Читальный зал

Фото из семейного альбома

Три двадцать в кассу, господа!

Таня всегда читала легко, без уговоров, свежим девчачьим голосом.
Мой друг и наставник, Леонид Михайлович Гуревич, фронтовик-десантник, конструктор парашютов, в 66-м наткнулся в «Новом мире» на стихи Татьяны Бек, восхитился, написал ей письмо, получил ответ: «...Вы думаете, мне многие пишут. В основном – это солдаты, которые хотят познакомиться с девушкой, или сумасшедшие, которые пишут, потому что они сумасшедшие. Вы – почти единственный «несолдат» и «несумасшедший». Все мои стихи мне не нравятся, одни больше, другие меньше...
А мне не пишется, не пишется,
Как ни стараться, как ни пыжиться,
Как пот со лба ни утирать.
Орехов нет в моем орешнике,
Весь день молчат мои скворешники,
Белым-бела моя тетрадь...» — Ишь ты! Не пишется ей! В шестнадцать-то лет! Что ж дальше-то будет?.. — Гуревич почесал лысину, крапленную черными точками – результат некачественной покраски редких волос, перекрывающих череп, и, неодобрительно взглянув на меня, добавил мечтательно: – Вот бы с кем тебе, дураку, познакомиться.
Гуревича я ослушаться не мог и через десять лет познакомился с Таней. В то время я числился в Литинституте, валял дурака, для отмазки стерег палаты боярина Ртищева по-над Москва-рекой на Ленинских горах – НИИ «Сапфир». Благодатное время! Лето. «Воробьевы горы, грудь под рукомойник!..» Таня приплывала ко мне на последнем трамвайчике, до темноты мы вели себя хорошо, потом разводили неприметный костерок, раскидывали скатерть-самобранку... Таня читала стихи, я балдел, давили песняка на два голоса, купались... Все на свете было прекрасно, смешно и неопасно, застой не мешал. Однажды на огонек наехала милиция и в мегафон приказала выйти из воды. Я подал Тане руку, но вовремя спохватился:
— Отвернитесь, пожалуйста, товарищи милиционеры...
— Та-ак... Костер, алкоголь, обнажения... – устало сказал пожилой мент. – В отделение надо.
— Тем более – акты... – вякнул второй, прыщавый подпасок.
— Сексов не было, – твердо сказал я.
Таня достала членский билет Союза писателей СССР, красный, с гербом.
— По-эт, – прочел старший по складам, высвечивая содержимое билета фонариком.
— Подтверди, – шепнул я.
Таня всегда читала легко, без уговоров, свежим девчачьим голосом. Вот и сейчас, выжимая мокрые волосы, она громко и звонко запустила стихи по спокойной реке на ту сторону, где корячился низкорослый стадион, похожий на черепаху:
Пожелтел и насупился мир.
У деревьев осенняя стать.
Юность я износила до дыр,
Но привыкла –и жалко снимать.
Я потуже платок завяжу,
Оглянусь и подумаю, что
Хоть немного еще похожу
В этом стареньком тесном пальто.
— Зачем вы так? – смутился пожилой мент. – Вы ж еще молодая, в самом, можно сказать, прыску.
И власть отступилась, даже не попросив денег.
Учился я на заочном. Сложные предметы за меня сдавал мой товарищ Славка Данов, профессорский сын, тоже с бородой, правда, рыжей. Перед сдачей очередного экзамена мы переклеивали фото в зачетке. Смысла в учебе не было – решил бросить. Мама пришла в ярость: «За больным ходить буду, за слабоумным, а с малохольным, извини, общаться не могу». Главный авторитет – Гуревич заявил, что я слабак, стало быть, трус и ему жалко пятнадцати лет, которые извел на меня.
Мне хотелось похвалиться Таней – я повез ее к Агнессе Львовне Элкониной, бывшей теще. Привел до кучи и Гуревича. Как закоперщика. Дверь была не заперта, только звякнул колокольчик. Агнесса лежала на тахте в китайском шелковом халате, обливная, загорелая. Что-то у нее болело.
— Дверку всегда не замыкаем? – поинтересовался Гуревич.
— Да кому я нужна.
Потом Таня читала:
И шли, и пели, и топили печь,
И кровь пускали, и детей растили,
И засоряли сорняками речь,
И ставили табличку на могиле,
И падали, и знали наперед,
Переполняясь ужасом и светом,
Что если кто устанет и умрет,
То шествие не кончится на этом. Агнесса одобрительно коснулась моей ноги пушистым меховым тапком и украдкой показала большой палец. Леонид Михайлович самодовольно сопел. Я глядел на Таню влюбленными глазами Гуревича.
А она расдухарилась, читала еще и еще, потом устала.
— Фу-у... – И притворно смахнула пот со лба. – Три двадцать в кассу, господа!
— Прекр-расно! – Агнесса захлопала и всучила Тане голубое с кружевом постельное белье.
Когда-то на картавый голос Агнессы я завороженно повелся, как на дудочку крысолова, и каждый раз просил ее произнести шершавое слово «рефрижератор». Попросил и теперь.
Потом мы втроем – я, Гуревич, Таня – шли к метро.
— Женись, дурак, – шепнул мне Гуревич.
Эх, была не была! Я предложил Тане руку. Таня ее приняла.
И поехал прощаться с Леной.
Год назад я отловил ее в метро, очаровавшись беззаботной улыбкой и классной фигурой, которую не смогла скрыть чудовищная выношенная куртка злого фиолетового цвета. Она работала в детском саду воспитательницей, недавно развелась с мужем, сына определила к маме и спокойно жила, не обращая внимания на финансовые трудности. За вторую комнату муж получил пай, комната пустовала. В правлении ЖСК Лене сказали, что присоединить вторую комнату нельзя, ибо метров у нее с сыном достаточно и в одной комнате. А на освободившуюся комнату выписан ордер, ждите подселенку. Вскоре та объявилась, звонила, стучала, но Лена под моим давлением ее не впускала.
Ночью дверь взломали, нас с Леной разъяли, и меня, пьяного и голого, заломив руки, выставили на лестницу, туда же кинули и одежонку. От страха я с трудом попадал в рукава и штанины.
Гости были вальяжные: в дубленках, дорогих шапках, мохеровых шарфах, с участковым лейтенантом. Подселенкой оказалась дама по фамилии Соха. Она занесла в свою комнату чемодан, дверь опечатали.
— Успокоился, дружок? – ласково спросил меня председатель правления ЖСК сытым голосом, не вынимая изо рта длинную черную сигарету. – Ты кто?
— Сторож я, студент заочный.
— Ну и славно. Ступай, поспи. Или... что-то жаждет сердце растревоженное?
— Нехорошее дело делаете.
— По-моему, грозит? – председатель обернулся к участковому.
— Запомним эту ночь, друзья, – сказал я.
— Пшел вон! – рявкнул председатель.
Я пошел, проветрился, вернулся, притулил поруганную дверь, утешил Лену. Утром позвонил Гуревичу: как быть?
— Не кидай бабу. Помоги.
Лена оформила на меня доверенность. Я завел канцелярскую папку, как у Остапа Бендера, с ботиночными шнурками, написал на ней красным карандашом «СКЛОКА». И — началось!..
Таня жила вместе с матерью, почтенной высокой старухой-писательницей в огромной квартире на Аэропорте. Однажды к маме пришел старичок – ухажер, мама громко, с надрывом выясняла с ним отношения: «Илья! Судьба ведет нас к разрыву! У вас нет снисхождения к моей беззащитности!..»
— Это шутя или всерьез? – спросил я Таню.
— Всерьез, – вздохнула Таня. –Всю жизнь сплошной водевиль.
Жить мы решили поврозь: она у себя на Аэропорте, я у себя в Бескудникове.
Гуревич был счастлив. Маме про очередную женитьбу я сказать побоялся, она узнала новость от Семена Израилевича Липкина на Ленинградском рынке в очереди за огурцами. Липкин уверил ее, что невестка достойная. Мама мэтра чтила и ко мне помягчела, тем более что я обещал сесть за диплом. А сам улетел на Сахалин строить мост. Диплом скроила Таня из своих рецензий, не пошедших в дело, и прислала письмо: «...Диплом ты написал, не скрою, вшивый. О, Сережа Каледин, Сахалин тебе вреден. Возвращайся навек. Ярославна. Т. Бек».
...А тем временем в деканат пришла телега.
«15.10.78. Декану заочного отделения Литературного института тов. Тарану-Зайченко П.В.
Правление ЖСК «Дельфин» убедительно просит руководство и парторганизацию Литературного института призвать к порядку студента-заочника Каледина С.Е., который на протяжении полугода занимается сутяжничеством и порочит выборные органы нашего ЖСК, в том числе коммунистов нашего дома.
Познакомившись с проживающей в доме ЖСК Тихомировой Е.М., Каледин взял у нее доверенность на представление ее интересов и вмешался в спор о присоединении ей второй комнаты. Используя влияние на Тихомирову, Каледин начал самоуправство: сорвал печать и вскрыл дверь. Также он инспирировал подачу Тихомировой судебного иска об аннулировании ордера, выданного гр-ке Сохе. Правление ЖСК пробовало выяснить причины нездорового интереса Каледина в этом вопросе. Он уходил от ответов, давая основание думать, что в данном случае имеет место шантаж Тихомировой с его стороны, корыстные цели. Это подтверждается актом прямого мошенничества: в ЖСК «Дельфин» явилась женщина, представившаяся корреспондентом «Известий». Как выяснилось, это было подставное лицо. Каледин целыми днями ходит по различным учреждениям с жалобами, отрывает людей от дела, вынуждая давать ему всякого рода справки и ответы. Создается впечатление, что он вообще нигде не работает. Мы предполагаем, что он занимается подпольной адвокатской деятельностью, которая, как известно, карается законом. В прокуратуру послано заявление о возбуждении уголовного дела против Каледина... Председатель Правления ЖСК «Дельфин» – Кукуренко».
Декан устало снял очки, протер стекла.
— Кто такая Тихомирова? Ты же вроде на Таньке Бек подженился?
— Да... девка одна, обижают ее, комнату хотят отнять. –Для убедительности я достал пол-литровую банку сахалинской красной икры.
Декан потеребил донос.
— А с этим что делать?
— Шлите их на х... Я заочник, сторож, беспартийный – что с меня взять.
— И то верно, – кивнул декан и надел очки. – А диплом у тебя сла-абенький.
Мне было не до диплома. В жилищной битве я изменил тактику: воевал не со всем правлением ЖСК «Дельфин», а только с председателем. Каждое утро, как на работу, я шел в присутствия: суд, прокуратуру, милицию, отдел учета и распределения жилплощади, отдел народного контроля, совет по товарищеским судам, Комитет защиты советских женщин и т.д. и т.п. Конторам этим несть числа. С утра до вечера сидел в приемных и коридорах власти. Иные коридоры были мраморными, в коврах; другие отстойные, подвальные с желтыми разводами на потолках. Я ждал приема и читал художественную литературу. Ни до, ни после я не читал так много. Если жалобы мои не брали, посылал их по почте с уведомлением о вручении. Под руководством Гуревича я наблатыкался строчить кляузы левой ногой с закрытыми глазами. Получал отказы, писал новые — на отказавших. Подруга моя, любезная КПСС! Не будь тебя, горел бы я синим пламенем. Жалобщиков ненавидели, но им отвечали по закону – в месячный срок. Я вошел в раж: когда чиновники видели меня – их начинало трясти. «СКЛОКА» с ботиночными шнурками пухла, но безрезультатно – государство было непробиваемым. Я стравливал конторы между собой и на всех вместе писал жалобы в партию: сначала – районную, затем – городскую и на последях – в ЦК. Взять с меня было нечего, выгнать – неоткуда. Я даже не предполагал, что так люблю сутяжничество. На первых порах Кукуренко и его клевреты устрашали меня по телефону физрасправой, я пугался, врать не буду, но изображал бесстрашие и, как ворона мерзлый хрен, долбил свое: «У тебя будет инфаркт, жена твоя выкинет, получишь по партийным рогам. Отдай Лене комнату».
Взялись и за Лену. Осудили товарищеским судом, оштрафовали, подбирались к исключению из ЖСК. Лена сникла. Я великодушно предложил ей пожить у меня в Бескудникове. Спросил Таню, как она на это смотрит? Таня сказала: «Пожалуйста-пожалуйста». Гуревич был недоволен: «Повело кота на блядки». Лена прижилась.
Без звонка приехала мама познакомиться с новой невесткой. Я был в ванной.
— Здравствуйте, Таня, – сказала мама. – Я Тамара Георгиевна. Какая вы красивая...
— Я Лена.
— ?..
Я робко наблюдал за происходящим в щель.
С кухни, спотыкаясь, выбрел жеваный, с бодуна, сосед Леня в коротком замызганном халате, из-под которого торчали неприлично волосатые ноги.
— Приветствую, Тамара Георгиевна,— потянулся поцеловать у мамы руку.
— Это что за Бельмондо! – оторопела мама. – Сережа! Что происходит?!
Я вышел из ванной, попытался объяснить ситуацию. Мама не стала слушать.
— Пропади вы пропадом! – И хлопнула дверью.
— Какая мама у тебя наблюдательная, – восторженно поводя фактурной головой, пробормотал Ленька, ибо действительно был русским дубликатом Жан-Поля.
Мама была в гневе. Я стал подумывать, не бросить ли мне квартирную тяжбу, которой не видно конца-края.
— Не удумай, – сказал Гуревич. – Доделай дело. Бросишь – локти будешь кусать. Не смей, а то разойдемся.
— Леонид Михайлович абсолютно прав, – не задумываясь, согласилась Агнесса. И добавила по-матерински: – Добей их, деточка.
— Скажите «рефрижератор».
Агнесса послушно проворковала ключевое слово, вытянув для удобства произнесения гладкую загорелую шею без единой, не по годам, морщины.
...Агнесса, любовь моя!.. В семидесятом я пришел из армии злой как сволочь. Встретил Лялю, одноклассницу, позвала в гости – у мамы юбилей, 45.
— Это Сережка Каледин, – представила меня Ляля. – Он солдат.
— Прощай оружие, солдат! К столу! – воскликнула именинница, картавая красавица в открытом оранжевом платье.— Я Агнесса.
Боги мои!.. Куда я попал!.. Только спустя годы, в Израиле я видел такое скопище евреев на малом пятаке, а тогда и понятия не имел, что так бывает.
— Что пьем? –пробасил огромный седовласый дед, Моня, мощной ручищей, как у Луспекаева в «Белом солнце пустыни», наливая мне водку.
Стол галдел. В редкие паузы бесчисленные разнокалиберные дети забирались на стулья и читали под аплодисменты стихи.
— Моня, поиграй! – попросила Агнесса.
— Вас просят, –сказал я деду Моне, мне показалось, он не услышал.
Но тапером оказался другой Моня, в мундире капитана первого ранга. Он смел с крышки пианино малолетних очкариков и начал играть, но не еврейское, а Шопена.
— Еська, ты что сидишь как сыч! – крикнула мужу Эра, сестра Агнессы. – Сказал бы что.
— Да не трожь ты его, – раздраженно махнула рукой Майя, вторая сестра Агнессы. – Опять какую-нибудь глупость ляпнет.
Агнесса неодобрительно посмотрела на Майю.
— Есик, поиграй с Монечкой. Изя, где его скрипка?
Изя, сын Еси, принес скрипку. Два нижних пальца у Еси были скрючены, он тронул нормальным указательным струны, крутанул колок, дунул на смычок, и они с Моней на пару ударили другую музыку, еврейскую, местечковую.
Ко мне подобралась напудренная бабка с настороженным лицом, пытливо уставилась.
— Евре-ей?
— Не совсем, – виновато пробормотал я.
— Ну, ладно, –сказала Роха. –Кто родители?
Агнесса не выносила уныния. К ней постоянно кадрились мужики, и она с радостью давала им телефон, меняя только одну цифру
— Роха! Не мучай мальчика! – крикнула Агнесса.
— Ну, ла-адно, пусть так, – Роха отодвинулась.
— Иуда! – вскричала Майя, – ты где, Златоуст? Скажи про Агнеску. Только без мата, здесь дети,— и со значением кивнула на меня.
Иуда Осипович, белобрысый, похожий на русского деда, отстранился от носатого парубка, поднял рюмку.
— Иуда Осипович профэ-эссор физики, – сказала Роха почтительно.
— Агнесса, дорогая, к сожалению, ничего не могу тебе пожелать. Ибо Он, — Иуда Осипович ткнул пальцем в потолок, – обеспечил тебя по полной программе при рождении. – Всегда я завидовал Давиду...
— Агнесса – вдова, – пояснила Роха.
— ... и поражался, как мгновенно он из донжуана превратился в однолюба...
Роха, поморщившись, громко проворчала:
— Ох! Вэ из мир! Нет еврея, чтоб не изменял жене. Только один прячет концы в воду, а другой не знает, куда его деть.
— ...Завидую твоим кавалерам... А дефект у тебя все-таки есть: когда-нибудь ты умрешь. И это будет беда. Для всех. Но это будет нескоро. Ле хаим!
Я выбрался на балкон отдышаться, Ляля за мной.
— Перебор, – сказал я. – Откуда столько Монь, Есь, Изь? Плюс Иуда.
Своего Гуревича я почему-то евреем тогда не считал.
Постепенно, с трудом я разобрался в этой мишпохе. Оказалось, что первый Моня – доктор биологии, культурист, легенда. Летел на самолете, самолет потерял управление, упал, пробив лед, на дно. Моня чудом выбрался из самолета, выплыл и бежал десять километров до деревни по морозу. Второй Моня, моряк, плавает на Севере, у него есть наградной пистолет за храбрость. А дома живет полярная сова Сара с перебитым крылом, очень вздорная. Когда он задерживается, Сара всех кусает. Стеснительный Еся заведует лабораторией, рука у него перебита под Вязьмой. Иуда Осипович – член-корреспондент не по физике, а по кибернетике. Десять лет сидел. Из лагеря вернулся без ноги, на деревяшке, сейчас у него иностранный протез.
Я был ошеломлен сплоченностью своей будущей родни. Это был клан, род, племя. Здесь нельзя было пропасть: заболеть, обезденежить, оказаться безработным, не поступить в институт. Все они были братьями-сестрами, родными, двоюродными, троюродными; примыкающие к прямой родне мужья-жены автоматом включались в общую систему кровообращения единого могучего организма. Основной движущей силой клана, заводилой была Агнесса. Она не выносила уныния. На улице переходила на солнечную сторону. К ней постоянно кадрились мужики, и она с радостью давала им телефон, меняя только одну цифру. Никогда не сплетничала и ругала меня за болтливость. А наручные часы заводила только когда считала пульс. С высоты своей красивой, обеспеченной, обожаемой всеми жизни она не скользила взглядом поверх голов – нуждающийся всегда останавливал ее внимание. Влюбившись в Агнессу, я рикошетом полюбил и Лялю — мы поженились. Но выяснилось, что яблонька от яблочка далеко растет, через пару лет мы развелись. Агнесса тогда взгрустнула, но отношения ко мне не изменила: сухое и мокрое у нее лежало в разных корзинах.
Она всю жизнь проработала в больнице старых большевиков терапевтом. Привычка с юности общаться с капризными, не всегда в разуме пенсионерами научила ее самособранности. Она умела так слушать, что любой балованный немтырь чувствовал себя Цицероном. Врачевала она не только пилюлями, но и голосом, плавными движениями спокойных рук и отвлекающим мягким разговором. Улетные безнадежные старики под ее лечебой возвращались с того света и надолго задерживались на этом. Она придумала лечить их ветхие сосуды по своей эксклюзивной методе – ударными дозами мочегонного. Освобождала больные сосуды от лишней нагрузки. По канону изобилие мочегонного вредно – с мочой выходит из организма и много полезного. Но ее больные безудержно мочились и – жили, забыв о смерти. А когда она начала внедрять свой метод, ее лишили диплома. Мочегонное тогда было на ртутной основе – стало быть, яд, а Агнесса – очередная убийца в белом халате. Агнесса тогда опередила время: сейчас мочегонное входит в стандартную терапию гипертонии. Но она и тогда не очень испугалась, поступила на курсы водителей троллейбуса, чтоб ездить без проблем – по проводам. С курсов ее выгнали, но тут, слава богу, умер Сталин.
«15.11.78. Гр-ну Каледину С.Е., доверенному лицу Тихомировой Е.М.
На Ваше повторное заявление, адресованное начальнику ГУВД г. Москвы, сообщаем, что уч. инспектор лейтенант Ярмак К.Н. привлечен к дисциплинарной ответственности за нарушение ст. 338 ГК РСФСР.
Вопрос об освобождении комнаты, занятой Сохой Г.А., решается народным судом в частном порядке...»
Стало быть, Лену обижать-пугать больше не будут. Я ненавязчиво предложил ей возвратиться домой, но она намека не услышала и сказала, что беременна. Я вознегодовал. Выяснилось, что беременность, типа, ложная, такая, мол, случается.
Погрязший по холку в сутяжничестве, я отдалился от брака. Таня вела себя ровно, ничего не выясняла, но любовь увядала.
А у меня шла масть. Прокуратура Москвы, заваленная моими жалобами, чтобы счесать меня с шеи, назначила проверку деятельности ЖСК «Дельфин»
Ура!
— Губищи не раскатывай, – гасил мое ликование Гуревич. – До «ура» еще дожить надо. Работай.
Я получил сочувственное письмо из Комитета советских женщин. Я хотел достучаться до самой космонавтки Терешковой, но она была очень высоко. В ее Комитете тетки, перепоясанные по чреслам вязаными платками от прострела, изнывали в лютой скуке. Я принес им торт и в лицах, на голоса, изображал, как обижают советскую женщину Лену Тихомирову. Эх, не было тогда интернета, я бы Лигу Наций и Гаагский трибунал задействовал!
Снова позвонил председатель Кукуренко, предложил однокомнатную квартиру. Чуток раньше я бы со страху согласился, но теперь пер рогом: отдай, гад, комнату, хуже будет. Гад комнату не отдавал, но из правления ЖСК донесли, что у гада инфаркт.
На время болезни Кукуренко я стал милосердным, как велела Агнесса, скинул газ и на даче сочинил повесть «Ку-ку», в которой случил Гуревича с Агнессой. Агнессу я заразил раком, а Гуревича — тяжелой стенокардией, как полковника в романе Хемингуэя «За рекой в тени деревьев». В повести «Агнесса» была врачихой, «Гуревич» конструктором, бывшим старшиной-десантником, пять раз пробитым на финской и Отечественной войнах,— все как в реальной жизни. Хоронить я их не стал, но песня влюбленных была спета. На последних страницах я плакал и вытирал рукавом клавиши «Эрики». Потом дал читать повесть обоим. Гуревич остался доволен. А Агнесса фыркала: «Ты рехнулся! Никогда я с твоим Гуревичем не легла бы! Он же урод!»
А масть перла. Исполком райсовета отменил решение товарищеского суда ЖСК «Дельфин», на котором гнобили Лену. Из правления ЖСК донесли, что Кукуренко оправился от инфаркта. Но получил партийный выговор на работе.
Никогда в жизни я не чувствовал себя так благолепно, как в те приснопамятные времена. Правда, во сне стал дергаться.
«СКЛОКА» разбухла до неприличия, а комнату все не отдавали. Жилищный закон был размыт и не работал. Гуревич не вылезал из юридической библиотеки. Деньги у меня кончились. Я был связан бумажной волокитой по рукам-ногам, ни о каких шабашках не мог и помышлять. Чтобы у меня не закипели мозги, Агнесса стала брать меня с собой в короткие путешествия на поезде «Турист», где прирабатывала врачом: Ереван, Баку, Тбилиси... Командовала поездом ее подруга — красавица Валька, сводившая Агнессу с классными усатыми кавалерами в чинах, деньгах и званиях. Джигиты поголовно влюблялись в Агнессу, протягивали ей выгодные свободные руки, но Агнесса упорно замуж не шла, дорожила свободой. Любила она только армянина Феликса, элегантного, спортивного ветерана корейской войны, одинокого летчика, доктора экономических наук. Не дождавшись от Агнессы согласия на брак, Феликс завещал ей свой дом в Ереване и вскоре умер от корейских ран. На похоронах Агнесса отдала дом его родне, хотя те особо и не претендовали.
Новый год я встречал у Агнессы, без Тани. Новый год не задался: потерялся Еся. Как только завел свое поздравление Брежнев, Эра, зубной врач-протезист, в очередной раз не выдержала:
— Да что ж ему зубы-то никак не сделают!..
Зазвонил телефон.
— Возьми трубку, – сказала мне Анесса.
— Это сторож с дачи. Тут это... Эсси ваш удавился. Я в обход пошел – глянь: висит. Я с милиции звоню...
Я положил трубку.
— Еся повесился.
Эра, теперь уже вдова, побелев, в ужасе закрыла рот ладонью.
— Так. Надо ехать, – сказала Агнесса и встала. Потом села. – Нет не надо. Сережка пусть едет один. Возьми деньги... такси...
На даче с милиционером мы сняли Есю, в кармане у него нашлось пухлое письмо. На восьми страницах Еся излагал претензии к родне: не любили, не уважали, смеялись... Корил всех, кроме Агнессы. Письмо я отдал Агнессе и увидел, как она плачет: «Что ты, Еська, дурачок, натворил...» Я понял, что не все так просто в мишпохе, даже такой, казалось, несокрушимой.
А Гуревич тем часом надыбал нужное постановление Пленума Верховного Суда СССР. Оказывается, оно вышло давно, но его не афишировали, чтоб страждущим служба медом не казалась: сбор доказательств в гражданском судопроизводстве лежит на сторонах – тебе нужно, ты и ищи. Гуревич нашел. И мы по свежему следу сварганили новый иск.
И – наконец...
«4.2.79. Советский районный народный суд г. Москвы. Решение.
Признать недействительным ордер, выданный гр-ке Сохе...»
Мне позвонили из ЖСК и вежливым нехорошим голосом сообщили, что за Тихомировой закрепляется вторая комната. И через паузу добавили, все-таки я плохой человек, так как моими стараниями у жены Кукуренко случился выкидыш.
Дело было за малым: надо внести за комнату полторы тысячи, по тем деньгам – треть «Жигулей». Этого я не учел. Деньги дала Агнесса.
Я перевез Лену на узаконенную жилплощадь, где она вскорости вышла замуж за моего товарища, который вернул мне деньги. Мои ночные подергивания прекратились.
С Таней мы развелись тихо-мирно. На прощание она посвятила мне стихи:
Я тебя люблю всего лишь,
Но не знаю ни на грош.
Что же ты меня неволишь
И за воротник ведешь?
Мой невероятный кореш!
Даже крепко полоня,
Не согнешь, не переборешь:
Мне не выжить без меня. С Таней мы продолжали дружить. Когда уже в 90-е ее квартиру ограбили, она позвонила мне. Я отпаивал ее шампанским.
Она учила молодняк в Литинституте писать стихи, студенты ее обожали.
А потом они все исчезли из жизни: сначала Агнесса, затем Гуревич, потом Таня. Умирала Агнесса от рака целый год, небольно, в отдельной палате своей шестидесятой больницы, ходили за ней по-королевски. Я принес ей «Смиренное кладбище». Она прочла и, заложив исхудавшие, еще недавно великолепные руки за голову, загадочно улыбаясь, посмотрела в окно, потом на меня: «Хм, кто бы мог подумать!.. Пиши, не ленись, рефрижератор, – и грустно добавила: – Перессоритесь вы тут без меня...»
На Гуревича Таня затаила обиду. Как-то нас с Леонидом Михайловичем занесло в ЦДЛ на собрание «Апреля», новообразованной писательской корпорации. Перед Гуревичем сидела Таня. Гуревич нагнулся к ней: «Как вы, Танечка, приятно пополнели. Прям, мадам бель фам».
— Иди ты в жопу! – не оборачиваясь, без паузы звонко сказала Таня.
Зал замер. Гуревич был в восторге.
Сергей Каледин, писатель 

kommersant.ru