Читальный зал

Лидия Гинзбург. Конец 1930-х годов

Авторизованная инструкция

В «Новом издательстве» вышла новая книга Лидии Гинзбург «Проходящие характеры». Обозначение «новая книга» вполне уместно, несмотря на то что в нее вошли записи, сделанные во время войны и ленинградской блокады. Состоит она из двух частей, и логичнее сначала назвать вторую: текстологически выверенное и прокомментированное, научное издание «Записок блокадного человека», ранее уже публиковавшихся. Это и было исходной задачей составителей – Андрея Зорина и Эмили Ван Баскирк. Но в ходе работы у книги появилась первая, основная часть, по объему даже превышающая ставшую дополнительной вторую: найденные в бумагах Гинзбург фрагменты и законченные тексты, ранее не публиковавшиеся или подвергшиеся позднейшей правке (мотивы которой не всегда ясны). Можно догадаться, что архивная деятельность составителей была сродни работе реставраторов, соединяющих по кусочкам обрушенные фрески.
Выход каждой новой книги Лидии Гинзбург воспринимается многими как большое литературное (и общественное) событие, ожидается с нарастающим нетерпением, и слово «нарастание» здесь возникло неслучайно. Дело в том, что в случае Гинзбург каждый новый текст не просто дополняет наше представление о целом, но дает ему какой-то вектор возрастания. От книги к книге меняется смысл и значение ее авторства. Представляется, что именно род авторства Гинзбург – новация по преимуществу. Литературная форма переосмыслена здесь как жизнестроительная задача.
В первую очередь это приводит к изменению авторской позиции – в самом прямом значении: к изменению места автора – той точки, куда он себя помещает и откуда смотрит. К другой широте обзора. Историческая и социальная перспектива как бы внезапно опрокинута на те вещи, которые и не предполагали возможность такого взгляда: на самые машинальные движения и тики жизни, на мелочи бытовой психики и речевого обихода. Отсюда и другое понимание литературного мастерства, которое у Гинзбург не столько навык письма, сколько обострившееся чутье на удачу понимающего зрения и понимающего слуха – профессиональная хватка свидетеля.
И тут начинаются какие-то странные – чтоб не сказать чудесные – превращения: интеллектуальный урок перерастает заданные себе границы; стройность мысли становится образом новой художественной логики, художество – выводом из интеллектуальной последовательности.
Все это делает «записные книжки» Гинзбург базовым текстом новой, «второй» литературы, выросшей на прежнем основании, но с полной переменой акцентов. Эта литература, мыслившаяся автором в конце двадцатых годов как «промежуточная», сейчас видится едва ли не основной.
Лидия Гинзбург была человеком своего времени и училась мыслить в тех обстоятельствах, где безысходность преодолевает только мысль особого закала. И какой бы безутешной она ни была, тайная надежда есть в самой ее неистребимости.
«Неоспоримый факт: там, где совершается насилие над человеком, совершается насилие и над языком» (Примо Леви). Но Гинзбург, выводя себя из области субъективного, мысля себя – как бы со стороны – «объектом» насилия, каким-то образом вывела и свой язык из зоны действия этого безусловного закона. Оставаясь по всем признакам мыслителем-одиночкой, Гинзбург сделала своими незримыми собеседниками людей своей «школы», своего времени – и само свое время. Самой себе – человеку и автору – она поставила другие условия, как будто задаваясь в конечном счете единственным вопросом: что остается у человека, у которого ничего уже не осталось.
В записях Гинзбург опыт блокады выделен как крайний, почти запредельный, но не отделен безусловно от общего опыта нового времени. Для нее это только «специфические черты действительности в еще более проясненном виде». Эти беспощадные наблюдения возвращают нас к нашим основам – в «советскую жизнь», к ее нормам – уже подзабытым в их голой очевидности, но вовсе не отмененным. Самые общеизвестные факты и обстоятельства, регламент, ставший привычным узором, орнаментом с неразличимой символикой, в изложении Гинзбург показывают оборотную сторону: основу и уток – реальные связи. Показывают, на чем все это держится.
Советский человек (я в основном о себе) существо если не безнадежное, то безнадежно невежественное. В первую очередь он ничего не ведает о самом себе и об обстоятельствах собственной жизни. Примеры, способные смутить это невежество, единичны и не общедоступны.
Проза Лидии Гинзбург – один из них. Обнаружение психических механизмов, действующих и в крайних, и в обыденных ситуациях, доведено здесь до точности и пунктуальности почти технического описания – как бы инструкции. Но обращена она не к другому, а к себе, автору, и подается не сверху, а сбоку – и всегда с неожиданной стороны.
Таких инструкций раньше не было (или почти не было). Они совершенно необходимы.
Михаил Айзенберг

openspace.ru