти два года несостоявшейся службы на подводной лодке должен Иосифу Владимировичу. Я дал себе слово: что бы ни случилось, на это время останусь с оркестром.

Прогрессирующий компромисс К октябрю 1968-го худсовет устал. Слушать по двадцатому разу наш оркестровый джаз Георгию Михайловичу Коркину было не под силу. Это не означало, что он сдался. За кулисами шел активный торг: давайте уберете вот это, а добавите то. Все понимали, что нужен какой-то идейный щит, номер или несколько номеров на роль «танковой колонны», за которой и мы, пехота, прошли бы, сгорбившись под огнем. На смену Тохтамышу еще в начале репетиционного периода пришел Марк Звонарев. Он закончил дирижерско-хоровой факультет, знал гармонию. И. В. заказал ему сделать переложение 7-й симфонии Шостаковича для джаз-оркестра, не всей, конечно, а самой зловещей части, где немцы наступают. Марик написал густо, перещеголяв по сложности диссонансов самого классика.
Ленконцерт прислал трех танцоров, хореограф создал небольшой балет, художник по костюмам обрядил их в черные колготки с профашистскими сапогами, осветитель направил в темноту сцены лучи крест-накрест, как при воздушной тревоге, и вот пожалуйста – полное впечатление. Шостакович в джазе и малый кордебалет имени Третьего рейха, старательно поднимающий ноги в едином милитаристском порыве [3].
После ужасов войны наступал мир, и лилась песня. Мария Кодряну, удачно выступившая тогда на Сочинском фестивале, была командирована к нам плюс девушка Ромы Маргуляна, Галя Матвеева (жанровые песни) и простой хороший парень Володя Гневышев (советская эстрада). Гневышева я запомнил по Тюмени. После Нижнего Тагила и Свердловска мы приехали в Тюмень на ноябрьские праздники, годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Октябрьскую революцию, как известно, отмечали в ноябре из-за перехода Советской Республики на новый календарь, поглотивший без следа 13 дней жизни трудового народа.
Иосиф Владимирович родился 28 октября 1918 года, видимо, по старому стилю, потому что свой день рождения он отмечал в ноябре. В Тюмени И. В. исполнялось 50 лет. К праздничному концерту в городе подошли очень серьезно, собрали сводный симфонический оркестр, мужской и женский хоры, украсили сцену красными флагами, полоскавшимися на театральном ветру. Одного не было – фактурного солиста, который убедительно исполнил бы пафосную песнь. Мы одолжили Тюмени нашего Володю Гневышева.
Ах, какая это была красота, какой взлет! Полсотни хористок в белой кисее, мужской хор в черных костюмах, оркестровая яма, переполненная музыкантами, дирижер с палочкой, мощные вентиляторы, нагоняющие праздничный сквозняк, в котором все ходило волнами, и – Володя. В сером ладно пригнанном костюме, в динамичной позе человека, непреклонно преодолевающего встречный ветер, сильным голосом, паря над действительностью, пел он что-то о партии и народе. Ему вторили сотни глоток, тысячи скрипок, миллионы труб. Душу распирало от гордости – за страну, за народ, за Володю Гневышева. Он понимал уникальную историчность момента, знал, что такой апофеоз уж больше не случится в его жизни, потому что завтра придется снова петь всякую ерунду. Мы решили, что день рождения шефа прошел достойно.
На ноябрьские праздники в Тюмени стояли лютые холода. С выездного концерта, километров за сто, мы возвращались под полночь. Вокруг расстилалась замерзшая степь, глядя на которую даже из окна теплого «львовского» автобуса становилось зябко. Сломается мотор, встанешь тут – и конец.
Впереди на пустынной дороге показалась одинокая фигурка, какой-то мужичок. Позади нас 50 километров, впереди еще 50, человек явно не дойдет, замерзнет до утра. Несмотря на строгую инструкцию – в автобус с артистами посторонних не брать, – мы остановились, чтобы подобрать путника в ночи. Поставили его на ступеньки возле водителя и сказали: «Стой тут тихонько, пока не доедешь, куда надо».
Мужичок оказался навеселе, он постепенно разомлел от тепла, икнул и, подняв вверх палец, значительно произнес: «Вот раньше, помню, усы, трубка. Народ его уважает. А теперь? – Мужичок презрительно сплюнул. – Лысина, бородавка, народ его не уважает…» Автобус мчался по заснеженному шоссе, трясясь на неровностях. Мысль нашего пассажира вернулась к началу: «А раньше… Усы… Тру-у-убка! Нар-р-род его уваж-жает… А теперь? Тьфу! Лысина… Бородавки… Народ его не уважает…» Повторив еще раза три, по кругу, он неожиданно закончил скороговоркой: «Но больше всего я люблю Леонида Осиповича Утесова за его песни!»
Это признание запало мне в голову. Мужичок, оказывается, любил Утесова и его песни, а мы привезли ему Вайнштейна и инструментальный джаз. Довольно скоро мы поняли, что не все и не везде нас понимали. Порой в зале ощущалась отчужденность, то, что я потом для себя определил как «стеклянные глаза». Саксофонам, сидящим в первом ряду оркестра, это было видно лучше всех. В те годы в провинциальных городах, особенно в небольших, приезд любого гастролера был событием, поскольку жизнь в глубинке впечатлениями не богата, и публика валила валом на любой концерт. Внешне все было прекрасно, как говорил наш барабанщик Гога (Володя Исаков), «опять все то же самое: публика, касса, успех, цветы…». Газеты писали хвалебные статьи (из них супруга И. В., Нинель, в 2004 году составила целую книгу), местные джазмены приглашали на встречи, но у меня от поездки к поездке постепенно росло чувство какой-то неловкости, как у человека, оказавшегося на незнакомой свадьбе.
Мы часто говорили об этом с Сашей Морозовым, с которым я обычно делил гостиничный номер. Саша был у нас солистом, мы играли квинтетом, но свое будущее он видел в классической музыке и собирался поступать в консерваторию.
В Новосибирске мороз стоял такой, что даже в комнате воздух был подернут туманом. Мы проснулись и глазели друг на друга, не вылезая из-под одеял.
– Чего ты валяешься? – сказал я Саше. – Давай вставай!
– А чего ты валяешься? – резонно ответил он. – Вот ты сам и вставай!
Я решил продолжить дискуссию.
– Ты не встаешь, – сказал я, – потому что у тебя силы воли нет!
– Почему? – рассудительно ответил Саша. – У меня сила воли есть. У меня офигенная сила воли. Я, если захочу, сразу встану… Я просто не хочу!
У гастрольного артиста была одна забота – не отравиться в общепите, где к тому же обслуживали прескверно. В одну из поездок мы с Сашей, отчаявшись, купили электроплитку и готовили на ней обеды-ужины прямо в гостиничном номере. Чинно ходили по магазинам, покупали продукты, планировали меню. Потом от этого отказались, потому что походы на рынок, стряпня и мойка посуды отнимали полдня.
Приезжая в так называемый «куст», артист поступал в распоряжение филармонии, у которой были свои задачи, своя ответственность – «культурно обеспечить» нефтяников или военных моряков. Мурманская филармония между концертами в городе послала наш джаз-оркестр на выезд в Североморск, где базировался Северный подводный флот. Сердце мое билось – ведь это знакомый Кольский залив, те самые скалы, многолетнемерзлые породы, по которым я гулял осенью 1962-го!
Подали сторожевой катер, погрузили на него наши пульты, стойки, барабаны и домчали нас за пару часов по устью Туломы до воинской части. Неподалеку от причала у местного универмага стояла очередь офицерских жен, одетых одинаково – приталенное пальто темного габардина с воротником из черно-бурой лисы. Я подошел, отчасти из любопытства, отчасти из сочувствия – жалко дам, все-таки полярная местность.
– За чем стоите, уважаемые? – вежливо спросил я, и несколько жен ответили почти хором:
– Бриллианты выбросили!
Выражаясь современным языком, у офицерских жен была проблема помещения ликвидности, инвестирования семейных накоплений. Бумажные деньги, при всей их желанности, не представлялись надежными в долгосрочной перспективе. Деньги могли, в конце концов, внезапно обменять или девальвировать, что случалось не раз за послевоенную историю СССР, а бриллиант в золотой оправе – это вещь нетленная.
Саша играл во многих диксилендах и рассказывал мне о нравах питерских традиционалистов. Пианист и тромбонист Эдик Левин, например, ходил в дырявых свитерах, надевая их один на другой, чтобы дырки одного закрывались бы целыми местами другого. Корнетист Роберт Пауэлл был немногословен, говорил редко, по крайней нужде. Обычно это было слово «мудизм», обозначавшее, в зависимости от ситуации, все, что надо было сказать. Однажды он застал свою девушку с посторонним мужчиной в разгар интима. «Мудизм вообще-то!» – только и произнес Роберт. Мудизм был некоей программой жизни, вроде сюрреалистического «да-да». Символом «мудистов» была Трехногая птица, «Мудушка Кря». Мудисты входили в тайное Кировое общество, которое выдавало им Кировые паспорта, а в паспорте стояла пометка: «Кировой паспорт недействителен без круглого подстаканного талона».
Диксиленд с Севой Королевым и Александром Усыскиным я впервые услышал году в 1959-м, и этого мне не забыть никогда. Где-то в глубинах коллективной памяти в интернете можно найти фрагменты черно-белых роликов начала 1960-х, но они немые, их пришлось озвучивать посторонней музыкой.
Сева играл на трубе широким мощным звуком, а Усыскин деликатно вышивал этот звук своим кларнетным бисером. Мы встречались с ними на Таллинском фестивале в 1967 году, где Ленинградский диксиленд выступил с блеском. Году к 1970-му первоначальный диксиленд размножился, по городу играло не менее восьми составов. От одного из них отпочковались трубач Жора Чиков и тромбонист Г. Лехман, принятые в оркестр Вайнштейна. Грех было не воспользоваться случаем. Так родился еще один диксиленд, придуманный как вставной номер в наш концерт, со шляпами-канотье, полосатыми жилетами и т.д. Я играл на кларнете и, стыдно сознаться, пел под Утесова.
Как говорил про меня Саша: «Он очень любит чистый джаз, но за цыганку все отдаст!»

Гастрольная карусель Для разъездного артиста городá – как верстовые столбы, памяти зацепиться не за что. Всплывает всякая ерунда.
В Грозном продавали соковыжималки, большая тогда редкость. Ринатику нужны были соки, Галя терла-выжимала вручную. Грозненский аппарат сделан был на совесть, корпус из коричневого бакелита, внутри электромотор нешуточной мощности – никакой овощ или фрукт против него не устоит. Весила машина соответственно – килограммов 17, если мне не изменяет память, а она мне изменить не может, потому что я проклял все на свете, пока кантовал неподъемную бытовую технику из одного конца страны в другой. В Грозный мы попали летом. (Жалею, что не сделал фотографий; сейчас, после нескольких войн и бомбардировок, это были бы бесценные кадры.) Возле нашей гостиницы, прямо у входа, стоял ларек чистильщика обуви. Был жаркий день, чистильщик ушел с солнцепека внутрь, в прохладный вестибюль, а чтобы о нем не забыли, оставил лист бумаги, на котором крупными буквами написал: «ЧИСТКА ОБУВИ ВНУТРИ».
Тогда же на рынке я видел ценник, точно передававший особенности местного акцента. Женщина торговала орехами, на клочке бумаги на палочке, воткнутой в кучку, стояли буквы «АРNХ». В Краснодаре, где народ мерит искусство количеством, местный администратор расклеил наши афиши, соединив три в одну, получалось, что на сцене – какой-то сводный оркестр человек из шестидесяти. Ясно, такое событие культуры пропускать нельзя.
В Днепропетровске под моим окном всю ночь вспыхивала неоновая реклама. Забыть ее не смог: «ДОМА ГРОШИ НЕ ТРИМАЮ, Я ОЩАДНУ КНИЖКУ МАЮ»! [4] В Челябинске, в гостинице, после концерта наши джазмены выпивали с киноактером Анатолием Азо. В Москве или в Питере такого не случилось бы, а тут работники муз были сжаты воедино провинциальным окружением. На телеэкране Азо производил на меня впечатление человека глубокого ума, даже мудрости, поэтому я говорил с ним с некоторым трепетом.
В 1965 году вышел фильм «Как вас теперь называть?» – о том, как в поединке с умным и коварным асом фашистской разведки побеждает советский чекист, скрывавшийся под маской повара-бельгийца во время оккупации Поволжска. Азо играл повара-чекиста. Режиссер Владимир Чеботарев хотел избежать обычной «клюквы» и снял экранные диалоги в немецком штабе на немецком языке. Как я понимаю, актеры выучили роли на слух и говорили как получится, а коллеги из ГДР озвучили это потом на своем родном языке. Думаю, Азо тоже пришлось учить эту тарабарщину. К моменту нашей встречи фильму было три года, а со времени съемок прошло почти четыре, но Азо все еще кипел патриотическим гневом. «Вот ведь, – сказал он мрачно после рюмки-другой, – взяли моду немцев на немецком играть!»
На гастроли в Рязань Иосиф Владимирович выехал с новыми зубными мостами. Стоматолог на прощание объяснил ему: зубы у человека с возрастом слабеют, становятся хрупкими, теперь мясо ему можно есть только рубленое. И. В. всегда кипел такой жаждой деятельности, что руки тряслись. Выслушивать долгие объяснения о хрупкости зубов ему было не под силу, но слово «рубленое» он все же запомнил.
Гастролеры обычно ходили в ресторан к открытию, на поздний завтрак или ранний обед. Только мы с Сашей сели за столик, как распахнулись двери и в ресторан вихрем влетел Иосиф Владимирович. Невидимая сила несла его, останавливаться было выше его сил. Проносясь мимо стола, он успел только крепко схватить меня за локоть и спросить о самом главном для него в тот момент: «Сева! У вас это РУБЛЕНОЕ?» – и понесся дальше, не дожидаясь ответа.
В Минске после концерта за кулисы пришел молодой человек неприметной наружности. «Какой у вас звук! – сказал он. – Простите, это настоящий “Otto Link”?» Я снял мундштук с саксофона, показал. Молодой человек заметно взволновался. «Мне мой дядя, дипломат, недавно привез почти новый «Сельмер» шестой марки… Я предлагаю вам этот саксофон в обмен на ваш старый, но с мундштуком, с “Otto Link”«.
В ту ночь спать я не ложился. Я ходил по номеру из угла в угол, как зверь в клетке, и вслух рассуждал с Сашей Морозовым: что мне делать. Ситуация была как в классическом монологе любителя вареных раков (здесь по три рубля, но маленькие, а за углом – во какие! – но по пять…). В конце концов Саша резонно рассудил, что новый мундштук я, быть может, еще достану, а вот новый саксофон – никогда.
Домой я вернулся с щегольским двухцветным футляром, в котором лежал сверкающий лаком «Selmer Mark 6». За мундштуком пришлось ехать к Сереге Герасимову, он к тому времени поднаторел в своем деле и продал мне экземпляр, в звуке которого были «колокольчик» и «земля». «Асфальта» из него я так никогда и не выдул.
Во Владимире, пока мы были на сцене, какой-то злоумышленник стащил из артистической мой французский двухцветный футляр, вещь без саксофона совершенно бесполезную. Я был в панике. Сакс – инструмент нежный, он не выносит физических грубостей, от этого перестает крыть, звук затыкается. В общем, это все равно что месячного младенца голым по поездам таскать. Еще в 1962 году я видел у американцев из оркестра Бенни Гудмена футляры по форме саксофона из толстой сыромятной седельной кожи сливочного желтого цвета. Они висели на плече, как автомат. Я решил, что это то, что мне надо.
Город Владимир седлами не богат, это вам не Техас. После долгих поисков удалось найти мастерскую по индивидуальному пошиву обуви. Подходящая кожа была одного сорта – черная для хромовых голенищ. Мастер Володя дал себя уговорить. Мне кажется, ему было просто интересно. В Штатах, на конвейере вроде фордовского, где все операции разработаны до мельчайших подробностей, такой футляр сделали бы часа за три. У нас – тоже за три, но не часа, а дня.
Вещь все равно получилась корявой, кустарной, кое-где торчала зеленая бязевая подкладка, молния на закруглениях закрывалась с трудом, накладные карманы на заклепках сидели неровно, но я благодарен был Володе за его настойчивость, терпение и профессиональное любопытство. С этим футляром я проехал потом весь Советский Союз, вдоль и поперек, держа сакс на плече (в положении стоя) или на коленях (в положении сидя), и даже вывез его потом с собой в эмиграцию.
Там же, во Владимире, со мной познакомилась юная девица, по виду старшеклассница, странное поэтическое создание. На прощание она дала мне письмо, в котором были такие строки:
Я одинок,
Я страшно одинок,
И сам себе я мою ноги
И стелю постель…
Сева Новгородцев

1 ...певец Вячеслав Мостиев. Выходец с Северного Кавказа, он приехал в Питер из Ульяновска и поступил на восточный факультет ЛГУ. Импозантный южанин, Мостиев владел иностранными языками, прекрасно пел по-английски и по-итальянски, играл на ф-но, контрабасе и даже ударных – одним словом, был поп-звездой по определению. Выступая с оркестром Галембо, он получил от иностранных журналистов титул «Питерский Элвис». (Бурлака А. Рок-энциклопедия. Т. 1. СПб., 2007). 2 В 1961–1965 годы резко снизилось количество юношей призывного возраста (вследствие низкой рождаемости в годы войны). Было разрешено принимать в армию на добровольной основе женщин. С этого же времени для восполнения недостатка в армии младших офицеров стал практиковаться призыв в армию для службы в качестве офицеров на три года (с 1968 г. – на два года) выпускников институтов. (Веремеев Ю. Комплектование Советской (Красной) армии). Концерт оркестра Вайнштейна начинается прологом. На фоне фрагмента из 7-й симфонии Шостаковича – рассказ о мужественном и прекрасном городе на Неве. Пролог – протест против войны и страстный призыв к миру. И это гражданственное начало окрашивает весь концерт: да, нам нужен мир, чтобы жить и работать, чтобы звучали наши песни и музыка – вот эти песни и эта музыка. (Борисова В. Музыкой полон вечер. На Смену (Свердловск), 1968, 18 окт.).
4 Дома деньги не храню, у меня есть сберегательная книжка (укр.).

openspace.ru